Веселая девушка спешит по весенней аллее. Она напевает песенку, и каблуки ее туфель тонко стучат об асфальт. Справа от нее, за изгородью, большой сад, среди деревьев которого мелькают белые халаты медсестер. Госпиталь. Первое напоминание, что она в городе суровом, настороженном, фронтовом. Девушка смотрит налево. Налево парк, который скоро бурно зазеленеет, но сейчас сквозь черные ветви отчетливо виден лежащий на земле аэростат, бледно-зеленый, огромный, как нарвал, выкинутый на берег. Второе напоминание о войне.
Девушка бежит прямо к мосту. Она торопится, но у самого моста невольно останавливается. Над Невой она слышит знакомое, надоевшее завывание. «Воздушная тревога!» — кричат за спиной девушки рупоры. Навстречу ей, перекатываясь в просторе города, пронзительно звучит рев сирен.
Девушка-милиционер останавливает идущую решительным жестом.
— Гражданка, через мост идти нельзя, воздушная тревога!
Девушки стоят друг против друга, они разные, и в то же время у них есть сходство, как у сестер. Девушка в шинели, в белых перчатках, сверкая зубами, с едва заметной насмешливой улыбкой говорит:
— Вернитесь, гражданка!
Девушка в штатском стоит, жалко теребя сумочку. Песенка исчезла с ее губ. Она смотрит просительно на строгого часового и говорит взволнованно:
— Пропустите, товарищ! Я вас очень прошу, пожалуйста, пропустите, товарищ милиционер! Я иду в театр. С таким трудом достала билет и как же так...
Девушка-милиционер с минуту смотрит на нее, сдерживая серьезность, потом сурово говорит:
— Я сказала, что не могу пропустить! — поворачивается и медленно отходит.
Девушка в штатском смотрит на ее ловко подогнанную шинель, на широкий пояс и высокие сапоги, на кудряшки, выбившиеся из-под шапки, и вдруг решительно бежит к мосту, и вот она уже на мосту и все больше набирает скорость. Она изредка оглядывается, но милиционер не смотрит в ее сторону. Пролетев одним духом мост, она снова обретает спокойствие, и песенка опять появляется в ее памяти. Теперь она идет по боковым пустым переулкам и улицам. Она упрямо идет в театр. Вокруг глухо ворчат зенитки. В небе рвутся снаряды, черные полосы текут под облаками, потом разрывов делается меньше. Прорвавшийся самолет уходит в другой сектор. Наступает тишина. Когда девушка входит в театр, громкоговоритель дружески и очень приятным голосом сообщает, что воздушная тревога кончилась.
...Театр полон. Спектакль начинается рано — в шесть часов. Раньше так рано начинались спектакли для детей. В зале полно военных, подтянутых, крепких, сверкающих золотом погонов, на гимнастерках у многих боевые отличия — ордена, медали. Здесь бойцы и командиры прямо с передовой, иные пришли из госпиталей, иные приехали с самых разных фронтов в командировку и решили посетить ленинградский театр. Темно-синие мундиры моряков и армейские гимнастерки явно преобладают над штатскими пиджаками и френчами. Много девушек в военной форме. Много прекрасно одетых женщин. Все это люди среднего возраста и молодежь. Стариков и людей пожилых очень мало. Артистам приятно играть перед таким оживленным переполненным залом.
Дается легкая комедия из американской жизни, довоенной, тихой, беспечной. Тема комедии далека от сегодняшнего ленинградца, как луна. Америка на сцене выглядит плакатно-наивной, но зал смеется и веселится вволю, потому что люди пришли отдохнуть, развлечься, и большего им не надо.
Они шумно аплодируют и идут в антракте курить и искать знакомых, пока переставляют декорации. Но антракт затягивается. «В чем дело? Вы не знаете?» — «Нет»,— говорит собеседник.— «Так снова тревога!» — «Тревога, это хуже. Пока будет тревога, спектакль не начнут». Зрители, расположившись группами в фойе, на ступеньках лестниц, в коридорах, в выставочном зале театра, мирно разговаривают. Как все это не похоже на тревоги сорок первого года!
Никому не приходит в голову искать убежища, никто не спешит бежать домой. Все ведут себя так, как будто антракт чересчур затянулся. И все.
Тут находят друг друга командиры, которые не видались по полгода, и случай свел их в театре. После дружеских объятий начинаются расспросы про знакомых и друзей. Сколько новостей с севера и юга. Сколько рассказов...
