Сияющее синее небо. Облака от залива — белые, пушистые, летние. В трамваях, идущих из пригорода, на коленях у женщин — охапки цветущей черемухи, в руках — лопаты. Но эти загорелые руки роют не только окопы. Они работают сейчас на трудовом фронте: весь город занялся огородами. И девушки в кокетливых платочках, и старые работницы, с лиц которых постепенно сошли тени голодной зимы, и мужчины, не ушедшие еще в армию, старики бородачи — все с лопатами, все говорят о рассаде, о скороспелой картошке, моркови, капусте.
В самом городе гряды вырастают на бульварах, на газонах, в крошечных садовых уголках, на пустырях между огромными безоконными задними фасадами домов, рядом с памятниками в общественных садах. Везде начинают зеленеть грядки.
Мальчишка, худой, как вороненок, с отеками на впалых щеках, швыряет в девчонку комьями земли с травой. И девчонка, встав во весь рост, кричит ему звонким голосом:
— Ах ты дистрофик поганый, как дам тебе, так ты узнаешь!
Девчонка — сильная, крепкая, краснощекая. Слово «дистрофик», жалобное, унылое зимнее слово, стало ругательным даже у детей.
С однообразным, привычным и скучным грохотом рвутся за два квартала от них немецкие снаряды. Облака дыма и пыли взлетают к небу. На остановке трамвая стоят люди. Они даже не обращают внимания на эти надоевшие гулкие разрывы. Все обстреляны уже достаточно, все старые ленинградцы. Их не запугаешь.
Город знает, что он должен сейчас, помимо всего другого, помочь себе в снабжении. Огороды! Вот сигнал новой работы. Огороды — это тоже фронт.
За городом учатся молодые красноармейцы. Бросаются в атаку, окапываются, взаимодействуют с минометами и артиллерией. Строгий командир кричит бойцу:
— Ты что идешь, как на даче. Тебя уже немец три раза убил бы, а ты бы и не заметил!
Смущенный боец ныряет в ход сообщения. По дороге идут огородницы, в поле пасутся лошади и коровы, ходят, жуя свежую траву. На небе вспыхивают облачка разрывов, и грохот зенитных орудий сопровождает «мессершмитты», летящие вразброд, отброшенные от города. За ними — наши истребители. Начинается воздушный бой.
За самолетами следят и с территории большого завода, где в громадных цехах работают женщины. Они сменили мужчин. Молча и напряженно они трудятся. Им не легко исполнять работу, требующую большой физической силы, уменья и страшной выносливости. Но они по-женски усидчивы и аккуратны. Женщина с надвинутыми на глаза синими очками обтачивает снаряд. Все ее тело напряглось, но по уверенным, сильным движениям вы видите, что она уже не новичок. Белые полосы крупных искр бегут под ее руками в толстых рукавицах. Снаряд тяжел, она поворачивает его с легкостью. Она вся ушла в работу. Иногда она отирает пот с лица и прислушивается к грому наших орудий. Ее ободряет этот гром. Может быть, это ее снаряды летят туда, в немцев, и она с новым ожесточением берет следующий снаряд сильными руками мастера.
Женщины сидят молчаливой группой, и кругом них черная и серая земля опок. Их рукава закатаны, чтобы удобнее было работать, их руки до локтей покрыты серебряным налетом металлической пыли. В прохладной полумгле большого помещения эти руки светятся. Серебряные пальцы с проворством погружаются в серую землю, и вы не можете отвести глаза от этих рук, от этих молчаливых женщин, работающих для фронта.
Они ничего больше не хотят знать, кроме того, что Ленинград должен иметь снаряды,-- и надо работать день и ночь. Их лица суровы, движения сосредоточены, как и мысли. За несколько километров от них стоят в окопах их близкие с оружием в руках. Пишут оттуда короткие письма и записки, которые приходят на завод, и женщины берут их серебряными руками, покрытыми налетом небывалой войны.
Эти женщины были раньше мирными работницами. Среди них есть и молодые, пришедшие сюда со школьной скамьи, есть очень пожилые — сейчас они единая боевая семья.
