Жаркий июльский полдень. Большие тяжелые облака стоят над прославленной Пулковской высотой. Она была раньше храмом науки, удаленным от городского шума. Все громы войны обрушились на нее. Священная роща богини астрономии разбита вдребезги. Только варвары могли так обезобразить важные, спокойные деревья, веками вкушавшие тишину. Варвары в зеленых шинелях и черных куртках вырубили рощу не топорами — тысячами мин и снарядов. В тишайшем подвале, где умный прибор отмечал малейшее содрогание почвы за много километров, указывая очаг землетрясения, царит временами такая тряска, точно это не подвал, а каюта корабля, носящегося по волнам. Сейсмограф сошел бы здесь с ума. А люди привыкли ко всему. Даже природа не манит их летней прелестью.
Природа окружающих мест наводит совсем на другие размышления. Люди смотрят на поля, густо покрытые высоченной травой, манящей прилечь и отдохнуть, но они думают не об отдыхе. Они смотрят на море ромашек, могучей белизной своей покрывших одичавшую землю, ничью землю на переднем крае, и думают, не надеть ли белых зимних халатов, отправляясь в разведку, чтобы проскочить через эту ослепительную белизну незамеченными.
Все одичало вокруг, кроме людей в касках и пилотках. Холмы зияют черными выбоинами, из которых торчат куски проволоки; сквозь зеленые валики, прорывая их, бурно хлещут желтые водопадики взбаламученной воды после больших дождей, крапива растет на месте огородов, и бурьяном покрылись остатки ягодных плантаций. Дороги пустынны, на шоссе, разбитом снарядами, растет густая трава, победно ширясь, как бы стараясь поскорее закрыть разрушения.
А если вы оглянетесь, то увидите странную картину. Вы стоите на позициях, где пустынная зона войны естественна, но за вашей спиной спокойно и уверенно дымят трубы, и первые городские дома стоят почти что рядом, и это не маленькие хилые домики захудалых предместий, а могучие постройки нового города. Это близко, рукой подать.
Вы чувствуете здесь на притаившихся блиндажах, на искусно замаскированных батареях, на окопах и бесчисленных ходах сообщений дыхание жизни величайшего города. Да, он рядом. Вот брошенные трамвайные рельсы, по которым уже два года не ходит трамвай. Вот ларьки фруктовых вод, еще сохранившие рекламное объявление, приглашающее покататься на лодке, пройтись в прохладе аллей, посмотреть на неповторимые залы дворцов. До парка тоже рукой подать, но между нами и им смертельные поля белой ромашки. Золотеет купол знакомого собора, у стен которого притаился враг. Там логовище убийц я грабителей, которое разворовало и разрушило дворцы, пилит деревья парка и вешает над озером последних недобитых жителей мирного городка.
И парк одичал среди дикарей. Но, прикрыв город своей грудью, стоят уже два года на неприступной высоте, очень скромной по размерам, те, кого зовут ленинградцами. Все равно, пришли ли они сюда с севера или юга страны, они стали ленинградцами. У них на груди медали «За оборону Ленинграда».
Когда они умирают в бою смертью героев, их медали вручаются их близким. Это не мрачное зрелище. Это трогает до слез, потому что нечто величественное есть в этом торжественном и грустном вручении. Здесь, уже в городе, в маленьком зале, где стены завешаны большими щитами с изображением всех боевых орденов и медалей Советского государства, сидят женщины, молодые и пожилые, сидят старики. С великим достоинством ждут они, когда военный комиссар города вызовет их фамилии. Тогда они встают и твердой походкой подходят к столу, чтобы получить медаль за своего сына, или брата, или мужа, погибшего на поле чести за Ленинград.
Даже если вы не склонны к обобщениям, все равно вы поразитесь нравственной силе этих людей. Они встают как символы замечательного народа, Старая женщина с твердыми чертами лица, с большими рабочими руками — мать героя. Скульптор мог бы лепить с нее статую именно матери героя. В ней черты как бы всеобщей матери, вечной труженицы, поставившей на ноги семью, воспитавшей отечеству солдата. Она поражена горем, но разве она даст волю своему горю на людях. Да разве она, имеющая все права на отдых, отдыхает? Разве она позволит Себе не работать в осажденном городе? Она, бестрепетно пославшая сына в огонь битвы, сама знает, что такое бомбежки и обстрелы.