— Ты понимаешь, какой случай был у нас, — говорит один молодой лейтенант другому,— врываемся в домишко. Только что удрапали оттуда фрицы. Полутьма в комнатке. Какие-то лари. Пустые. Стоп — в одном человек. Кричим. Не вылезает. Вытягиваем за ноги. Обалделый какой-то немец бормочет что-то, протирает глаза. Спрашиваем по-немецки, кто он. Так он говорит: «Где музыка? Где почетный караул?» Мы прямо рассвирепели. Что он, с ума сошел, что ли, от страха? Спрашиваем строго: «Имя!» Отвечает: «Адольф».— «Фамилия?» Отвечает: «Гитлер». Что за бред!
Стоит этакий олух, руки по швам и тупо твердит: «Адольф Гитлер!» Стали обыскивать. В сапоге, за подкладкой — бумаги. Никакого Гитлера, звать его Мейером Гансом,— и другая бумажка из какого-то медицинского, заведения. Там, в этой бумажке, написано, что он страдает нервными припадками, и тогда, становясь невменяемым, называет себя Гитлером. Вот, брат, потеха. Полоумного Гитлера в плен захватили... Вот какие пошли у немцев весенние, тотальные резервы... Уж действительно тотальные, дальше некуда...
И командиры дружно хохочут. Рядом горячо обсуждают девушки результаты недавно прошедшего весеннего лыжного соревнования, за углом два хозяйственника тихо разговаривают о торфе и жидком топливе, торговые моряки говорят о предстоящей навигации, группа молодежи просто ухаживает за девушками в военной форме.
Театр стал клубом, откуда изгнаны только курильщики, которые удалились вниз, в вестибюль, и там вовсю дымят трубки и самокрутки.
Раздается веселый сигнал отбоя, и все шумно направляются на свои места. Поднимается занавес, и снова плакатно-наивная Америка встает перед глазами зрителей. Спектакль идет уже без перерывов и благополучно кончается. Дочь миллионера выходит замуж за журналиста, а зрители уходят в теплый полумрак густого весеннего вечера.
Кто наблюдал этих людей на спектакле, тот не поверил бы, что все происходит в городе, около двух лет уже именуемом городом-фронтом,— так втянулись ленинградцы в свой суровый быт военного лагеря, в постоянное напряжение тревог, в тягостное беспокойство долгих и частых выстрелов. Через час после спектакля зенитчик встанет у своего орудия, а танкист в эту же ночь выведет свой танк на исходную позицию. Девушки-лыжницы будут в свою ночную заводскую смену вспоминать смешную американскую историю, а хозяйственник утром выедет в командировку на торфоразработки, и над его машиной высоко в небе пройдет самолет на север, на Кемь, на Кандалакшу, унося на фронт того командира, что говорил с приятелем о немецком идиоте из последнего гитлеровского пополнения.
Жизнь пестра, как война, а войне уже двадцать второй месяц.
Тихая, мягкая апрельская ночь. Над городом строгое молчание. В такую ночь только гулять влюбленным по набережным над Невой, возвращаться после дружеской беседы, сидеть у раскрытого окна, потому что хорошо думается такой весенней ночью. Но только топот конного патруля слышен на улицах, красный сигнал на мостах останавливает бесшумно скользящие машины. В городе не спит людей очень много. На заводах работают ночные смены, в учреждениях сидят дежурные, моряки несут ночную вахту, на вышках всматриваются в ночное небо работники МПВО, зенитчики бодрствуют у орудий, посты ВНОС чутко слушают тишину. Нет, многие не спят в ночном городе.
Город зорко охраняется. На всех дорогах, на всех подступах — часовые и патрули. Не спит передний край, где ночью делаются трудные и сложные дела. Там хватает работы и саперам, и разведчикам, и артиллеристам. Не спят в небе — там идут наши бомбардировщики с ночного задания.
И странно подумать, сколько знакомых имен среди этих не спящих ночью тружеников героической борьбы. Вы можете представить себе и мастера ночной смены, и инженера соседнего с нами завода, и моряка, которого вы встретили еще днем, и разведчика, что сейчас ползет среди минных полей, и сапера, с железной волей и хитрым уменьем русского самородка, бесшумно распоряжающегося смертью, таящейся в маленьких ящичках, называемых минами.
Я подхожу к окну и вижу, как вдали, над морем крыш растет красный язычок, окруженный розовым блеском на зеленой дымке ночных облаков.
