По выщербленным камням мостовой, перебираясь через земляные насыпи над засыпанными воронками, вдоль канала с полуразбитой решеткой идут одинокие пешеходы. Тихий, погожий летний день. Он скрашивает даже неприглядность облупившихся стен, унылую бестолочь развалин. Выступают какие-то веселенькие краски: розовая, зеленоватая — это розовость свежеободранного кирпича, это зеленоватость молодой травки между плит тротуара. Все пешеходы, идущие в этот час по каналу, направляются к трехэтажному большому дому. Они не простые пешеходы. Это почти пилигримы.
Большой старый дом не похож на уютный, утонувший в зелени домик Шекспира в Страффорде, как и веселая волна Авона не похожа на мутную рябь Мойки, но вы все равно не можете не ощущать легкого волнения, переступая порог пустой огромной квартиры — последней квартиры Пушкина; здесь он умер. Сюда сегодня пришли литераторы, журналисты, любители поэзии, военные. Сегодня годовщина его рождения.
Ежегодно в этот день совершалось торжество в Тригорском, или в Михайловском, или в тенистых аллеях Пушкина. Сегодняшний день воспоминаний еще более подчеркивает смертельность нашей борьбы с врагом, изгоняющим с лица земли все священные памятники русской славы. Разбита могила поэта бомбами с самолетов, как и Святогорский монастырь, уничтожено Тригорское и Михайловское, сгорел домик няни, восстановленный красноармейцами в годы гражданской войны, разбита знаменитая скамейка, на которой сидел кудрявый лицеист в маленьком садике в Пушкине, в прах обращены его изображения, сожжены его книги...
Нам осталась эта пустая квартира, стены которой сотрясали обстрелы. Заделана огромная брешь. С потолка осыпалась штукатурка, треснули рамы, вылетели стекла. Пустота и запустение. Стоят шкафы с опустелыми полками. Кое-где несколько столов и кресел сиротливо жмутся к стене.
Личные вещи поэта эвакуированы в далекий тыл. Холодное безмолвие окружает нас, и все-таки вы не можете оторвать взгляда с огороженного места, где стоит большой бюст поэта с венком из искусственных лавров. Мы не могли найти живых лавров, они погибли в Ботаническом саду вместе с его великолепной оранжереей.
Приносят живые цветы. Они скрашивают пустоту помещения. Начинают говорить речи, краткие и взволнованные, и вдруг все чувствуют, что это все по-настоящему нужно и неповторимо. Именно не богатое торжество, не академическая величавость торжественного заседания, а вот это собрание нескольких десятков человек, оторвавшихся от своих дел, пришедших с фронта, в городе, где на улице рвутся снаряды. Читает ли стихи Вера Инбер о том, как ленинградец в час бомбежки не выпускал из рук томик Пушкина, или говорит Вишневский о том, что и смертельно раненный поэт последнюю пулю все-таки выпустил в своего врага и этот выстрел был по Бенкендорфам, по Дантесам, по Дуббельтам, по Геккеренам, по всем ненавидевшим русское — в этом есть правда, понятная каждому воину Красной Армии, защищающему Ленинград от фашистов.
Сам Пушкин назвал свое время жестоким веком. Он написал строки, дышащие смертельной горечью и тоской:
На всех стихиях человек — Тиран, предатель или узник.
Пушкин не мог предполагать, что через сто лет в середине Европы, которую он считал центром просвещения, возникнет мрачное разбойничье гнездо, вожаки которого подымут темный бунт против современной цивилизации, чтобы уничтожить свободу всех народов и все их духовные ценности. Они захотят поставить над миром власть палачей, которые постановят сжечь все книги, а все народы лишить просвещения.
Он не предполагал, что так трагически будут звучать эти строки в наши дни, когда на земле, на воде и в воздухе — на всех стихиях, мня себя тиранами и рождая предателей, фашисты превратят людей европейских стран в бесправных узников.
Пушкин всю жизнь боролся с тиранией, с мраком варварства. Сегодня он в рядах Красной Армии, он говорит с бойцами и воодушевляет их на священный бой. Его жизнь в искусстве — это подвиг духа. Сейчас подвиг духа заключается в том, чтобы не уступить, чтобы выдержать натиск черной силы, идущей погасить самый источник жизни нашего народа — его свободу, его право на существование. Каждый человек нашей родины всем, чем может, помогает делу борьбы. Все наши предки, на всех поприщах возвеличивавшие могущество нашего национального характера, создавшие нашу славу, присутствуют в этом бою. Среди них присутствует и Пушкин. Времена изменились. И если стихи Пушкина:
На всех стихиях человек — Тиран, предатель или узник,— означали для его времени печальную и правдивую формулу, которую не под силу было исправить одиночному, даже гениальному богатырю, то сегодня в нашей грандиозной борьбе мы, всем миром разбив нашего смертельного врага, ставим своей целью — сокрушить тиранов, уничтожить предателей и освободить всех узников. И мы сделаем это...
