— Где же у вас война? — спросил меня только что приехавший в Ленинград товарищ, разочарованно оглядываясь по сторонам.
— Войну мы держим на цепи, но она частенько срывается с нее, тогда мы ловим ее и снова сажаем на цепь,— ответил я.
— Нет, в самом деле,— сказал приехавший,— я сегодня хожу по делам все утро и не слышал ни одного выстрела. Кругом покой и тишина...
И действительно, на скамейке в тени большого дерева сидела девушка и читала книгу. На Неве шел торпедный катер, разводя самую мирную волну. Красноармеец ловил рыбу у стен крепости. На старом дзоте зеленела трава. Сквозь вырезную листву смотрел фантастически пестрый купол мечети, напоминая о том, что где-то далеко есть Самарканд, юг, виноградные сады и золотое благословение плодов, которых мы не видели уже два года. По мосту шел трамвай, и над каменной лестницей спуска к реке кружились чайки. Под всеми деревьями парка на больших и малых гряде бурно произрастали скромные овощи севера.
— Оглянитесь,— сказал я любопытному,— и вы увидите войну вокруг себя...
Он растерянно оглянулся: я ничего не вижу!
— Ну, вы смотрели невнимательно. Вот девушка, читающая книжку. У нее одна нога как нога, а другая забинтована до колена. Рядом с ней приложена к скамейке палочка. Она не может обойтись без нее. Она вышла из этого госпиталя погулять. Она ранена в этом районе, и недавно, потому что здесь часты обстрелы. Вот смотрите на тротуар. Видите небольшое свежее углубление? Сюда вчера ударил снаряд. Трамвай, который прошел мимо вас, почти не имеет стекол. Все окна заделаны фанерой. Значит, он попал в перепалку. Вот дерево, на котором следы попаданий осколков. Смотрите дальше поверх деревьев. Что-то странное с той крышей? Ее еще не успели отремонтировать. Остановите этот торпедный катер и спросите, как он провел ночь. Вы услышите интересные вещи. А теперь пройдемте несколько шагов по этой дороге.
За поворотом мой спутник развел руками перед огромным танком, с длинной пушкой, угрюмо уставившейся в асфальт.
— Это «тигр»? — спросил он почтительно, и эта почтительность относилась не к танку, а к тому, кто укротил этого зверя и привел сюда, в город.
— Вы угадали,— сказал я,— это «тигр», и он совсем свежий. А вы знаете, что «тигров» не берут голыми руками и просто так. Он взят в бою, самом ожесточенном, взят ленинградцами. И это называется войной.
Мы шли по берегу мимо красноармейца.
— Оглянитесь,— сказал я.
Мой спутник смотрел на красноармейца, вытаскивавшего из воды маленькую серебристую рыбку.
— У него медаль «За оборону Ленинграда» и две нашивки за ранения. Он хорошо воевал, не правда ли?
С трамвая вдали слезла целая толпа женщин. Они шли мимо нас. Это были загорелые, обветренные женщины, одетые по-летнему, с мешками за плечами, из которых торчала всякая зелень. На плечах у иных были лопаты. У некоторых были исцарапаны ноги. Они шли без чулок, в стоптанных туфлях или в сапогах с низкими голенищами.
— Это тоже война,— сказал я,— городу нужно топливо. Они работали на торфе, стоя целыми днями в грязной, бурой жиже, царапая ноги о попадающиеся в торфе куски дерева и всякие прутья. Другие из них работали на огородах далеко от города. Война для города не только воздушные налеты и обстрелы; кстати, если вы сейчас посмотрите вон туда, то легко различите в небе черные облачка. Это рвется шрапнель. Немцы употребляют ее для пристрелки. Скоро там начнется и обстрел. Но дело не в этом. Война для города — это непрерывное трудовое напряжение, которое вам, только что приехавшему, на улице будет незаметно. Но когда вы ближе познакомитесь с жизнью города, вы увидите, как день и ночь работают ленинградцы и чего это стоит. Вы можете остановить любого пешехода, зайти в любую квартиру, и вы услышите бесчисленные рассказы о том, что такое война. Есть вещи пострашнее выстрелов, и быть выносливым годами много труднее, чем быть несколько часов храбрым.