Это русские могучие характеры. Пусть они все разные, эти женщины, но у них одна судьба, одни обязанности, которые они выполняют, в пример молодым. Пелагея Смыкунова. Спросите, где ее сыновья, ее любимцы? Георгий погиб за Ленинград, Петр сражался в Севастополе — о нем нет никаких известий, Анатолий — на Западном фронте. Она сама тушила зажигалки, она — боец МПВО. Она заменила на боевом посту погибшего Георгия.
Витовская Альбина — бессменный боец пожарной дружины, она строила укрепления, своими руками сооружала противотанковые рвы, строила блиндажи и дзоты. Два сына ее погибли, но она в рядах защитников Ленинграда. Что поколеблет ее душевную силу? Что отравит ее сомнением? Она — мать героев.
Качалова — строгая, простая русская женщина, у которой уже хранится орден Отечественной войны Второй степени погибшего сына Владимира, теперь она получает медаль за погибшего Кирилла — летчика. Третий ее сын — Лев — мстит за братьев, сбивая фашистские самолеты. Он зенитчик.
Жены получают медали за погибших мужей. Жена партизана Антонина Гулина, когда муж пошел в партизаны, пошла учиться на токаря. Сейчас она бригадир, лучшая стахановка. Жена Героя Советского Союза гвардейца Савельева, сама раненная, лучший лесоруб на заготовке топлива. Жена стрелка Павлова была швеей двадцать два года, она оставила свою работу и за работу на трассе получила орден Трудового Красного Знамени. У жены капитана Фастова, скромной труженицы столовой, сегодня к двум орденам мужа: ордену Красного Знамени и ордену Красной Звезды прибавится медаль «За оборону Ленинграда». Два брата ее на фронте. А разве она сама в тылу? Она живет и работает в городе, который стал фронтом.
Вот они — жены воинов, исполнивших свой долг до конца. На таких женщинах лежит отпечаток войны и осады. Они суровы, их движенья сдержанны и уверенны, они воспитывают то поколение, которое в своем расцвете не будет знать ужасов войны, но они научат его великой любви, они воспитают его в гордом сознании того, что сделано их отцами, не жалевшими жизни в борьбе за их будущее счастье и свободу.
Что значит нежность девушки перед железной бурей войны? Но вот встает сестра погибшего героя. И когда она говорит, в ней говорит дух славных поколений старых бойцов. Ее отец — старый подпольщик Иван Огородников, чьим именем назван проспект в Ленинграде, ее брат — смелый разведчик. За лейтенанта Виктора Огородникова она получает медаль. Она говорит: «Мой отец боролся за Ленинград, мой брат погиб за родной город. Я иду занять место брата в армии. Я благодарно принимаю медаль за боевые заслуги брата, но я хочу сама заслужить перед родиной право на награду, отомстив за брата».
И старик Николай Дианов, сдержанно смотревший на женщин, встает, блеснув острыми старческими глазами.
В его старом теле дух вечной рабочей молодости. Если бы не смущала его непривычная обстановка, то он бы сказал со стариковской гордостью вслух: «Молодец дочка». Но он не говорит этого. Он говорит другое: «Мой сын, танкист, уничтожил больше сотни немцев, а я, хотя мне шестьдесят пять лет, работаю на производстве. Я нашел в себе силу обучить восемьдесят трех женщин, чтобы они своим трудом на оборону помогли истреблению врага, отомстили бы за моего сына».
Их много в Ленинграде, таких матерей, жен, отцов и сестер. Сегодня им выпало новое испытание, но если бы враг заглянул в их душу, он содрогнулся бы. Он не понял бы по своему темному, разумению дикаря, что движет этими людьми, но он бы инстинктивно почувствовал, что их смертельную ненависть, священное упорство ничем не одолеть, ничем не уничтожить.