Директору звонят из литейной, что снаряды ложатся все ближе. Как быть? Прекратить литье — об этом никто не думает. Он велит оставить минимальное количество Добровольцев, а остальным уйти в укрытие. «Есть уйти в укрытие всем, кроме добровольцев!» Через час обстрел прекращается. Директор звонит: «Ну, как? Все в порядке? Кто оставался добровольцем?» — «Кто оставался? Все остались!» Никто не ушел. Работали нормально.
...Город блестит небывалой чистотой. Каналы пустынны, все зимовщики — катера, лодки, буксиры — ушли на работу. Они ушли вслед за льдинами, и белой ночью, как в мирные времена, вы слышите крик буксиров и пароходов, у разведенных мостов. У бывшего Египетского моста лежат по-прежнему два сфинкса. Осколок снаряда отбил у крылатого зверя лапу и унес в воду. Но все так же, прищурив глаза, смотрит сфинкс на простор набережной, и только шрам от раскаленного удара прошелся по его железному лицу.
В огромной гостинице, видавшей в своих стенах тысячи самых выдающихся людей разных эпох, пусто и прохладно.
За месяцы зимы дом пришел в такое состояние, что потребовал огромного кропотливого ремонта и восстановления вышедших из строя ванн, стен, дверей, окон, полов. Дом отремонтирован. Все сделано руками докторов, медицинских сестер, дружинниц, санитаров, добровольцев из комсомола. Госпиталь сверкает чистотой.
Доктор стоит с кистью в руке и масляной краской наводит последний глянец на отремонтированное окно. Он отходит и смотрит на голубую сияющую комнату с видом знатока. Все здесь приобрели вторую специальность: стали плотниками, полотерами, малярами, грузчиками, чернорабочими. Работы было много, делать ее было некому, кроме них. И они без различия пола и возраста трудились так, что теперь дом сияет, и по его блеску можно видеть, сколько сил положили эти люди и как они беззаветно работали.
— Раз нужно,— говорит ленинградец,— значит, нужно сделать как можно скорее и как можно лучше!
Вспыхивают на кораблях зеленые и синие огни автогенной сварки. Там работают, заканчивая боевой ремонт, там готовятся к летней кампании. Весна уже прошла, бурная, грозная, ленинградская весна. Через несколько недель — год войны.
...Тихо шелестят старые березы над синим озером. Большие красноствольные сосны стоят, как на страже, вокруг разбросанных домиков тихого уголка. По дороге идет женщина с рюкзаком за спиной. Может быть, она тоже идет на огород. Может быть, она пришла из города навестить родственницу. Нет, ее глаза суровы, тонкие губы сжаты.
Ее останавливают часовые. Она просит провести ее к комиссару. Комиссара она называет по имени. Он удивлен. Откуда она его знает? Чего она хочет? Он видит ее первый раз в жизни. Она говорит медленно и уверенно:
— Я много слышала о вас от мужа. Он командир и служил в вашей дивизии. Он убит в бою. Я хочу встать на его место. Я вас очень прошу, я хочу работать только в строю. Я хочу бить немцев. Я изучила пулемет.
— Хорошо,— говорит комиссар,— вы будете пулеметчицей. У нас уже есть одна. Отлично работает, аккуратно.
— И я буду работать так же,— говорит женщина. Впервые тень улыбки появляется на ее угрюмом лице... Предгрозовое затишье лежит над Ленинградом. Оно никого не обманывает. Город сосредоточенно работает и ждет. Город учится военному делу. Все новые и новые кадры встают в ряды его защитников. Все новые и новые работники приходят на смену уходящим на фронт. Жители города — это огромный гарнизон, живущий только обороной, одной мыслью — разбить немцев, разорвать кольцо блокады. Все понимают, что бешеный карлик Гитлер может броситься на новую авантюру и надо быть настороже.
Солнце пышет на больших песчаных дюнах. Как нарисованные, стоят корабельные сосны. Это — край сосны и воды. Озера манят в свои блестящие воды. Все вымерло в чаще кустарника, болота тихи, только лягушки по вечерам тянут бесконечные песни.