На лице девушки, с которой я вас два часа назад познакомился, не написано никакого ужаса, но она только что вернулась из далекой поездки на тот берег залива, и катер, шедший за ее катером, был потоплен прямым попаданием снаряда. Но в том-то и дело, что жизнь города идет, несмотря ни на что. И она идет вверх, в гору. Мы не можем освещать улицы электричеством даже частично, но если бы по военным условиям это было бы возможно, мы бы осветили улицы, как до войны. С вокзала, мимо которого вы шли утром, нельзя уехать в Москву, однако ленинградцы едут всюду, куда им надо по командировке, иные поездом, иные пароходом, иные самолетом. Если вы хотите видеть театр, можете выбирать, куда пойти. Фильмы вы увидите, как в Москве, то что называется первым экраном. На набережных лежат штабеля дров; это заготовлено на зиму. Не думайте только об одном, о том, что это легко дается. Вот начали бить зенитки. Можете не пугаться. Никакой тревоги нет. Это блуждает нахальный разведчик. Но идемте отсюда, так как осколки падают именно сюда. Видите, сколько валяется их на асфальте...
Мы попали в улицы, полные развалин. Развалины уже покрылись веселой травкой, в верхние окна смотрело голубое небо, черные балки, повисшие среди разрушенных полов и потолков, уже тронуты ржавчиной.
— Это древний период истории нашей блокады,— сказал я уже совсем как гид.— Тогда нас бомбили день и ночь. Теперь, когда у врага убавилось на несколько тысяч самолетов, а у нас прибавилось на несколько тысяч орудий, налеты производить не так-то просто. Вот эта старушка, сидящая со своим вязаньем на страже этого полуразрушенного дома,— ветеран, видавший виды. Как и эти ребята, идущие такой цветной гурьбой в зоосад посмотреть на бегемотиху, урчащую в своей ванне, она прошла через такие переживания и потери, о которых люди читали только в книгах и думали, что это может быть только плодом воображения...
— Чем же жив город,— спросил мой спутник,— если его жители находятся годами в напряжении, превышающем обычные человеческие силы?
— Он жив силой жизни. Эти простые советские люди оказались совсем непростыми. Они приняли необычное как обычное. И то, что случилось с ними, случилось в еще большей степени, скажем, с жителями Сталинграда, и те не захотели расстаться даже с развалинами, в которые превратили немцы их город. Мы дошли до дна пропасти, когда у нас, кроме упорства, не было ничего, а жизнь в городе продолжалась. Теперь мы медленно подымаемся вверх, не жалея великих трудов, чтобы убить войну, которая щелкает зубами вокруг Ленинграда. Теперь немцам ясно, что под Ленинградом они обречены, хотя их позиции во многих местах те же самые, что и осенью сорок первого года. Но психологически они живые трупы. А город живет все шире, если это не звучит парадоксально, все обыкновенней. В нем порядок и чистота, через полчаса после обстрела вы не увидите на улице, где были кровь и всякие лохмотья, ни одного пятнышка, ни одного кусочка тряпья. Город живет одной жизнью со страной и составляет единое с нашим фронтом от моря до моря. Но он сильнее войны, вот почему она не могла дезорганизовать его жизнь, вот почему вы не замечаете дыханья войны на каждом шагу, хотя город борется день и ночь, ни на минуту не забывая о ней. И когда вы будете рассказывать в далеком тылу о жизни Ленинграда, не изображайте его ни скорбным страдальцем, ни беспечным, отдыхающим на лаврах, тихим городом. Он сражался вчера, он сражается сегодня, он будет сражаться завтра, пока не истребит последнего немца на своих подступах.
В августовском календаре Ленинграда прошли дни, когда бывали торжественные собрания, когда чествовали героев фронта, когда собирались для обсуждения деловых вопросов, но в этом календаре был и один мрачный день, в который фашисты совершили очередное преступление.
Они обрушили вихрь снарядов на людные улицы и снова пролили кровь ленинградцев. Падал какой-нибудь бухгалтер, вышедший полить свою грядку после служебных часов, падали женщины, сжимая в руках овощи, которые они везли с огородов домой своим детям, падали мирные пешеходы, возвращавшиеся в свои жилища, дети, шедшие с матерями, старики, вышедшие подышать воздухом. Осколки били стекла, рвали стены домов, впивались в трамваи, кромсали людей. Дым стлался по улицам. Работали девушки из МПВО, санитарки, милиционеры.
