Над июльским Ленинградом проходят частые, сильные дожди Они моют ставшую тяжелой и пышной листву, бесчисленные грядки с овощами, мирное железо крыш и пятнистые стволы зениток, смотрящих настороженно в высоту.
В садах буйно ширится трава, не тревожимая садовниками но в городе, где день и ночь делают снаряды и оружие для фронта, можно купить в городском питомнике голубые гортензии, желтые ноготки, белые левкои.
В дерево на берегу Лебяжьей канавки попал снаряд, расщепил ствол, разогнул его, поломал ветви, а дерево хочет жить во что бы то ни стало. Оно покрылось юными ветками с зелеными, свежими, как лаковыми, листьями. Оно живет наперекор военным тревогам.
В кварталах, наиболее пострадавших от артиллерийского обстрела, такая же упрямая живучесть быта. Между этажами разбита лестница, провалилась площадка, но, балансируя по висящим балкам и согнутым железным перилам, подымаются люди в свои квартиры с пакетами, с вязанками дров, с мешками. Они не спешат переселяться. В пробитую снарядом брешь в наружной стене вы видите внутри комнаты старушку, вяжущую у стола свое рукоделье, и девочку, примостившуюся с книгой на ломаном диванчике.
Разбитый снарядами универмаг похож на гигантский улей, источенный черными дырами, а около него в безукоризненно белых перчатках, подтянутая и строгая девушка-милиционер управляет движением транспорта. В городе — подчеркнутая дисциплина.
Пустынны излюбленные ленинградские пляжи, не плывет над островами песня, не видно катающихся на лодках. В сравнительно не поздний час на длинном Кировском мосту вам встретится всего несколько пешеходов. Все заняты, и всем хватает дела по горло.
И не только на заводах и в учреждениях, в домах и на городских огородах. Ленинградцы заготовляют дрова в окрестностях города, ленинградцы добывают торф, ленинградцы строят укрепления.
Они строят со страстью, соревнуясь. В одной женской бригаде не хватало машинного транспорта для перевозки строительных материалов.
— Девушки, понесем бревна на плечах, идет? — сказала бригадирша.
— Идет!
— Но если, девушки, будем носить бревна, да потом пойдем за три километра обедать, так у пас с принятым сроком окончания работ ничего не выйдет. Как же быть, девушки?
— А мы и без обеда не помрем,— сказали девушки.— Срок удлинять нельзя. Давали мы слово или нет, чтоб все было готово к сроку? Давали. Ну и конечно, пошли за бревнами!..
Из кино на улицу выходит большая пестрая толпа: люди всех возрастов, и в штатском и в военном, женщины и просто одетые и нарядные, и у всех необычные, взволнованные лица. Вы можете безошибочно догадаться, что они смотрели на экране. Они смотрели «Ленинград в борьбе».
В непрерывном движении кадров прошел перед ними год, какой не знает себе равных в истории города. Самые разные сцены, самые разные переживания пронеслись за этот час сеанса, как буря. Они снова потрясли людей, потому что все сидящие в зале видели на экране самих себя, своих близких, свой город.
Они снова сжимали кулаки, и ненависть кипела в их сердцах, многие тихо утирали слезы, многие вспомнили утраты, удивились своей выдержке, но все одинаково почувствовали гордость: а все-таки устояли, а все-таки выдержали! Ох, и трудно же было! Наша взяла! Хороший фильм! Пусть идет по стране, пусть все посмотрят его — и те, кто уехал из города в тыл, и те, кто находится в городе, и те, кто впервые увидит Ленинград на экране.
И как бы в продолжение фильма воздух начинает наполняться сухим треском зениток, и в облаках разрывов над толпой в небе ныряет вражеский разведчик.
Он сбрасывает листовки, и розовые бумажки, крутясь, летят на улицу. Их не спешат подбирать, все знают давно, о чем могут писать фашистские убийцы и поджигатели.
Какая-то старуха глядит в небо и говорит:
— Вот тебя, окаянного, я бы поймала, да от разрушенных домов камни тебе на шею навязала бы, да в Неву головой. Вот что я бы с тобой, мерзавец, сотворила!
Гитлеровцы грозят в листовке, что они всех похоронят под развалинами.
— Не запугаете,— говорит ленинградец,— мы вас самих похороним под вашими дотами раньше, чем вы нас. Жизнь продолжает сценарий следующей серии фильма. Усиливается канонада над городом. Оставляя грязный след горючего, немецкий разведчик удирает. Стрельба смолкает. И в воздухе проносится, вынырнув из-за крыш, с гремящим гулом мотора, наш истребитель, за которым следят сотни глаз, восторженно и благодарно.
Рано утром по Неве проходят серые, молчаливые торпедные катера, роя бесшумно гладь реки, и на них смотрят с набережной мальчишки. Это ленинградские мальчишки, понимающие толк в морском деле, сами будущие моряки.
Толкая локтями друг друга, они говорят многозначительно: видел?
— Видел! Не иначе, из похода идут! Как ты думаешь, который из них сегодня отличился?
— Я думаю, вон тот, с краю! Он самый серьезный! Он, наверное, там сегодня делов наделал, идет-то как, смотри, с ним не шути.
— А будем мы с тобой когда-нибудь так тоже? — говорит мальчишка, открывая свою затаенную мысль.