До чего же мал и подл он перед нашими простыми и великими в своей простоте обыкновенными людьми. До чего же смятен он перед непоколебимым мужеством, до чего же растерян он перед их уверенностью.
Он — ходящий со знаками эсэсовца, с жалкими черепами и костями из дешевого металла, он сам дешевый металлический значок, не похожий на человека. Этот пленный эсэсовец объясняет, как он попал на ленинградский фронт. Он, видите ли, жил в Голландии и завидовал, что старые его сослуживцы рвут налево и направо, хапают, что плохо лежит, а он не умеет. Он набрался храбрости, вошел в табачную лавочку, набрал товару и вместо платы выругал последними словами хозяина лавочки, а когда тот возмутился, он заревел: ты еврей, еще смеешь прекословить, и закатил ему здоровую оплеуху. Но продавец ответил ему тоже оплеухой. Разразился скандал, и уничтожить непокорного ему не удалось, потому что, мало того что он оказался не евреем, но он оказался местным фашистом, каким-то там даже не простым фашистом. И эсэсовец очутился под Ленинградом. Коричневая рвань случайно уцелела от наших пуль.
Но это не простая рвань, а эсэс. Простая же рвань имеет уже новую философию, рожденную в гнилых окопах,— дикарскую и безнадежную. Это обыкновенный пленный немец, который бормочет, что война проиграна, но еще можно спасти дело. Каким образом? И он отвечает то, что он надумал, или, вернее, что живет сейчас, как формула спасения в башках множества обыкновенных немцев под Ленинградом: нам надо продержаться лето до осени. А что же осенью? Осенью можно, может быть, добиться почетного мира?
Вот как запели сегодня рядовые гитлеровцы. Их уже не веселят ни похабные картинки, ни похабные рассказики в дешевых книжонках. Геббельсовская пропаганда, унылая, как дождь в болоте, вызывает даже у этих коричневых каторжников гнилую усмешку. Они уже сами могут сочинять анекдоты про кривоногого враля. Они с упоением рассказывают, как один немец дал другому в долг сто двадцать марок. И вдруг по тотальной мобилизации должника призвали в армию. Кредитор прибежал за долгом, но тот резонно сказал: иду в армию, тебе за меня заплатит Гитлер. Тот пошел к Гитлеру. Гитлер мрачно выслушал его и сказал: вот тебе пятнадцать марок, иди к Герингу, он тоже должен отвечать за войну. Геринг сказал: что же, мы только с фюрером виноваты, что ты страдал? Иди к Геббельсу. Геббельс спросил хитро: сколько ты получил от Гитлера — пятнадцать марок, а от Геринга — тоже пятнадцать, хорошо, вот тебе тоже пятнадцать, и ты имеешь все свои сто пятьдесят марок с лихвой... Позвольте, господин Геббельс, как же это получается. Дурак, сказал Геббельс, ты и так нажился сверх меры. Посчитай, подпиши пятнадцать ниже пятнадцати, и еще ниже пятнадцать. Пять, пять, пять: пятнадцать,— пять пишем, а теперь считаем дальше, пятнадцать десятков да три единицы, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать — вот и итог: сто восемьдесят пять марок, чего тебе больше?
Помилуйте, кто же так считает? Дурной, завопил Геббельс, ты не веришь мне. Я так уже два года считаю потери русских, и все немцы мне верят. Пошел вон, пока цел...
Так когда-то считали и рядовые немцы, но два года войны приучили их к другой арифметике. Они считают по пальцам, сколько уцелело их под Ленинградом, и в иной роте хватает десяти пальцев, чтобы сосчитать тех, кто помнит сентябрь сорок первого года под Ленинградом.
Порой ими овладевает бессильная ярость, похожая на припадок сумасшествия. Буйство помешанного выражается по-разному. В данном случае помешанные имеют под руками орудия. И они начинают палить по городу в отчаянной надежде устрашить наконец ленинградцев, заставить их почувствовать присутствие немцев рядом с городом.