Это пожар. Возможно, что его вызвал термитный снаряд. Но пламени ночью над городом не должно быть. Это ориентир для врага. Он начнет или уже начал обстрел, нацелясь на это розовое сиянье. Пламя тянется в сторону, прячется и снова вылезает, как будто красная лошадь вертит головой, не давая себя обуздать. И я сразу могу назвать имя человека, который сейчас там, который непременен на всех пожарах. У этого человека в кабинете висят две замечательные шашки, потому что он понимает толк в рубке. Полковник Сериков — было время — скакал рядом с Чапаевым и в разгаре схватки всегда любил угадывать тот решающий момент, когда надо выхватить клинок и ринуться впереди всадников. Враг уже дрогнул — еще удар, и он будет опрокинут. И сегодня я хорошо представляю его идущим в бушующее пламя, когда другие заколебались, и надо показать, как нужно бороться с огнем.
Пожарные Ленинграда — они тоже не из тех, кто спит ночью. Их труд упорен, опасен и незаметен. Вот я снова подхожу к окну и вместо красного языка на горизонте вижу только слабое, чуть заметное бледное трепетанье. Пожар кончается, скоро он будет потушен, а прошло всего полчаса. Огненные битвы скоротечны. Здесь нет места долгому обдумыванию, и здесь не поможет импровизация. Надо точно знать силу огня и надо уметь немедленно, безошибочно расставить людей и повести наступательный бой. Пожарные не знают обороны. Они должны произвести молниеносную разведку и броситься в атаку. Если горят снаряды или в горящих развалинах осталась бомба замедленного действия, надо сражаться еще быстрее, помня, что ты на краю гибели.
Я могу себе представить толпу знакомых лиц, этих бойцов огненного фронта. И девушку-связистку, спешащую по горящей крыше с приказом командира, и стволового, видевшего уже сотни пожаров, и дымовика, идущего в клубах черно-синего дурмана с зажатой в зубах мокрой рукавицей, и топорника, прорубающего стену, и стендерного, отыскивающего новый колодец.
Мне приятно, что я знаком с ними, что я знаю имена их. Они — мои земляки, которые наравне с другими защищают родной город вот уже больше двадцати месяцев, как и те, которых я тоже знаю, которые сейчас стоят у станков и делают снаряды, как и те, что сейчас идут в ночную разведку или готовят ночной огневой налет... Нас всех сроднила великая борьба и великая ненависть. Мы холодали и голодали, мы хоронили друзей и близких, все вместе мы знали одно горе, и все вместе мы увидим желанный день окончательного освобождения нашего любимого города, где мы родились, жили и работали, пока не пришел подлый и страшный враг.
Дети Ленинграда... Вы не встретите их, заполняющими, как прежде, скамейки в весенних скверах, толпами на улицах в веселой кутерьме, не услышите их звонких голосов. Вам попадутся или степенно идущие парами воспитанники детских домов, или одиночки, возвращающиеся с работы или из школы. Но все же детей в городе много. Они работают на оборону,— те, что повзрослее, помогают матерям, занятым работой по дому, уборкой дворов, лестниц, квартир.
Они наблюдают с любопытством и тайным страхом, как в Неве вздымаются водяные фонтаны от снарядов, падающих в воду, они смотрят на лучи прожекторов, скрещивающихся над городом ночью. Они говорят матерям, ускоряющим шаг при начавшемся обстреле: «Мама, это не в нашем районе...»
Один маленький карапуз, которого уже три раза откапывали из-под обломков, спокойно отвечал на вопрос было ли ему страшно: «Нет, совсем не страшно. Только темно и скучно, пока ждешь, что наши придут. А наши придут — и мы пойдем на новую квартиру».
Дети тушили зажигалки, собирали металлический лом, упаковывали подарки бойцам на фронт, писали письма защитникам города, прося их бить побольше врагов, прекрасно рисовали танки и военные корабли, которые они изучили со всей точностью. На огородах они работали бригадами и выходили победителями из соревнования со взрослыми, неопытными огородниками.
На заводах они работают быстро, увлекаясь работой Они были связистами в МПВО, помогали в первые месяцы блокады ловить диверсантов и сигналыциков-ракетчиков. Многие из них ходят в военной форме, гордясь ею, нашив всевозможные нашивки на рукава.
Есть они и в детской больнице,— маленькие раненые, серьезные, страдающие. Их навещают отцы с фронта и с плохо скрываемым волнением обнимают своих сыновей и дочек, пострадавших от варварства гитлеровских обстрелов и бомбежек.
