По радио звучит знакомый, с легкой хрипотой голос популярного певца, исполняющего песню из кинофильма «Два бойца»:
— «Темная ночь разделяет, любимая, нас...» Каждый, прошагавший сквозь огненные годы войны, встретился когда-то с этой песней. И каждый по-своему. Человек, о котором я хочу рассказать, впервые услышал ее в окопах осажденного Ленинграда.
...В ту тревожную осень 46-я стрелковая дивизия стояла в обороне под Красным Бором. Однажды в гости к защитникам блокадного города приехала небольшая концертная бригада. В окопах петь нельзя, вывести всех солдат с передовой на концерт тоже невозможно. Пришлось из каждого взвода отобрать по три-четыре человека. Вначале по-пластунски, а потом короткими перебежками они добрались до здания, где должен был состояться концерт.
Помещение подвальное, не очень большое, народу набилось битком. Передние сидели прямо на полу, задние слушали стоя. Наверное, не ахти какими профессионалами были артисты из армейского ансамбля, но когда немолодой уже человек в гимнастерке запел под гитару эту песню, Семенову показалось, что ничего подобного он до сих пор не слышал. И будто не песня это совсем была, а вот стоит человек и с тихой грустью рассказывает про себя, про свою фронтовую жизнь, про любовь и тоску. Казалось, не поет он, а разговаривает сам с собой. И каждый, кто слушал, тоже, как и этот человек, наверное, верил, что и с ним «ничего не случится...».
Может быть, поэтому, когда песня кончилась, вначале даже никто не аплодировал. В самом деле, разве можно подобным шумом выражать свои чувства, если человек только что открыл перед тобой свою душу... Но уже через несколько мгновений подвал буквально взорвался от аплодисментов. Казалось, до сознания солдат дошло, что это все-таки не исповедь, случайно подслушанная, а песня, и они стремились вознаградить певца за только что пережитую радость и за те секунды молчания, когда он, сконфуженный, начал было переминаться с ноги на ногу, не понимая, почему его так сдержанно принимают.
Павел Семенов вместе со всеми тоже самозабвенно хлопал ладонями, да так, что больно стало мозолям. А их у него много появилось за эти шестнадцать месяцев войны. Последние полгода он, кажется, не выпускал из рук саперной лопаты, рыл окопы, ходы сообщения, ставил штабные блиндажи.
Под сводами подвала, ставшего на час концертным залом, раскатился чей-то зычный голос:
— Старшина Семенов, к комбату!
— Меня! — встрепенулся Семенов.
И с сожалением подумал: «Жаль, концерт хороший, не удалось дослушать. Когда-то еще такое случится...» Да и тепло оставлять не хотелось, согрелись они здесь, прижавшись друг к другу. А там, наверху, дождь, поганый, осенний, изводящий тело и душу. А то, что там еще и пули, и снаряды, и мины, об этом как-то старался не думать.
«Видать, на задание пойдем». И сразу затревожилось что-то внутри, заныло. Конечно, никто из солдат не показывал виду, что иной раз страшно, некоторые даже бравировали, прямо на рожон лезли, лишь бы кто не подумал, что на душе поскребывает. Ну, это от молодости. А ему на днях уже двадцать стукнуло, два раза ранен, контужен, всякого хлебнул за эти шестнадцать месяцев. И пулеметчиком был на Калининском фронте, и в рукопашной побывал там же. И на Невском «пятачке»
мины ставил. Под Лиговом оборону держал. И на Средней Рогатке... А теперь вот под Красным Бором, на ижорской земле.
— Бери свое отделение, старшина, пойдешь проходы в минных полях делать, лесные завалы взрывать, — приказал Семенову командир саперного батальона.
«Обычное дело», — подумал старшина. Но дело оказалось не таким уж обычным, будничным.
Вылезли из окопа всемером, всем отделением, у каждого ножницы для колючей проволоки, простейшие миноискатели, бикфордов шнур, взрывчатка.
— А ночка-то наша, саперская, — шепотом сказал кто-то. — Темная.
«Темная ночь, только пули свистят по степи», — разом вспомнились Павлу первые слова песни, которую он слушал всего лишь полчаса назад. Ишь ты, запомнилась. Да, песня, песня, что ты делаешь с человеком! Тут на такое дело идешь, мины кругом, а ты все не выходишь из головы, звучишь где-то внутри, будоражишь.
Вот уже и нейтральная полоса.
— Осторожно. Здесь наше минное поле. Остановиться!
Семенов идет первым. Обидней всего на своей мине подорваться. А такое бывает, позавчера троих похоронили.
Вот где-то здесь должен быть оставлен проход. Сантиметр за сантиметром проверяет щупом. Чуть-чуть левее. Вот здесь!
— Ребята, давайте расширим проход, надо снять десятка четыре мин. Раз за «языком» посылают, жди наступления.
— Товарищ старшина, — зашептали откуда-то из темноты, — тут какая-то траншея.
Траншея? Откуда ей взяться? Наших здесь не было. Осторожно! Видать, фрицы тут недавно укрывались... Хитрые, сволочи. Не иначе подвох какой-то подстроили. Чуют, гады, что по зубам скоро получат, вот и норовят пакость сделать...