Нервы фрицев не выдерживают ни тягостного молчания, ни огненного вихря наших батарей и самолетов. Но нервы ленинградцев в хорошем состоянии. И это разговор особый.
Да, у ленинградцев особые нервы. Это не взвинченность от постоянной настороженности, это не нервный шок, это спокойствие закаленных людей, привычных справлять свое обычное дело при любой обстановке. Первый снаряд врезается в тротуар в конце улицы. Метущая улицу женщина-дворник подымает глаза на дымный столб и продолжает мести дальше. Снаряд разорвался слишком далеко, а мусор надо убрать. Второй, третий снаряд рвутся в окрестностях дома, и дворник-женщина уходит в подворотню. На улицу выбегает девочка, которая недоуменно останавливается: вокруг все гремит.
— Девочка, ты куда? — спрашивает женщина.
— Я в очаг, а как же мне пройти? — говорит девочка.
— А где же твоя мама?
— Мама на работе. А мне в очаг...
Ее ждут игрушки, азбука, подружки, сидящие на ковре, веселые игры. Ее ждет детство, путь к которому преградили эти пугающие черные разрывы, от которых гудит в ушах и так бьется маленькое сердце, хотя она слышит их не в первый раз. Но ведь она такая маленькая, а грохот такой большой.
— А где твой очаг? — спрашивает дворничиха. Девочка говорит. Женщина минуту прислушивается к взрывам и соображает. Потом она берет девочку за руку и говорит решительно:
— Идем в очаг. Я тебя проведу так, что ты и не заметишь.
Ей все знакомо в лабиринте дворов и переулков, и она ведет девочку, как опытный и уверенный проводник, и девочка, затыкая одно ухо пальцем, вприпрыжку поспевает за ней. Дворничиха спускает ее в бомбоубежище и идет спокойно на свой пост.
Ученый сотрудник почтенного учреждения работает за столом, не подымая головы. Он не обращает внимания на то, что с потолка сыплется известка и рамы дрожат от близких ударов. Но вот странный грохот как бы охватывает его с ног до головы. Что это? Он смотрит в окно. Снаряд попал этажом ниже. Дым тянется на улицу, вонючий и сизый. Облако пыли закрывает улицу. Он возвращается к книгам. Второй снаряд ударяет в дом слева от квартиры ученого. Раздается стук в дверь. Появляется управхоз. На ее лице озабоченность.
— Прошу вас в убежище, вы наш старый жилец, я вас умоляю сойти в убежище...
— Неужели вы всех приглашаете вниз? — спрашивает он.
— Всех по очереди, я обхожу все квартиры. Видите, как он сегодня безобразит.
И действительно, вся улица окутана тучами кирпичной пыли и грохотом, повторяющимся через каждые четверть часа. Жилец собирает книги, бумаги и спускается в бомбоубежище. Там он устраивается поудобнее и продолжает работать. Новый удар потрясает дом. Жилец слышит рыданье. Это рыдает железный управхоз. Слезы бегут по каменным щекам могучей женщины, маленькой, худенькой женщины в платке.
— Что с вами? — спрашивает он участливо.— Вам плохо?
— Нет,— сквозь рыданья отвечает она,— нет, но ведь я два года, два года берегла дом, так берегла, следила, чтоб все было в порядке, и он мне дом испортил, окаянный, три снаряда закатил, продырявил мой дом, стекла выбил все...
— Успокойтесь, мамаша,— говорит ученый,— он же подлец, мы с вами это давно знаем.
...Город живет и под обстрелом. Пустеют знакомые улицы, трамваи убегают из мрачной зоны, не останавливаясь на перекрестках, прохожие исчезают с улиц, а тем, кому нужно и можно идти, идут, соблюдая осторожность бывалых, обстрелянных горожан. Голоса пушек то глухо звучат, то бьют прямо в ухо. Это новая уловка «подлеца». Он стреляет одиночными снарядами разных батарей по одному месту. Он чередует мелкоосколочные с шрапнелью и тяжелыми.