Вот почему нас, собравшихся в этот день, не тяготила суровая обстановка жилища поэта, эти стены, опаленные дыханием войны и осады; настоящее волнение борьбы жило в них и только подчеркивало ничем не прикрашенную жестокость наших испытаний. Но шедшие в этот мрачный дом были действительно пилигримами. Они пришли на поклонение великому гению великого народа и почувствовали веяние его неумирающего духа.
А город живет по-летнему, с раскрытыми окнами, где по вечерам слышны патефоны, над Невой гудки буксиров и пароходов, дымят фабричные трубы, разводят мосты, сменяют часовых, вывешивают новые афиши театральных представлений, новые московские газеты.
Меньше всего город живет слухами. Слухи — это товар, на который нет покупателя. Атмосфера уверенности характерна сейчас для города. Не боятся зимы, потому что рьяно заготовляют топливо. Не боятся голода — потому что знают, что есть запасы, не боятся штурма, потому что все начеку, не боятся газовой войны, потому что энергично готовятся к отражению этого коварного нападения. А главное, все чувствуют, что война вступила в новую фазу, непохожую на предшествовавшие. Немец силен, по он уже не тот. Да и быт на третий год войны уже установился. Вот снова лето, и в автобусе детишки детских домов едут на дачу. В дачном вагоне размещаются автоматчики, едущие в свою часть, и детишки, пересаживаясь из автобуса в поезд, вереща на все голоса, идут по платформе, держась за руки. Многие из них впервые в жизни увидят лес, корову, кошку... Да, кошку. Я слышал, как девочка спрашивала мать:
— Мама, а кошка это что, вроде собаки или больше?
— Меньше,— отвечала кратко мать,— она с мягкой шерстью.
— А какого она цвета?
— Разного...
— А она тоже лает?
— Она мяучит!
— А что такое мяучит?..
Теперь эта девочка увидят настоящую кошку и прелесть зеленого летнего луга.
Мальчишки у павильона Росси бросаются прямо с берега в Мойку и плещутся в ней, как в деревенской речке. В Летнем саду среди многочисленных грядок и пышных лужаек в траве лежат одиночки, проводящие выходной день за книгой, как будто они в загородной тишине, нарушаемой только звонами трамвая. Раненые гуляют в халатах по зеленым аллеям вокруг госпиталя.
На пустых улицах среди развалин местные команды МПВО разбирают груды камня, кирпича и щебня, чтобы очистить проход транспорту. Другие команды в противоипритных костюмах тренируются, готовясь к отражению химического нападения.
Они живут на казарменном положении. В их светлых комнатах прибрано и чисто. На столах цветы. На кроватях горы подушек. Каждое одеяло накрыто вышитым покрывалом. Этот уют объясняется очень просто. У многих разбомблены дома, и они перенесли остатки своего имущества сюда в общежитие.
На Выборгской стороне оживление на набережных, там, где столпились разные маленькие кораблики, весело поблескивающие новой окраской бортов и надстроек и флажками. Но самые набережные, как и всюду, пусты. В рабочие часы редкий прохожий пройдет по ним. Да откуда взяться здесь незанятому человеку? В городе все работают без различия возраста и пола. Только дети да инвалиды или престарелые не заняты на службе и производстве. Но дети — в детских домах, а инвалиды заняты домашними делами.
В этой части города много старых заводов, которые никогда не прерывают своей напряженной работы. Трудно представить себе, как упорно и уже как давно работают люди на оборону. Труд стал содержанием всей их жизни, темпы работ выросли, требования осложнились, всю продукцию поглощает фронт. Остановиться нельзя. Отдохнуть некогда. Требуется огромное напряжение сил. Высшая сознательность заставляет их работать с превышением всех норм. Раньше на заводских дворах в это время красовались роскошные клумбы. Теперь не до них.
Зато несколько в стороне, за стенами, похожими на монастырские, вы можете попасть в прохладу большой тенистой аллеи, по сторонам которой стоят чистые, белые здания. Это целый городок, где изучают маленьких детей, лечат больных крошечных пациентов, здесь же учатся на врачей молодые студенты. Это большое, европейского типа учреждение, широко известное в Союзе,— Педиатрический институт. Немцы считают его в числе военных объектов и уже не раз присылали сюда свои снаряды. Но они не могли нарушить повседневной работы этого тихого оазиса науки, и так же возятся малыши с разноцветными игрушками под присмотром нянек, и так же сдают зачеты студенты и уезжают на фронт молодыми врачами. Жизнь продолжается.