— А как же! — отвечает товарищ.— Я уже с дядей Митей, знаешь, с базы, говорил. «Что же, давай, говорит, подрастай скорей». Конечно, будем!
И мальчики закидывают удочки в воду, провожая блестящими глазами уходящие вверх по реке катера.
...Посреди дождливых и холодных дней вдруг наступил чудесный, ясный, залитый солнцем день. И как паломники идут к почитаемым исстари местам, так к острову на Ждановке в этот день в торжественном сосредоточении пришли группы людей. Группы!
В мирное время вся местность в это утро была бы залита волнами народа, трамваи подвозили бы все новые и новые толпы, автомобили бы выстроились в четыре Ряда, на трибунах не было бы, где упасть яблоку. День физкультурника в городе, где любят все виды спорта, где крик болельщиков в решительном матче перекрывает шум.
Нет больше стадиона. Осталась одна небольшая бетонная трибуна и огромное зеленое поле, обрамленное барьером железного лома. И все-таки на набережной стоят несколько автомобилей, из трамвая выходят одиночки и идут через мостик, проезжают велосипедисты и мотоциклисты. Военная эстафета проходит на стадионе, и азарт состязания захватил немногочисленных зрителей.
Почти все они в военном, многие приехали для этих состязаний прямо из окопов. Пестрое собрание красок веселит стадион. На бетонной трибуне сидят зрители, на поле бегают судьи, причем судья в капитанской форме хромает после ранения.
И все-таки дух советского спорта, дух ленинградского упорства владеет полем. Будет время, снова встанет стадион во весь рост, возникнут новые трибуны, новые тысячи зрителей придут в такой день, и новые имена победителей состязаний узнает весь Советский Союз.
Далеко со стадиона видны город и река, корабли, самолеты, патрулирующие над Невой. Через месяц — год борьбы в блокаде, год неустанного боевого труда, год лишений и побед!
Грохот канонады не умолкает даже ночью. Небо разрывается красными вспышками, глухие удары идут отовсюду, и ленинградцы прислушиваются и говорят: это наши! Это значит, что где-то идет наша атака, и сразу становится веселее на сердце ленинградца.
Бой идет близко, за городскими окраинами, грузовики с ранеными проезжают по городским улицам. Нами одержан местный успех. Это уже знают все. Журналисты мчатся на поле сражения. Они проезжают ту часть города, где сначала еще попадается народ, потом его все меньше, потом стоят опустелые громадные дома, а дальше дорога под обстрелом. Воют мины. Снаряды рвутся вокруг старой разрушенной церкви. Уже идут раненые, сквозь бинты которых просачивается кровь свежего ранения.
Лица у них серьезные, и на них написана спокойная уверенность в том, что мы бьем врага с прежним упорством. Раненый, неся забинтованную руку, останавливается и говорит:
— Достанется фрицам сегодня, им дадут! Уж им так дадут!
Бойцы воодушевлены боем. Красноармеец Пасько уже был в окопах противника, ворвался одним из первых, схватил немецкого унтера. Тот боролся изо всех сил, но Пасько скрутил его, доставил к своим, сказал:
— Возьмите этого, мне некогда возиться, снова иду в бой,— и исчез в ходах сообщения.
Горизонт пылает в огне. Немцы контратакуют. Ничего не выходит. Трупы остаются на дороге, на полях, в кустах, в развалинах. Бой продолжается.
...В помещении стоят немецкие пленные. Они все взяты в бою, врукопашную. У них порванные, грязные мундиры, обалделые лица и тусклые глаза пойманных на месте преступления разбойников.
— Ну, вот вы хотели в Ленинград, вот вы и в Ленинграде! — говорит им кто-то. Они мрачно молчат и переминаются с ноги на ногу.
Генерал Еккельн бросил в бой тыловиков, саперов, команду аэродромного обслуживания, вызвал из-под Ораниенбаума противотанковый дивизион, автоматчиков. Немец Паузен, обер-лейтенант, послал в бой солдат, но сам сбежал в тыл.
Немцы удивлены силой нашего артиллерийского огня и ударом пехоты и танков. Они с удивлением смотрят на крепких наших бойцов, вооруженных автоматами, и говорят:
— Нам все время твердили, что мы будем жить здесь, как на даче. В Ленинграде все умерли, и в городе никого нет, он пуст и не способен сопротивляться. И вдруг — не успели мы опомниться — уже всюду русские и нас берут в плен.
В блиндажах у них найдены всякие награбленные вещи, но хозяев этих вещей не найти. Каждый скажет, что это грабил не он. Послушать их, так гитлеровцы сидят под Ленинградом для отдыха, а рвутся на юг из-за красивых горных видов. Они все хотят прикинуться туристами поневоле, но они разбойники и захватчики по самой своей натуре, и их смиряют только снаряд и пуля.
Далеко на юге развертывается грандиозное сражение, и Ленинград взволнованно прислушивается к этим раскатам орудий на Дону, потому что Нева — сестра синего Дона, а Ленинград — брат Ростова и Сталинграда. За одно дело мы бьемся все вместе, одну родную землю защищаем. Нам нужны стойкость и ненависть! Надо остановить врага и сломить его! В этом смысл сегодняшнего дня и сегодняшней битвы!
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
