Желтые листья уже шуршат под ногами. Холодный ветер кружит их в темноте ранних вечеров. Пустеют с каждым днем гряды на бульварах и в садах. Всюду видны огородники и огородницы, убирающие хороший урожай этого года.
Парами идут школьники, согнувшись под тяжестью капустных кочанов, больших связок моркови и свеклы, несут кошелки с огурцами и помидорами. Они садятся отдыхать под деревьями бульвара, и нечто сказочное есть в этой удивительной для каменного города сцене. Дети сидят среди бело-зеленых кочанов, в серых и черных курточках, и разноцветные платья девочек ярко выделяются на бледной траве бульварного газона.
Я невольно вспоминаю далекие, родные дали Грузии, где сейчас по дорогам Кахетии проходят возы с виноградом и дети несут на маленьких плечах огромные виноградные кисти, а в Цинандали горят всеми цветами радуги осенние цветы в парке, на клумбах совхоза. Синеют горы с вершинами, по которым ползают облака, края которых тронуты закатом, а внизу лежит в вечерней дымке богатая Алазанская долина.
У нас нет таких могучих красок и такого изобилия, но все, что может дать ленинградская земля, она дала.
По Неве ходят яхты, кокетливо кренясь, бегут катера, носятся чайки. Сине-красные листья падают на пыльный огромный танк, стоящий на берегу небольшого протока. Это не простой танк. Это «тигр». Эти кровожадные звери завелись и на Ленинградском фронте. И как всюду, от Черного моря до Балтики, умеют управляться с ними, и тут смирили это чудовище и притащили его пленником в город, и теперь любопытные прохожие останавливаются и осматривают страшную машину и равнодушно проходят мимо. Только детвора, подымаясь на цыпочки, пробует рассмотреть его башню и длинную пушку, уныло уставившуюся в землю. Его бронированные сородичи шагали по холмам юга, по раскаленной степи и горели, распространяя зловещий дым и чад где-нибудь под украинским небом. Этот экземпляр крался, тяжело переваливаясь, по болотистым тропам, в низком березняке, плюя огнем, у Синявина, на тихой речке Мойке. Он не ушел от своей судьбы.
Что бы ни изобретал хитрый немец, его ничто не спасет от конечной гибели. И под осенним мелким дождем, в сумерках третьей осени под Ленинградом, в опостылевших ему блиндажах и дзотах, уже безразлично сидит немец, кутаясь в одеяло, и Ленинград представляется ему городом, лежащим за тридевять земель. И Ленинград плюет на немца. Город переживает период медленного, но верного возрождения...
Приближаются сроки расплаты с немцами за все, что они творили. Ленинград имеет особый счет, и этот счет не мал. Передо мной лежат простые зеленые папки, где в аккуратных столбцах я читаю скорбную историю страданий города. Это не биография людей, погибших от немецких снарядов.
Это каменные стены говорят громким голосом о том, какие раны нанесены им, какие разрушения причинены. Зияют пробоины над могучими головами каменных гигантов, поддерживающих портал Эрмитажа, небо просвечивает в высокие окна Инженерного замка, осколки засыпали прекрасный Воронихинский зал Горного института, в мелкую пыль разлетелись цветные стекла Казанского собора — кропотливая работа безымянных мастеров, дико вспучен пол полуразрушенных залов Этнографического музея, фанера закрыла окна поврежденных комнат Зимнего дворца.
Погибли драгоценные коллекции Ботанического сада, когда внезапное вторжение мороза через рухнувшие стекла теплиц, погубило старательно взращенные экземпляры тропической флоры.
О многом говорят стены, пережившие два года блокады и бомбардировок. Этот язык красноречивей самой мрачной летописи. То, что написано здесь, на бумаге, я вижу наяву перед собой. Все эти здания — памятники старины, прекрасные произведения великих мастеров архитектуры. Все они вопиют о мести, все они показывают свои раны.
Обстрелы и бомбежки, длившиеся два с лишним года, нанесли иным зданиям непоправимый вред, иным принесли трудно исправимые повреждения. Много ценнейших деталей погибло, многие нуждаются в тщательной, долгой реставрации. Убытки, переведенные в цифры, которые не охватывают всей суммы повреждений, а только частично запечатлены в этих папках, громадны. Я посмотрел на итог. Там стояла цифра в три с половиной миллиарда рублей.
