Такой ранней весны не припомнят ленинградцы. С наблюдательных вышек открывается море давно не крашенных бледно-красных крыш, на которых только кое-где около труб на северной стороне лежат куски серого снега. Тротуары чисты, весь город занят колкой льда во дворах и на мостовых. По воскресеньям, когда на субботники выходят целые районы, грузовик за грузовиком отвозят горы тяжелых ледяных глыб и сваливают их в каналы. На деревьях уже сидят толстые, сытые воробьи и чирикают, как в апреле. Неповторимые закаты над заливом перепоясаны нежными зелеными, голубыми, радужными полосками, звезды по ночам крупные, белые-белые, яркие, и навстречу им летят красные звезды зенитных разрывов. Отовсюду тянутся прозрачные туманные лучи прожекторов, скрещиваются, переплетаются и вдруг сверкают отточенными, яркими гранями. Одинокий пешеход в пустынных улицах останавливается, невольно любуясь этим привычным зрелищем. Воздух легок и прозрачен, ветер доносит далекую канонаду. Пешеход послушает, посмотрит, постоит и спокойно направляется к дому.
Дома он прочтет полученные письма. А корреспонденция ленинградца полна глубокого содержания. Зря писем не пишут в наше сложное время. Но писем в Ленинград приходит много. Пишут эвакуированные семьи со всех концов Советского Союза, пишут ближние и дальние родственники со всех фронтов, и ленинградец еще крепче чувствует себя связанным со страной, когда знает об успехах сына, сражающегося на Кубани, или о трудовом подвиге дочери на сибирском или уральском заводе. Приходят неожиданные вести о давно не дававших о себе знать. Сколько жадного интереса к таким письмам, сколько трепетного волнения при виде знакомого почерка! Разное содержание у этих писем, но одно соединяет их — это общее чувство великой советской семьи, сражающейся и на фронте и в тылу за свою свободу и независимость. Есть и печальные письма о потерях, над которыми плачут горькими слезами. Потом ленинградец тушит свет и ложится, прислушиваясь к далекой канонаде.
...Все уже привычно, все буднично. На севере, на холмах, стоят в тишине сосновые рощи, тихи окопы и дзоты. Редко здесь раздается стрельба, редко слышен гул мотора. В глубоких блиндажах сидят осоловелые белофинны, отупевшие от бесконечной войны, читают письма из дому, где им пишут, что в маленькой деревушке уже двух третей мужчин нет: кто в окопах, кто уже на кладбище. Что же это будет? Белофинны принимаются ругать немцев. Их перебежчики устало рассказывают об этом и поют песенки, распространенные в их армии, ядовитые строки про гитлеровцев, которым шюцкоровцы продали Финляндию.
Но на юге от Ленинграда — немцы. За безмолвными руинами героического Колпина, подымающимися в бледно-весенней ночи, за размытыми болотами и разбитыми лесами не смолкает канонада. Немцы обстреливают и днем и ночью эти пространства. Днем и ночью здесь воздух полон шипения и шелеста снарядов, самолеты проносятся поперек фронта, сбрасывают поспешно бомбы и удирают восвояси, а вслед им идут наши ночники, и там, в тылу у врага, полыхают зарева и глухо ревут взрывы. Идут на поиски разведчики, саперы производят разминирование проходов среди колючих проволок, артиллеристы бьют прямой наводкой. Мокрые, усталые разведчики приводят пленных фрицев, высыпают на стол железные кресты и всякие значки, снятые с убитых. Каких только тут нет значков! И медаль за Крит, и Крымский щит, и значок за Старую Руссу, и румынская медаль. Медный мусор лежит горкой на блиндажном столе, человеческий мусор жмется под пристальными взглядами суровых бойцов. Пленные рассказывают, как они ехали из Франции, как на них нападали партизаны.
Один толстый, грязный гитлеровец говорит, что у него работают три русских женщины в его пивнушке в Ганновере.
— Рабынями, значит, служат? — спрашивают его. Он отвечает с тупой механичностью идиота:
— Да, конечно, рабынями. Злоба закипает у бойцов.