Вдруг в небо взмыла ракета. Одна, другая. Застрочили немецкие пулеметы. Темноту ночи прошили очереди трассирующих пуль. Семенов, лежа в траншее, натренированным ухом начал улавливать — бьют из ручных пулеметов. Но что это? То совсем рядом, метров за шестьдесят, начинает стрелять пулемет, потом небольшая пауза, минуты две-три и снова, но уже в другом месте — подальше. И так каждый раз.
Выглянул из траншеи, попытался засечь огневые точки, запомнить ориентиры, но ничего не выходило, — вспышки выстрелов каждый раз были в разных местах.
«Кочующие,— догадался Павел. — Меняют позиции, перехитрить хотят, чтобы наши во время артподготовки били по пустому месту».
Гитлеровцы продолжали одну за другой пускать ракеты. Стало светлей, чем днем. Место низинное, топкое, спрятаться негде. Пришлось всем забиться в окоп и ждать, пока фашисты не успокоятся. А ждать пришлось долго — часа два, а то и три, и всё в воде.
Осенняя «ванна» в болотном окопе — серьезное испытание для солдатских нервов. Хуже нет вот так лежать и ждать в холодной воде и не отвечать выстрелом на выстрел. Но такова уж доля сапера да еще, пожалуй, разведчика, в их деле главное — выдержка. Хватило выдержки — выиграл, не хватило — проиграл. А на войне цена проигрыша — жизнь...
Было уже за полночь, когда стрельба наконец стихла. Поползли дальше. Метрах в двадцати от лесного завала наткнулись на минное поле, начали разминировать. Опять расстояние между сапером и смертью сократилось до сотых миллиметра, до долей секунды. А тут еще пальцы не гнутся, задеревенели от холода, никак взрыватель не вытащить, того и гляди оплошность какую-нибудь допустишь.
Противник наставил здесь шрапнельные мины с усиками. Наши солдаты прозвали их «кондрашка с усиками». Стоило задеть за этот тонюсенький усик, как мина мгновенно подпрыгивала и триста шариков — шрапнелей, триста смертей разлетались во все стороны, поражая все живое. Такие, мины обезвреживать надо было с большой осторожностью, — в случае неудачи не только сам погибнешь, но и другие пострадают.
И вот только было Семенов приноровился находить и обезвреживать в ночной темноте шрапнельные мины, как вдруг рука нащупала что-то другое — под тонким слоем земли лежала тоже мина, но совершенно другого действия — нажимного. Эта взрывается, если на нее наступишь. А вот и еще одна, но уже натяжного действия, с проволочкой.
— Ишь ты, сколько сюрпризов, — сказал Павел и предупредил остальных: — Будьте осторожны!
Разминировать такое минное поле было делом на редкость трудным и опасным. Но все обошлось благополучно.
Саперы поползли уже дальше, к самому завалу.
Вдруг слева, почти рядом, кто-то закашлял. Немец!
Видимость была плохая, но чувствовалось, что враг идет без боязни, грузно чавкая сапогами, значит, ничего не подозревает.
— Товарищ старшина, и «язык» сам в руки лезет,— горячо, в самое ухо зашептал сапер Стыров, здоровенный двухметровый детина, самый сильный в батальоне солдат.
— Только подойдет, я его схвачу, — добавил он и даже тяжело задышал, собравшись, как стальная пружина.
Вот когда у Семенова мурашки забегали по спине: сорвет задание, черт долговязый! И единственное, что успел сделать, это сунуть Стырову кулак под нос, потому что даже шепотом разговаривать было уже невозможно, — немец остановился в нескольких шагах. Подошел к завалу, пострелял наугад из ручного пулемета и пошел дальше.
На сердце у старшины отлегло, — пока все идет нормально. А Стыров все никак не мог успокоиться, ворчал: «Зря фрица упустили. Я бы его — ... не пикнул!» И свирепо тряс пудовым кулачищем.
Семенов понимал его состояние, где-то в глубине души даже соглашался с ним, но приказ есть приказ. А он гласил: сделать проходы и взорвать завалы. Правда, было и дополнение к этому приказу: если завалы почему-либо подорвать не удастся, тогда идти и брать «языка».
И все-таки, к общей радости, а особенно Стырова, саперам удалось в ту ночь выполнить оба приказа: и минные поля обезвредили, и завал подорвали, да еще и «языка» взяли. Вот как это было.
Семенов, пока лежал в траншее с водой, успел о многом подумать. Он понял, что немцы, услышав взрыв, могут догадаться, что русские сделали этот проход неспроста—для своей разведки, и устроят тут засаду. Значит, надо их перехитрить. И вот, вместо того чтобы сразу же уйти (задание ведь выполнено!), саперы сами засели в засаде и стали ждать. Сколько прошло времени, трудно сказать, как вдруг раздался тихий треск, будто кто нечаянно наступил на сучок. Прислушались — тихо. Видать, показалось. Минут через пять снова какой-то подозрительный шорох, похожий на шарканье плащ-палатки.