А это была только часть нашего счета немецким варварам. Эти варвары и сейчас нет-нет начинают палить по Ленинграду. Снаряды поют над площадкой рынка, и милиционеры немедленно очищают место от народа. Но, обходя во время обстрела окрестности рынка, милиционеры удивляются: неужели ленинградки, пришедшие на рынок по своим делам, так покорно очистили эту территорию из страха обстрела. Они ведь народ бесстрашный и хладнокровный!
И действительно, милиционеры обнаруживают всех, пришедших на рынок, в щелях около парка. Там сидят спокойные ленинградские женщины, и торг кипит вовсю. Там продают молоко, овощи, грибы, всякую зелень, там продают носильные вещи и всякие домашние пустяки. Снаряды гудят над сидящими в щелях, гулкие удары разрывов сотрясают воздух, осколки проносятся над рынком, а женщины рассказывают друг другу разные бытовые истории, советуются по жилищным вопросам, говорят о приближающейся зиме, об отеплении домов, о дровах, о фанере для замены выбитых стекол.
Иногда одна из них выходит из щели на разведку и, возвращаясь, говорит: трамваи еще не ходят. Шрапнель рвется теперь дальше по проспекту. А гранаты — еще на трамвайных путях. Надо еще подождать выходить. «Но скоро, по-видимому, кончится»,— так говорят про погоду.
Девушка спешит домой из-за города. Она беспокоится о матери, спрашивает прохожих, и по расспросам выходит, что квартал, где живет мать, под обстрелом. Девушка бежит по темным улицам, где скрипучие трамваи пробуют уйти из зоны обстрела. Улицы освещаются зелено-розовым светом. Грохот обстрела далеко раскатывается по улицам. Артиллеристы называют это экранированием.
На переходе улицы девушку хватает за руку милиционер.
— Ходить нельзя во время обстрела,— говорит он нравоучительно.
— Дяденька,— молит девушка,— пустите, я как-нибудь осторожно...
В это время снаряд рвется впереди, ударив в рельс.
— Видишь, что делается?
— Спасибо, дяденька...
— Какой я тебе дяденька,— говорит милиционер. Девушка видит молодое, безусое лицо и ловко бежит через улицу в темноту. Она пересекает район самого сильного обстрела. Вся улица освещена как днем. Девушка подымает глаза. Горит дом. Пламя бушует в верхнем этаже. У дома толпятся пожарные, но тут девушка вспоминает, что она сама член МПВО. Прижимая к груди овощи, она сворачивает с улицы во двор и, положив свой мешок на пожарную машину, смело вступает в ряды тушащих. Она-то ведь знает, как это делается. Слава богу, тушила не один пожар. Резкий запах ударяет ей в лицо.
— Вот сволочи, это же фосфорный снаряд,— говорит она, беря лом из рук уставшей женщины, присевшей на бревна.
Сейчас на дворе сентябрь месяц. Что такое месяц? Первичное значение этого слова — меритель. Но мы измеряем сейчас не только прошедшие дни, не только время, это меритель нашей растущей силы и мощи.
Каждый день, каждый вечер весь город замирает в ожидании сообщений с фронта. И вот звучат эпические строки приказа Верховного Главнокомандующего, и имена новых побед, одержанных славными частями Красной Армии, разносятся в эфире. Гул радости звучит под каждой крышей. В обширном цехе, на форту, на батарее, в окопе, в коммунальной квартире — всюду люди поздравляют друг друга, кричат от радости, а те, чьи родные места сегодня освобождены от немецкого рабства, переживают все вдвойне: им и радостно, что кончился кошмар, и страшно от того, какие вести принесет почта оттуда, из освобожденного района, что с их близкими и родными. Живы ли они? Уцелели ли?