Вокруг валялись на асфальте сумочки со скромными покупками, обеденные судки, свекла, морковь, рассыпанные огурцы, валялись береты, клочья одежды, газеты, книжки, зонтики.
Воздушная волна бросала прохожих оземь, они подымались, сжимая кулаки. Уносили раненых, грузили на грузовики трупы, молча и быстро. Порванная проволока, провода вились на рельсах. Приехали монтеры и техники. Через час трамваи шли, как будто не было этого дикого налета.
Улицы прибрали и вымыли. Окна закрыли фанерой. Но преступление осталось преступлением, которое мы записали в счет мести. Это преступление требовало наказания. И наказание пришло быстрее, чем думали враги.
Эти тупые убийцы, отстреляв, ходили, заложив руки в карманы, курили свои вонючие сигаретки и рассказывали анекдоты, сидели в блиндаже, не подозревая, что возмездие над головой.
В одну августовскую ночь над всем районом их расположения вспыхнули огромные осветительные лампы и рев многих моторов покрыл ожесточенную стрельбу зениток. Это было нашествие могучих бомбардировщиков, прорезавших ночь во всех направлениях. Если бы немцы обыскали ленинградские аэродромы, то не нашли бы этих кораблей. Они, как в легенде, взялись из-под земли. Но они действовали как судьи, как каратели и мстители.
Все, что было спрятано немцами в этом районе: батареи и склады, блиндажи и площадки,— все взлетело на воздух.
Если бы можно было писать огненными буквами на августовском небе: «Месть за ленинградцев!» — то летчики написали бы именно это. Взрывы были непрерывны. Казалось, тьма, стоявшая над сухим светом слепящих ламп, изливалась водопадом металла на головы немцев. Этот небесный огонь пожирал землю, на которой они метались. Как ни прятались они, вжимая голову в плечи, их всюду находили ночные мстители. Когда отбушевал этот прибой воздушного океана, лампы догорели, тишина ночи прикрыла исполосованный взрывами, разваленный район, где остались груды разбитого барахла там, где были немецкие позиции.
Уцелевшие вылезли из-под руин и, вероятно, ходили, не помня себя от страха, между орудий и трупов, думая, что эта кара, неожиданно упавшая на них, вся, что ночная ярость налета исчерпана за один раз. И они снова ошиблись.
В следующую ночь снова повисли лампы, и новые тонны металла, ревя и гудя, обрушились на то, что уцелело от предыдущего налета. Это походило на извержение вулкана. И опять самолеты взялись, как из-под земли.
Они прочесали немецкие позиции самым раскаленным гребнем. И зловещая тишина встретила утро там, где прятались немцы, подло наносившие удары по Ленинграду. Сияло утро, и ни одно орудие не стреляло по городу.
Так было наказано преступление судом советского народа и советского оружия.
В это время, а может быть, чуть раньше или чуть позже, тоже среди ночного мрака, шел бой за одну высоту, озаряемую разноцветными вспышками ракет и разрывами тысяч снарядов.
Эта высота стоила того, чтобы драться за нее. Возвышаясь среди болот и торфяных разработок, она стояла как неприступная крепость. Но если в небе советские богатыри показали свое уменье, то и на земле они подтвердили свое упорство.
Зимой сражались в этих местах, во вьюгу и метель, весной, когда люди тонули в липком торфе, шли по колено в воде среди дыма торфяных пожаров, падали, снова карабкались по липким склонам. Сражались штыками, прикладами, теряли скользкие выступы, снова боролись за них. Казалось, что в этом море огня на горе нет спасения ни одному живому существу. Однажды уже вскарабкались, уже стояли в ямах наверху, и, усталые, облепленные грязью, в крови, в поту, сдали высоту пришедшему на смену подразделению; казалось, что дело сделано, но враг собрал новые силы. Огненный ливень промчался по склонам, завязалась новая борьба, и снова эта высота, о которой потом напишут целое исследование, была в руках врага.