Нигде нет признаков человека. Кое-где развалины домов подымают остатки обугленных стен, торчат линии колючей проволоки. Люди закопались глубоко в землю. Можете часами следить за пнем, обросшим мохом. Он неподвижен. Да и как может двигаться пень? Однако он иногда чуть-чуть шевелится. Это не пень, это снайпер. Комары кружатся над ним, птицы поют в кустах, где-то кукушка, настоящая серая птица, отсчитывает свой четкий птичий счет.
И вдруг гремит одинокий выстрел. Эхо прокатывается над пустыней, и снова все тихо. На финской стороне стало одним солдатом меньше. Снайпер выследил, вылежал этого финна. Он вынимает свою книжечку и ставит еще одну единицу к длинному списку единиц. Пень незаметно изменил положение. Снайпер уже в другой позиции ожидания.
Еще выстрел — еще одним врагом меньше. С вражеской стороны несется залп, но он несется впустую. Уже поздно. Тут никого нет.
Давно прошли времена, когда финны разгуливали во весь рост или работали на переднем крае. Теперь они пробегают, согнувшись в три погибели, по траншее и ходам сообщений и зарываются в землю как можно глубже. Иногда они кричат:
— Рус, рус, дай хлеба! Дай хлеба, дай хлеба! Молчат кусты и деревья. Обозленные финны бросают бутылки с зажигательной жидкостью, и загорается кустарник, сухой валежник. Синий дым, горьковатый, длинными, узкими языками стелется по земле. Но враг ошибся, думая, что пожар пойдет в нашу сторону. Ветер несет огонь к финнам. Пламя уже лижет их маскировочные кусты. Сидеть в окопе — значит сгореть. Волей-неволей надо вылезать и тушить.
Маленькие фигурки в мышиных куртках осторожно вылезают из окопа. Вероятно, их подгоняет офицер с маузером в руке. Все тихо. Они копошатся в дыму. Их все больше и больше. Они стараются скорее растащить горящий валежник. Где-то вдали в лесу звучит орудийный выстрел. Второй, третий. Снаряды рвутся среди финнов. Крики и вопли застилаются дымом разрывов. Хорошо накрыли!
— Не рой другому яму,— шепчет снайпер и посылает свои пули вслед за снарядами. Он не хотел спугнуть врагов раньше, чем начнут действовать артиллеристы.
Огневой налет удался. Пожар свободно полыхает на финском рубеже. Больше его не тушат. Окоп брошен, все убрались из него. Не помог и офицер с маузером.
Но и у финнов есть свои снайперы. Они тоже лежат часами и караулят. Высматривают наши точки, бойницы, одинокого зазевавшегося бойца. Иногда снайпер попадает на снайпера. Один из наших опытнейших снайперов встретился с финном. Начался поединок, где малейшая ошибка — гибель. Первым выстрелил наш боец. Финн нагло покачал шанцевой лопаткой, отмечая на общем языке стрелков всего мира промах.
Нашим снайпером был Голутвенко, тот, что в разведке ворвался в финский окоп, вместе с товарищами разогнал гранатами финнов, врукопашную перебил часть из них и приволок «языка» — молодого офицерика.
Голутвенко обозлился: «Подожди, белофинский черт, ты у меня не уйдешь». Финн дал выстрел. Пуля ударилась рядом с головой Голутвенко. Он поднял над собой лопатку и отсигнализировал промах. Что, взял! Так продолжалось часами. Наконец Голутвенко удалось занять новую позицию, лучше прежней. Финну надо было тоже переменить место, отползти, но он не решался.
Пули соперников были редкие, но умелые. Только какие-то инстинктивные движения спасали состязающихся. Потом Голутвенко замолчал. Финн долго не доверял молчанию, а оно было бесконечным. Легким движением он перевалился и получил пулю. Финн упал в мох, вытянув руку. Поединок был кончен.
Изо дня в день идут такие поединки, полные драматического напряжения, и успехи наших снайперов растут день ото дня.