Они с презрением смотрят на этого мрачного рабовладельца. Вот он стоит, живой, страшный, пустой, как пивной бочонок из его трактира. От страха у него отвалилась челюсть и слюной набит рот.
По городу проходят маленькие аккуратные танки. Одни из них гладкие, как новенькие, другие в шрамах, полученных в жестоких боях. Танки эти дрались за прорыв блокады. Танкисты стали гвардейцами. Некоторые из них получили золотые звезды Героев Советского Союза, сотни награждены орденами и медалями. Они — бывалые воины. А совсем недавно, и году нет, многие из этих уверенных водителей были совсем неопытными бойцами, танкисты умели стрелять только с места, не умели пройти через болото, пугались высоких холмов с отвесными стенками. Как далеки те времена! Оказалось, что можно всему научиться. Правда, они учились яростно. Они жили в зимнем лесу, в окруженье тех преград, на преодолении которых они познавали искусство воевать. Они горели жаждой боя, и поэтому, когда им сказали, что они пойдут на прорыв блокады Ленинграда, не было предела их волнению. Они перешли Неву, впереди пехоты ворвались в немецкие укрепленные линии, топтали дзоты, уничтожали вражеские пулеметные гнезда, давили фашистов; и настал долгожданный день, когда перед ними появились люди в полушубках и шинелях, шедшие им навстречу,— это были волховцы. Тут же, на улице горящего поселка, они вылезли из танков и горячо обнялись с братьями с Волхова. Они взяли множество трофеев, пленных, они вкусили сладость победы. Они потеряли многих товарищей ранеными, многих убитыми, но они доказали, что советская молодежь, полная ненависти к захватчикам родины, может в самый короткий срок овладеть могучим оружием, достойным увенчания гвардейским знаменем.
Директору фабрики не спится. Он ходит по большому теплому кабинету, останавливается против витрины, где выставлена продукция фабрики, продукция мирная, обыкновенная, ничего не имеющая общего с войной. Потом он садится у стола, перечитывает дневную почту, задумывается о жизни. В тихие ночные часы он любит помечтать о будущем, о том, как его фабрика развернет снова свою основную работу. А сейчас — сколько он может вспомнить дней, удивительных и странных! Какая была прошлая зима, когда, чтобы не остановилась работа, пришлось доставать топливо самим. Из этого окна он видел, как недоедавшие, недосыпавшие работники, женщины, старики, подростки на санках, на руках таскали бревна, связки поленьев, доски к фабрике, как знакомые моряки пришли на помощь и привели в порядок все трубы отопления. Сейчас другие времена, но работа не останавливается ни днем, ни ночью. Чем только не занимается его фабрика! Подлинно семь чудес света. О ней можно хорошо написать для детей. Похоже будет на сказку.
Жила-была фабрика — и оказалось, что нет сырья для ее основного производства. Добыли сырье, трудными путями добыли. Тогда стали оглядываться, чем еще могут пригодиться. Надо работать для фронта. Это такое, с чем никогда не сталкивались. Ну, что ж, превратились в металлистов, приготовили смену, и фронт стал получать свое. Посмотрели — лаборатория мало занята, ввели и ее в действие. Стали получать глюкозу. Не хватает сахару в пайке. Где его добудешь? Подумали, подумали — и наладили производство патоки. Изобретательство — это такая область, которая, если ею серьезно заняться, заманивает все дальше. Чем еще можно фронту помочь? Наладили производство разных медицинских средств — и неплохо получилось. Уже не фабрика стала, а комбинат самых разных производств. Мало витаминов, где их достанешь среди зимы? А на седьмом этаже пустует огромный цех. Крыша у него стеклянная. Чем не парники? Отеплили, отправились добывать из-под снега землю, таскали в мешках в цех, достали удобрений, засели за книги, справочники, руководства, взрыли гряды. Если бы вы прошлись туда на седьмой этаж при ярком свете луны, то оказались бы на огороде, где двадцать восемь гряд с луком и чесноком спокойно