Но с этим не могли примириться те, что уже стояли там однажды. Казалось, что на этой высоте нет живого места, так густо падали бомбы и снаряды, казалось, что держаться на ней нет смысла, так как она похожа на страшную наковальню, по которой бьют молоты не переставая.
И опять шли в атаку, шли на штурм бойцы Ленинградского фронта. Тут дело не шло о маневренной войне, о возможности широкого прорыва на свободные пространства, тут надо было брать грудью, уменьем ползать, кидать гранату, защищаться от огня, прятаться, маскироваться и идти вперед, забыв об усталости, забыв, что комья грязи висят на локтях, на ногах, дождь насквозь пробивает одежду. Тут дело шло о великом напряжении и упорстве. Это была типичная операция Ленинградского фронта, никакие танки не могли взобраться и помочь, они свалились бы друг на друга в этой кромешной жиже, где колючая проволока хватала за руки заостренными разрывом концами, минные взрывы выбрасывали целые грязевые столбы, пересеченные дымом снарядов.
Люди, бывавшие в самых трудных переделках этой войны, угрюмо смотрели на эту дьявольскую высоту, которую было необходимо взять во что бы то ни стало.
И ее взяли...
...Война под Ленинградом не похожа ни на какой другой фронт. Болота, в которых возвышаются каменистые гривы, укрепленные сверху донизу, маленькие городки, где каждый дом предместья — дот, система огня, проверенная врагом за два года борьбы, мокрые луга, где тонет нога, торфяные карьеры с расползающимися стенками, торфяные пространства, закрытые дымом пожара, огонь которого стелется не только по земле, а и под землей, так что нельзя прилечь на горящую почву, зыбуны, в которых захлебнется любая машина, горящие гати,— вот с чем сталкивается боец на Ленинградском фронте.
И однако все время, пока на юге гремели невиданного размаха бои, Ленинградский фронт, вцепившись в немца, держал его в напряжении, уничтожал дивизию за дивизией, которые ложились в эти болота, истребляемые беспощадно и с воздуха, на подходах к переднему краю, и огнем чудесной артиллерии, и пехотным оружием. Немцы снимали отовсюду подкрепления, чтобы заткнуть дыру за дырой, которые проделывали им ленинградцы. Они обливались кровью, выматывались, они не могли оторвать ни одного взвода, чтобы послать его на юг. Они забыли то прекрасное для них время, когда их самолеты носились как хотели над нашими боевыми порядками. Нет, сейчас наши летчики давали им жару день и ночь.
Так шло день за днем. Они выдвинули танки, там, где танки не могли идти, они могли стоять, врывшись в рыхлую землю. Танки горели, и пресловутые «тигры» сдыхали, как и их далекие собратья, там, на юге, у Белгорода и Харькова.
И когда над вечерним Ленинградом пронеслась весть о том, что Харьков наш, и торжественные слова приказа Верховного Главнокомандующего были встречены криками радости в городе и на фронте, воины Синявинских болот и Мгинских чащоб испытали особое волнение. В сводках Информбюро звучало скромно и незаметно о том, как идут бои севернее Мги и южнее Ладоги. Но если расшифровать напряжение этих боев, то залпы наших орудий звучали настоящим товарищеским боевым приветом, настоящим салютом тем, кто в это время дрался уже за Харьковом, на путях, ведущих на Запад!
Харьков взят нами! Эти три слова горели, как сигналы славы, они звали на новые подвиги, они веселили душу. Грозная мощь нашего оружия, как никогда, ощущалась сегодня и подымала бойцов на новый бой, на новое истребление врага, вводившего в пламя сражения уже девятую по счету дивизию.
Тихий вечер сходит на землю. Тихий... Да только кое-где проносятся снаряды, гавкают минометы, и снова тишина. Над блиндажами — августовские сумерки. Танкисты, прервавшие бой, по-дружески делятся впечатлениями дня. Два бывалых друга Луканов и Егоров. Один со станции Сиверской, другой из-под Старой Руссы. Они оба сержанты, обоим по двадцать четыре года. Они отразили шестнадцать атак, истребили больше сотни немцев. Теперь можно и отдохнуть. О чем они говорят — о родных местах, где сидит еще злобный враг, о сегодняшнем бое, о своем танке, который они любят, как любит коня кавалерист, о молодости ли, которая проходит в боях и походах? Не знаю, знаю только, что таких боевых дружеских пар много, и война соединила их своей жестокой рукой, но и в дни мира они не раз вспомнят этот болотный, сырой лесок, эту лужу с черной водой, в которой отсвечивает молодой месяц, эту настороженность переднего края и широкие чувства, от которых легче дышится и страшно хочется жить...