Люди останавливаются у репродукторов на улицах и шумно делятся радостной вестью. На стенах в квартирах висят самые разнообразные карты, и каждый ленинградец проходит своеобразный курс географии, преподаваемый доблестной Красной Армией на страх немецким захватчикам. Освобождена Полтава! Смоленск наш! Мы не можем салютовать, как Красная столица, но на фронте, на передовой, в эту ночь выстрелы гремят с предельной точностью, и в землянках и блиндажах происходят собрания, как и в цехах завода, где поблескивает сталь новых пушек и пулеметов.
Один командир, горячий по характеру человек, получив отпуск в город, отказался ехать в Ленинград.
— Почему? — спросили его.
— Да что,— ответил он,— по правде говоря, стыдно ехать в город. Там всюду, на юге, на западе, на юго-западе, бьют немца, гонят, а я что скажу, когда начнут спрашивать: «Что сидите, почему не гоните немца от Ленинграда?»
Этот командир молод и по молодости ошибается. В Ленинграде никто не будет задавать такого вопроса. В Ленинграде знают, что всему свое время. Настанет час, который знает только Верховное Командование, и когда оно решит — рухнут немецкие крепости и под Ленинградом, как они рухнули на юге, и покатится немец безостановочно и у нас.
По широкой поляне проходят торжественным маршем части N-ской дивизии, справляющие свой большой праздник — двадцатипятилетие.
Много путей прошли ее полки, много видели походов и сражений. Дивизия брала Псков в 1918 году, освобождая его от немцев, освобождала его и от белых банд Юденича, ходила под Варшаву, дралась за Ленинград и снова обороняет его, проделав поход по Прибалтике, сражаясь за Ригу и Таллин. С первого дня Великой Отечественной войны вошла она в огонь, и много имен героев значится в списках дивизии.
Михаил Семенович Сергеев — боец славной дивизии, награжденный в день юбилея орденом Красного Знамени, помнит ее еще в 1920 году, когда она проходила по дорогам освобожденной Белоруссии, дралась под Гродно, под Вельском и Белостоком, у стен Варшавы. Ни танков, ни самолетов в дивизии не было. Обмундированы были бойцы в шинели разного размера и разного цвета. Вооружение было тоже пестрое. Ходили бойцы в самых простых лаптях. Этих лаптей везли за полками два воза, и на привалах бойцы переобувались через каждые сорок — пятьдесят километров.
Но врагов били разных, одинаково крепко: били и белополяков, и белофиннов, и просто белых. А сейчас у Михаила Семеновича автомат, и он рассказывает о прошлом со сниходительной скромностью.
В начале этой войны дивизия приняла бой на немецкой границе — жестокий, упорный, неравный. Она билась с моторизованной гитлеровской ордой на рассвете памятного 22 июня. С тех пор она дралась непрерывно, и сейчас, как в восемнадцатом году, стоит на страже Ленинграда, считает себя ленинградской. И вручение ей знамени от города воспринимает, как высокую и достойную честь.
Есть мечта у этой дивизии повторить снова свой подвиг, поквитаться с немцами за разорение, за зверства, за все...
...И другой праздник справили в дни сентября моряки Балтики. Исполнилось пять лет с того дня, когда крейсер «Киров» начал пенить родные воды.
Красив этот великолепный корабль, когда, разводя волну, идет он по морскому простору. Ленинградцы, до войны жившие на берегу залива, сколько раз наблюдали его: в сопровождении эсминцев проходил он в Кронштадт из Таллина и Риги. Помним мы, как в войну с белофиннами хлестал он огнем своих башен береговые батареи белофиннов, помним, как в дикие дни зимы сорок первого года моряки сохранили его полную боеспособность.
Но и самые трудные дни своей жизни крейсер прожил как крепость. Он стал невидимым кораблем. Как ни искали его фашистские летчики, как ни искали его фашистские артиллеристы, они не могли найти его. Великий город скрыл его, сделал невидимым. Не счесть, сколько раз он громил фашистов, сколько уничтожил вражеской техники, сколько истребил живой силы немцев.
Корабль жаждет свободной волны, открытого моря. Оно будет добыто снова, это море, и снова по родным волнам Балтики пройдет этот крейсер, дитя Ленинграда, любимец балтийского морского народа, корабль с грозным и пламенным именем «Киров».
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