В парке над массой маленьких грядок висят маленькие дощечки, на которых с трудом разместились буквы, смысл которых вы не сразу поймете. Там написано: инв. вел. вой. Что это значит? Вдруг неожиданно вы постигаете всю надпись. Это — инвалиды великой войны. Это они трудятся над огородами. Они, исполнив свои боевые труды, не ушли из города. Они работают на производстве, а в свободное время выкроили себе участки под огороды в парке и, опираясь на палочки, ходят от гряды к гряде.
По вечерам, ближе к запретному часу, после которого можно ходить по улицам только с пропусками, все пустеет и где-нибудь на Фонтанке у ворот сидят дежурные, вяжут и тихо переговариваются, посматривая, как по речке бегут прыткие военные катера, разводя тяжелую, маслянистую волну.
Две крысы медленно бредут вдоль решетки набережной, пробираясь к гранитному спуску, спускаются, пьют воду, подымаются наверх и, став на задние лапы, смотрят сквозь решетку на Фонтанку, с наслаждением нюхая вечерний воздух.
Над Невой сидят рыболовы. Их много — и старых и молодых. Звучит сирена тревоги, но они не обращают внимания. Клюет — это посильнее всякой тревоги. Кругом них на кораблях у зенитных орудий звучат команды, поворачиваются стволы, упираясь в небо, а они продолжают не сводить взгляда с воды, как будто их не касается вся суматоха тревоги.
И действительно, стрельбы нет, все тихо, это значит, что следовавшие на город самолеты уже перехвачены и где-то идет жаркий воздушный бой, или это значит, что немецкие налетчики отвернули от города и завтра в сводке будет написано, что немцы пытались бомбить населенные пункты возле Ленинграда и потерпели немалый урон. Ни один налет не проходит для них безнаказанно.
Сейчас время летчиков. Ежедневно идут воздушные бои, ежедневно летчики проносятся над линией фронта бомбить вражеские тылы, коммуникации, транспорты, железнодорожные узлы. На земле есть участки, где редко гремят выстрелы, но в воздухе бой завязывается всюду. Он короток, как всякий воздушный бой, но он жесток и упорен.
В воздушной карусели кружатся десятки самолетов, рождаются новые герои. Но есть другие летчики, которые не участвуют в этих массовых сражениях.
Вот только что летчик отыграл в волейбол, размял мускулы, качался на трапеции, подтягивался на брусьях, слушал патефон, сам спел песенку под баян, отобедал в кругу товарищей, почитал газеты... Его вызывают к командиру, и через час он уже в полном одиночестве идет над морем, под кромкой облаков, навстречу многим опасностям.
Под ним серое море искрится в свете вечерней зари, где то на горизонте лежат враждебные берега. В этом просторе среди пустынного моря крадутся немецкие транспорты, которые надо настичь и потопить. Сизая дымка скрывает даль. Самолет кружит над маленьким островком, уходит в море, и вот он — неприятельский корабль, везущий боеприпасы, танки, воинские части. Ему осталось жить несколько минут. Там забегали на палубе, заревели сирены. Поздно! Это кричит уже мертвец. Торпеда отрывается плавно и тихо и врезается посредине корабля. Гулкий столб взлетает к небу, на котором играет румянец белой ночи, и на поверхности моря плавает несколько досок. Все.
Летчик ложится на обратный курс. Это его восемнадцатый корабль. К ужину он выйдет такой же, как всегда, и возьмет дочитывать журнальную статью, которую утром положил на полку шкафа. В окна виден сад, где новая группа играет в волейбол, по там, на дне моря, лежат остатки вражеского транспорта, а завтра новый поход.
...Почему немцы не бомбят город ежедневно? — спрашивает ленинградец и отвечает: не могут. Почему немцы с утра до вечера не обстреливают его? — Не могут,— отвечает ленинградец. Почему немцы не пробуют снова штурмовать его? Сеть укреплений города совершенствуется все больше и больше. За это время выросли новые работники, энтузиасты своего дела. Вот скромная, светловолосая девушка. До войны — бухгалтер. С войной она стала мучиться мыслью, как бы включиться в войну поглубже. Она изменила специальность. Стала учиться на техника. Потом она работала на укреплениях. Теперь это опытный прораб. С «летучей мышью» в руке она показывает вам свое подземное и надземное хозяйство. В нем темно, потому что оно до поры до времени замаскировано. Это путешествие напоминает вам путь Жана Вальжана по подземным путям Парижа. Но это другие пути. Это гнезда и переходы обороны. Это пояса, которые преградят дорогу врагу. Это смертельные точки, сосчитать которые очень трудно — так их много. Система огня разносторонняя, преодолеть ее почти невозможно, потому что она рассредоточена и вместе с тем в любом пункте дает возможность простреливать с любого угла любое пространство.
Немцы знают, что они встретят при штурме, и потому не торопятся с наступлением в лоб.