Тихая улица, по которой уже почти никто не проходит, и только у ворот сидят женщины и смотрят на окна госпиталя, где вспыхивают огоньки папирос. Там тихо говорят между собой раненые, и также с тихим смешком переговариваются женщины. Улица тонет в сиреневом сумраке, и странно было бы слышать громкий звук в этой чудесной тишине. И вдруг настораживаются раненые и, высовываясь из окна, слушают. Они слушают долго и взволнованно звук, который все растет, все приближается. Он странный, давно забытый ими звук, и они не сразу понимают, отвыкшие в окопах от него, что это такое? Наконец не выдержав, они кричат женщинам:
— Послушайте, почему плачет ребенок? Почему он плачет?
В первом этаже через раскрытое окно доносится, громкий теперь, плач ребенка. Он кричит так беспомощно, так жалобно, что суровые солдаты не выдерживают.
Они слушают с настороженным вниманьем, их лиц не видно в тумане вечера, о чем они говорят — не слышно, но женщины уже почувствовали в их вопросе ту мучительную грусть, на которую надо ответить. Одна из них подымается и уходит, другая, молодая, кричит в ответ; «Сейчас с ним справятся!»
Странно видеть в полумраке улицы свесившиеся из окоп головы с белыми повязками, которые слушают одинокий, звонкий плач ребенка в тишине огромного города. Он волнует сладостными воспоминаньями об оставленных семьях, о своих детях, где-то там за пределами этого города-фронта, в больших пространствах родины, за горами и долами, куда не долетает гром войны.
Он волнует забытыми радостями, которых ждет суровое сердце за тьмой военных ночей. Мало-помалу смолкает плач, улица становится снова молчаливой, и молодой месяц всплывает над красными железными крышами в померанцевом сиянье, среди бело-зеленоватых облачков. Тени на улице становятся теплыми и мягкими. Вернувшаяся на улицу женщина кричит: «Угомонился воин, заснул, спите и вы спокойно, товарищи...»
...Странный и прекрасный Ленинград! Два уже года живет он жизнью, не похожей на жизнь никакого другого города. Я беру картофель, посыпаю его солью и невольно смотрю на него, на его серую кожуру, такую обыкновенную, как будто в нем есть что-то значительное и непростое. Да, в нем есть непростое. Он выращен на Марсовом поле, там, где проходили в старые времена полки гвардии на ежегодных парадах, где никогда никто не думал разводить огород. Да и в позднейшие времена только посмеялись бы над человеком, который захотел бы посадить картошку возле памятника Жертв Революции, у плит, где покоятся герои. И вот он, этот картофель борющегося Ленинграда, неповторимый, великолепный картофель. Вряд ли в будущем он будет разводиться на этой площади, которая вернется в свой первоначальный вид. Этот картофель тоже дитя войны.
А герои Ленинграда продолжают свое дело борьбы, сменяя один вид труда для победы другим. Входит в комнату человек и молча кладет на стол тетради. Их несколько. Человек уходит завтра в армию, на фронт, а это дневники, что он вел в ту неповторимую зиму. Он хочет, чтобы они сохранились, чтобы прошли времена, и если не ему, так другому ленинградцу пригодятся эти тетради, где описаны дни и ночи блокадного Ленинграда, описан завод и люди завода такими, какими они были.
Автор дневника не писатель, но я понимаю его, и я знаю цену бесхитростным, правдивым словам о маленьких людях нашего большого времени. И я с уважением беру эти скромные тетради, помеченные августом прошлого года. И в том, что тот август никак не похож на сегодняшний август, я вижу символ нашего роста, нашего движения вверх, нашей уверенности и воли. Счастливого пути, товарищ!
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