греются под луной. Фантастика, а сколько людей спаслось этим луком и чесноком в прошлую грозную зиму! Потом выросло большое хозяйство за городом. Свой совхоз. Сейчас в дороге коровы. Приедут — будет свое молоко. Так учила жизнь самим находить выход из труднейших испытаний. Выучились. Надо только иметь волю к жизни и к борьбе. Все можно сделать. Обносились — открыли собственную пошивочную мастерскую, где каждый может починить одежду или сшить новую. Открыли сапожную починочную. Не надо ходить далеко в баню — работают души с горячей водой. Не просто все это далось. Но зато теперь фабрика в чистоте и теплоте. Есть даже детский уголок, ясли. Дети. Тут лицо директора кривится от болезненного воспоминания. Весной вышли дети погулять, и надо ж так,— первый же снаряд врезался в их группу, и, когда прибежали санитары, они нашли беспомощные, разорванные тела детей, лежавших в лужах крови. Хоронили всех вместе в братской могиле. Этой весной поставят памятник общим любимцам. После этого страшного случая не надо было и митингов. Люди работали так, как могут только ленинградцы, полные чувства ненависти к злобному врагу, второй год терзающему их родной город. Так живут многие фабрики и заводы, и, когда будет написана их история в позабываемые дни Отечественной войны,— это будет такая героическая литература, на которой будут учиться и перед которой будут в удивлении останавливаться будущие поколения.
По тому, как зорко осматривается этот высокий человек с широким лицом и тяжелыми движениями, по тому, как внимательно, он слушает собеседника, видно, что он в Ленинграде впервые. Так оно и есть. Он только что прибыл сюда в командировку. Он — защитник Сталинграда; даже климат ввергает его в недоумение.
— Это что же,— говорит он, показывая на лужи,— это весна, или опять ударят морозы, и снег будет — зима вернется, или как?
— Нет,— говорят ему,— это наша ленинградская вес-па, зима кончилась. Ведь у нас как-никак, а приморский город. У нас климат особенный. Посмотрите на облака, таких облаков нигде нет — они с моря, мягкие, большие, красивые, вряд ли есть сходство со Сталинградом у нашего города? — Но сталинградец говорит: есть!
— Я думал, по правде говоря, что ваши трудности преувеличены, но познакомился на деле, повстречался с народом, поговорил: да, можете равняться со Сталинградом. Конечно, трудности другие, но трудностей хватает. Рассказать вам для анекдота? Сбрасывают раз в Сталинграде немцы листовки, смотрим, что такое? Там написано, что мы в осаде, и нам они, фрицы, голодной смертью угрожают. Оказывается, они по ошибке листовки, предназначенные для Ленинграда, нам сбросили, опростоволосились.
Блокада Ленинграда прорвана, но не снята. Придет время, когда мы кончим с немцем под Ленинградом. Да, хорошо, чтобы и здесь было сходство со Сталинградом. Вот это будет дело!
Сегодня весь город смотрит героическую хронику Сталинграда. На волжскую твердыню идут бесконечные отряды гитлеровцев, по вот все меняется, и вчерашние налетчики, мнившие себя победителями Волги, вылезают из подвалов, помахивая грязными тряпками, сдаваясь в плен. И бредут, скосив глаза, как волки, их генералы во главе с самим незадачливым фельдмаршалом Паулюсом, схваченные в стальное кольцо Красной Армией. И бесконечной вереницей лежат трупы захватчиков, темнеют груды брошенных орудий, сожженных самолетов, пленных танков. Тащится в плен гитлеровец в соломенных эрзац-валенках под дружный смех всего зала, и у ленинградцев где-то в тайниках сердца живет та надежда, что со временем станет явью: схватить врагов под Ленинградом в такое же смертельное кольцо, зажать их крепко, заставить вылезти их из дотов и дзотов с поднятыми вверх руками, с криком: «Гитлер капут!» Перекличка этих двух городов была слишком родственна. Ленинградцы жаждут, чтоб и конец великого сражения у Невы был похож на то, что случилось на берегах далекой Волги.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