На них находят по временам припадки ярости, и они начинают обстрел. В захваченном у немцев плане города отмечены военные объекты, подлежащие обстрелу в первую очередь. Что это за объекты, обведенные цветными карандашами, можно судить по тому, что Невский представляет даже целых два военных объекта: от Адмиралтейства до улицы 3-го Июля и от улицы 3-го Июля до вокзала.
Первые снаряды самые опасные, потому что неизвестно, где они упадут. Они падают неожиданно. От последующих уже можно уберечься. Люди научились передвигаться под обстрелом. Жена упрекает неосторожного мужа: что ты ходишь по улице, как бессмертный. Ходи, как все люди.
Много развалин в Ленинграде. Много дыр в стенах, пробоин, много рваных ран, мало домов, где сохранились стекла. Есть кварталы, на которые больно смотреть, а с каждым днем в них вносится новое разрушение. В иной степе четыре-пять зияющих отверстий от снарядов. Разворочены крыши, маленькие домишки рассечены пополам, как топором. Счет, который город представит врагу за причиненные увечья, огромен. В какую сумму он уложится, если только восстановление одного разрушенного старинного дома оценено экспертами в два миллиона рублей?
Немцы бьют не только по домам. Они стреляют шрапнелью и мелкоосколочными снарядами, чтобы побольше убить народу на улицах, на открытых местах. Пленные тупо рассказывают, что они систематически обстреливают Ленинград, потому что он — Ленинград — им осточертел. Взять его невозможно. Пусть же он будет грудой развалин. Гитлеровцы ненавидят все народы: терять нам все равно нечего, говорят они, нам нет спасенья, пусть же и от нас не будет спасенья.
В этих словах сквозит отчаяние проигравшихся бандитов. Палачи вымотаны под Ленинградом. Два года ленинградской мясорубки не прошли им даром. Много семей в Германии запомнят Ленинград: под Ленинградом погибло немцев больше, чем за всю франко-прусскую войну.
Монотонность этих огненных налетов похожа уже на явление природы: на дождь или град, по это явление природы войны смертельно скучно и отвратительно по бессмысленности.
У многих ленинградцев вы увидите сейчас на груди медаль на светло-зеленой ленточке. Это медаль «За оборону Ленинграда». Вручение этой медали отличившимся превратилось во всенародное торжество. И действительно, история не знает такого массового единовременного награждения. Были и в старину медали за народные подвиги: за двенадцатый год, за Севастопольскую оборону, есть и сейчас медали за оборону Одессы, Севастополя, Сталинграда, по количество награжденных этой медалью в Ленинграде превосходит все известные в истории цифры, да иначе и не может быть.
Осада Ленинграда не знает равной. Длительность битвы, идущей уже второй год, упорство, испытания, пережитые ленинградцами,— все это, вместе взятое, говорит о таком всенародном подвиге, который отмечен по достоинству правительством и партией.
Недаром эта медаль по порядку носится первой среди остальных медалей. Ее получили многие тысячи. Люди всех профессий получили ее. Вы увидите ее у мальчиков-подростков, у девушек, у старушек, у молодых людей, у стариков. Вы увидите ее у транспортников, рабочих-металлистов, школьников, работниц, служащих, пожарных, моряков, артистов, художников, писателей, лесорубов, коммунальников, милиционеров.
Эта медаль дана не на память по списку. Она говорит о личном выдающемся участии в обороне, она говорит о реальном деле, о трудовом и боевом энтузиазме, она получена за совершенное, и она же является залогом будущих дел, она обязывает к новым трудам, новым подвигам. Носящий ее как бы обязуется принять ответственность за будущее. Битва не кончена.
Ленинградцы не обманывают себя. Они получили эту медаль в дни затишья, которые не будут долгими. Если враг не в силах наступать — мы будем наступать на врага. Мы заставим его выпить до конца всю чашу поражения, чтобы он замертво свалился с ног. Мы выбросим его из-под Ленинграда.
Город на Неве, в старину — Петербург, был не только губернским городом. Он был столицей империи. Потом он стал не просто революционным городом. Он стал колыбелью революции. Он стал не только гордостью и любовью России, а гордостью и любовью передового человечества. За него он сражается уже семьсот дней.
На площади Жертв Революции, посреди нашего города, стоит памятник погибшим за революцию. Среди надписей там есть и такая, в которой написано: «Они пали, не жалея жизни за род человеческий». Слова «род человеческий» сейчас перечеркнуты раскаленным осколком фашистского снаряда. Человеконенавистнический гитлеровец мог зачеркнуть эти слова раскаленным металлом своей злобы, но он не мог убить своего главного врага — род человеческий, к которому принадлежат и гордые сознанием своей правды ленинградцы. Род человеческий жив, он борется, и он победит мертвящий живой призрак фашизма, поднявшийся из мрака могилы. Грядущие поколения должны быть свободны от этого призрака, и они будут свободны!
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