Перекочуйте на другой участок фронта. Он с виду такой же. И пейзаж похож, и так же блестят озера, стоят сосны. Только не финские, а немецкие снайперы лежат, зарывшись в мох, в маскировочных халатах, только еще сложнее цепь ходов сообщений, и пальба здесь, особенно к вечеру, большая.
Немцы палят из пушек по площади. Снаряды грузно падают в болото, в ржавую воду, поднимая фонтаны грязи. Здесь многое напоминает первую мировую войну. Позиционная война, где противники закопались так, что и снарядом не выковырнешь немца сразу из дзота или блиндажа. Надо выследить его со всей тщательностью, метко поднять его дзот на воздух, уследить, когда он выберется из-под развалин, если уцелеет, и тогда уложить пулей.
Наши снайперы лежат на переднем крае целый день. Целый день наблюдатели подмечают малейшие изменения в пейзаже на стороне противника. Там прибавился дзот, там подтащили противотанковую пушку, здесь на минуту открылся легкомысленный офицер в черной куртке и фуражке. Конец эсэсовцу! Он падает. К нему ползет второй немец — падает рядом. Третий — пуля кладет его чуть в стороне. Так. Больше нет охотников рисковать. Трупы лежат весь день, и вечер, и длинную белую ночь. Их хорошо видно в стереотрубу. Наползает туман на другой день. Под прикрытием тумана трупы вытаскивают из-под огня.
Обе стороны знают, когда кто обедает, когда ужинает, не пройти немцу открыто с котелком. Это — прогулка смерти.
Артиллерийские налеты с обеих сторон разражаются с внезапностью южного урагана. Болотистая почва пружинит, как гигантский матрац. Одна батарея здесь превзошла славу знаменитого севастопольского Малахова кургана. На ее территорию упало за время ее работы на этой позиции восемь тысяч восемьсот снарядов, мин и авиабомб. Все изрыто старыми и свежими воронками. На каждом метре врезанные в траву лежат ржавые рубчатые осколки. Они вонзились в деревья, застряли в бревнах блиндажей. Буквально железным ливнем стегало по этому месту. Батарея жива и дает знать о себе так, что немцы чешут свои бритые затылки после ее краткого и внушительного разговора.
Снова и снова, обычно к вечеру, они обрушивают сюда дождь снарядов. Мы сидели на лавочке перед блиндажом, когда разразился этот очередной немецкий припадок. Все ближе разрывы, все свирепее огонь. Мы ушли в блиндаж. Подземная комната походила на кают-кампанию военного корабля, за бортом которого ревет ураган. Правда, это была методическая стрельба по площади, не совсем похожая на ураган, но докучная своей старательной повторяемостью. Через каждые две-три минуты шлепался стальной боров, и воздух сотрясал очередной гром. Через час представление окончилось.
В воздухе было тихо. Свежие воронки прибавились к тысячам уже бывших. Начинался рабочий вечер батареи.
С переднего края стучали пулеметы и автоматы. В лесу куковала обыкновенная кукушка. Прогудел «мессершмитт». Из-за облака донесся треск стрельбы. Там немец напоролся на кого-то из наших. Воздушный бой отдалился к северу.
Мы исходили вдоль и поперек ходы сообщений, напомнившие мне знакомые картины фронта первой мировой войны. Так вот во что превратилась «молниеносная война» Гитлера! Окопы против окопов, снайпер против снайпера, проволока против проволоки. И методическое истребление немцев, заставившее их забыть, как ходят люди во весь рост. На брюхе ползут они, спасаясь от пуль, в свои блиндажи и сидят там ночью, опасаясь удара, а днем оставляют только охранение и снайперов и отправляются в тыл, чтобы отсиживаться в более спокойных местах. И никакой генерал не объяснит немецкому солдату, что же дальше, потому что дальше — только поражение и неизбежный разгром.
В первую мировую войну немцы расшиблись о Верден. Теперь наш Верден называется Ленинградом, и он покрепче французского. И люди, его защищающие,— это люди особой породы. Они остановили немца, закопали его в землю. Пусть он подымет голову — он ее потеряет незамедлительно!
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