Казалось бы, что суровая обстановка, убившая их золотое детство и бросившая их в железные дни осажденного города, должна была превратить их в маленьких взрослых. Они видели страшные картины, они пережили всевозможные мучения не по возрасту. Нет, они не похожи на крошечных стариков. Они остались детьми, окруженными вниманием, заботой и любовью. Если хотите погрузиться в их подлинный детский мир, идите во Дворец пионеров, где проходит общегородская олимпиада детского творчества. Со всех районов собираются дети, празднично одетые, крепкие, розовощекие, улыбающиеся. И тут действительно шум и гам, тут звонкие голоса и праздничное оживление.
Дворец пионеров — мечта всякого школьника в довоенное время — огромный дом, где хозяйничала самая юная юность. Он не тот. Он помрачнел и снаружи и внутри. Но он и сегодня приютил эту веселую молодежь, открыл ей свои залы, и дети поют песни, танцуют, декламируют стихи советских поэтов и свои собственные. Налет военного времени лег на выступления школьных коллективов.
Они читают стихи, многие строки которых слишком взрослые для маленьких исполнителей. У них появляются жесты взрослых чтецов, интонации, слишком мучительные и сложные для детей.
Но вот появляется ширма, из-за которой вылезает петрушка, и свежая волна радостного возбуждения прокатывается по комнате. Петрушка хорош, настоящий, детский, веселый, смешной. Он возится с лошадью, он пытается стать свинопасом — весь детский мир хохочет заразительно и громко.
И петрушку, и ширму, и других кукол сделали сами дети из шестнадцатой школы Выборгского района. И когда потом читаются простые детские стихи — снова видишь, что никакая суровая действительность не убила прекрасный детский мир маленьких ленинградцев, и они стойко защищают свое право на детские радости, игры, забавы и песни. Поют они очень хорошо, танцуют не хуже.
И когда вы покидаете комнаты Дворца пионеров, еще полные впечатлений от этой жизнерадостной, здоровой детворы, не таким суровым кажется вам город, погруженный в трудовые и боевые заботы, в нем живет щебетанье неугомонной детской весны, и первая трава пробивается на газонах набережной, и курчавые облака в голубом небе напоминают прошедшие мирные времена, которые придут вновь и для Ленинграда.
Бойцы построены квадратом, и на середину выходят один за другим командиры и красноармейцы, и каждый говорит об одном: о мести. Сегодня клич отмщенья проносится по рядам. Иные держат письма, полученные из Дому, из освобожденных местностей, другим пишут знакомые, бежавшие от врага с оккупированной территории,— они пишут ужасные строки о гибели близких, о муках, о разорении, о зверствах, от которых подымается гнев в сердце и сами сжимаются кулаки.
На этих митингах, посвященных немецким зверствам, читаются документы, каждая строка которых налита кровью. Читаются письма из неволи, письма уведенных в рабство русских людей, пишут о гибели родных домов, растоптанных фашистским сапогом.
Это невозможно слышать равнодушно, и сдержанные, много видевшие воины сурово хмурятся, чувствуя, как к горлу подступает волна ненависти.
Те, что пришли на войну из глубины страны, они тоже видели сожженные деревни здесь, на фронте, видели трупы своих обезображенных палачами товарищей, видели улицы Ленинграда, залитые кровью мирных жителей, видели трупы детей и женщин, разорванные снарядами, раздавленные рухнувшими стенами, только вчера. Им не надо рассказывать о ненависти.
Двадцать два месяца уже длится небывалая война. Бывали дни, тяжести которых, казалось, не вынести человеку. Нет, русский человек, ленинградский человек все вынес, все выстрадал и устоял. Он нашел силу, которой будут удивляться не раз, возвращаясь к его героической борьбе.
Что еще придется пережить гордому и непреклонному городу? Какие испытания еще встанут перед ним? Борьба не кончена, но есть огромная разница между тем, каким он вступал в войну и каков он сейчас.
Он был веселый и шумный. Он стал суровый и молчаливый. Он был немного беспечен и распахнут, теперь он скован боевой дисциплиной, он был неопытен, но бесстрашен, сейчас он мудр и крепок. Он прошел огонь и воду и все раскаленные круги блокадного ада. Больше его ничто не устрашит. Он устрашил врага, он лишил его уверенности, он дал первый почувствовать зарвавшемуся врагу, что оп погибнет под стенами города, исчезнет бесславно и бесследно.
Вторая боевая весна идет над Ленинградом. Какие бы трудности она ни несла, она — наша весна, и мы ее приветствуем. Она наша, ленинградская, родная, долгожданная, несущая тепло нашим полям и сердцам. Тепло победы мы должны добыть сами. И мы добудем его!
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