Мне пришлось выступать на вечере Маяковского через час после ожесточенного обстрела. Когда я переходил за час до начала вечера улицу, справа и слева от меня рвались снаряды и багровые полотнища пыли висели вровень с крышами домов. Только что кончился обстрел, как должен был начаться литературный вечер, посвященный пятидесятилетию со дня рождения Маяковского. Вы думаете, вечер отменили за недостатком публики? Зал был переполнен. Кто это были, энтузиасты, которым не дорога жизнь? Страстные литературные работники, презирающие опасности войны? Нет, это пришли обыкновенные горожане, ленинградцы, дисциплинированные, спокойные и, если хотите, отважные. И вечер состоялся. Будь жив наш замечательный Владимир Владимирович, он бы гордился этим не совсем обыкновенным вечером.
Сейчас не проходит дня, чтобы с однообразным противным шелестом, завываньем, дребезгом и свистом не летели снаряды то в один, то в другой конец города. Но люди города крепче камня. Их нервы в порядке. К ним, жителям Ленинграда, применим старый военный афоризм, родившийся на вершинах Балкан: на Шипке все спокойно!
Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, над городом прелестное июльское утро. Мне видна чуть блестящая полоска реки и громады тихих зданий. Еще не гудят трамваи, в квартире тишина, а над домом пролетают снаряды, от близкого разрыва которых иногда чуть вздрагивают стены.
Но если бы я не работал, я бы спал и не проснулся. Возможно, что мне приснилось бы что-нибудь гулкое, вроде горного обвала, а возможно, я бы видел что-нибудь обыкновенное и даже приятное, потому что я ленинградец. Я привык.
Недавно проходил физкультурный праздник, и спортсмены играли в футбол, бегали и плавали под аккомпанемент дальнобойных орудий. Физкультурный праздник бывает раз в год, а обстрел, к сожалению, гораздо чаще.
— Объясните мне,— спросил я одного знакомого ленинградца,— когда в свое время читали в рассказах Хемингуэя описание обстрелов Мадрида, вы говорили, что ваше сердце сжималось от ужаса, а почему сейчас вы почти равнодушны... Что мы окаменели, что ли?
За городом полют огороды, собирают ягоды и грибы, работают на полях. Девушки вырубают толстые куски торфа, стоя в коричневой холодной жиже. Это трудно, это не женское дело. Но они знают, что это дело некому, кроме них, делать. Они валятся на походные кровати и засыпают сном усталых людей, но перед сном они поют песни. Потому что они молоды и они уверены, что они возьмут от жизни свое. И не вечно они будут стоять в коричневой жиже. Найдутся на это дело и мужчины, когда они вернутся из окопов.
А сейчас до слуха торфяниц доносятся далекие раскаты грома. Они вонзают лопаты в торф и прислушиваются отдыхая. Там, где-то за рекой, в таких же торфяных пространствах идут бои местного значения.
Там прогрызают кольцо блокады уже в другом месте, там изматывают и истребляют немцев. Оттого они так злы, как осенние мухи, оттого они мстят городу за свои потери.
На перекрестке дорог, среди полей и пустынных рек, стоит на возвышении девушка-регулировщица. Она стоит, как очень хорошенькая статуя. На плечи спускаются завитые локоны, губы ее слегка подкрашены, в белых перчатках, сияющих, как снег, она держит жезл, которым взмахивает с какой-то неподражаемой грацией. Вокруг нее много простора и солнца. Мимо нее идут на фронт и с фронта машины, танки, грузовики со снарядами и продуктами, санитарные автомобили. Никто не обращает внимания на ее молодость и блеск ее новенького обмундирования. Но молодость существует, и девушка не может забыть про нее, потому она так нарядна и тот, кто на нее случайно посмотрит, запомнит это видение молодости на перекрестке военных дорог.
Она стоит как символ юности, уверенной и жизнерадостной. И в том, что ее, такую молодую, судьба уже поставила регулировать движение на дороге жизни, есть знаменье нашего ответственного, сложного и великого времени.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