«Кажется, клюнуло», — подумал Семенов. А фашисты, убедившись, что кругом тихо, зашагали смелее. Чав, чав, чав... Пройдут шагов пять — остановятся, слушают. Потом двигаются дальше. Вот уже они совсем близко.
У Павла перехватило дыхание, да еще проклятый озноб бьет, зуб на зуб не попадает. Только бы кто из ребят раньше времени не выдал себя, не спугнул фрицев... Вдруг взметнулась чья-то огромная тень. Другая! Глухие удары. Хрип... Павел тоже вскочил, навалился на что-то живое, сопротивляющееся. Сунул немцу в рот пилотку...
Кто знает, может, у разведчиков есть свои строгие правила, как брать «языка». А саперы действовали без всяких правил, потому, наверное, один из фашистов не дотянул, умер на «нейтралке». Богатырь Стыров, видно, сгоряча не рассчитал первого удара. Зато второго пленного приволокли в целости и сохранности.
За эту смелую и дерзкую операцию командование наградило семеновское отделение в полном составе. Старшине Павлу Семенову был вручен орден Красной Звезды — первая в его жизни награда.
Павел Федорович считает, что это в общем-то рядовой случай, каких у него за всю войну было немало. А этот он запомнил лишь потому, что на этот раз саперы и за себя сработали, и за разведчиков.
Большой и трудный боевой путь прошел сапер Семенов. На этом пути — Невский «пятачок», Колпино, Терийоки, Выборг, Нарва, Луга, Гдов, Чудское озеро, Тарту, вся Прибалтика с ее реками и речушками, Висла, Одер, остров Рюген. Берлин!..
Многие, кто прошел этими же дорогами, наверное, помнят надпись на фанере или прямо на стене дома: «Мин нет! Семенов».
Кто отступает последним? Сапер! Кто наступает первым? Сапер!
...Начало 1944 года. 46-й стрелковой дивизии в состав которой входил 40-й отдельный саперный батальон, предстояло освободить Лугу. Фашистское командование создало здесь сильный оборонительный рубеж, надеясь задержать наступление наших частей. После освобождения Луги перед группой войск Ленинградского фронта открывался путь к освобождению Пскова и Прибалтики. Враг ожесточенно сопротивлялся. Наше командование решило часть подразделений направить в обход, выйти на Псковское шоссе позади Луги и отрезать фашистам путь к отступлению.
Эта операция тоже памятна саперному взводу, которым теперь командовал Павел Семенов. Дело в том, что на участке его взвода оказалось болото. Миновать его было невозможно. Что делать?
Пойдет не только пехота, но и вся техника — тяжелые, груженные снарядами студебеккеры, пушки на механической и конной тяге, танки.
— Будем гатить, — коротко приказал командир батальона.
Гатить — значит рубить все, что есть поблизости, и бревнами, хворостом настилать дорогу через болото. Это же сколько надо леса! Но другого выхода не было.
Только тот, кто сам испытал, может понять, какой это адский труд — валить сосны и ели, таскать по трясине сырые тяжелые бревна, укладывать их одно к одному.
Работать приходилось без сна и отдыха, — шло наступление, а в такой обстановке промедление может стоить жизни многим людям. И вот сделан первый участок.
— Сейчас снимем пробу, — сказал майор-артиллерист,— пойдет вначале машина полегче.
Решили пустить «виллис», тот пропрыгал как ни в чем не бывало. Следом пошел «студебеккер», тоже благополучно. Тогда двинулся другой, но уже с пушкой. Заходила, застонала трясина, как живая зашевелилась кряжистая гать.
«Не дай бог, колесо соскользнет», — в ужасе подумал Семенов, увидев, как конец одного бревна начал подниматься вверх, а другой полез в черную болотную муть.
Но шофер вел машину ровно, опытной рукой.
— Пронесло! — облегченно вздохнул сапер. Однако радоваться было еще рано. В следующее мгновение на небольшом изгибе дороги под правым колесом машины стал тонуть кряж, шофер дал газ, бревна под напором задвигались, полезли вперед, начали расползаться, и оба колеса рухнули в жидкое «окно», образовавшееся посреди настила.
— Вот тебе и пронесло, — сказал огорченно майор-артиллерист.
Около застрявшей машины засуетился орудийный расчет, подбежали саперы, схватились за передок.
— Раз, два, взяли!..
Но не так-то просто голыми руками поднять такую махину.
Семенов стоял и лихорадочно думал о том, что они, саперы, где-то допустили ошибку. Бревна ползут, и если всё оставить так, как есть, машины будут проваливаться. Вытащишь одну — застрянет другая.
«Какую же оплошность все-таки мы допустили?» — спрашивал он себя и жалел, что опыта маловато. До сих пор два с лишним года в обороне стояли, все больше укрепления строили: рвы, окопы рыли, колючую проволоку натягивали, минные поля оборудовали, а вот чтобы гать — этого изведать пока еще не доводилось. Да и сапером-то он стал случайно, и учился-то саперному мастерству всего две или три недели.
Помнится, после ранения на Невском «пятачке» лежал в госпитале на Фонтанке. Лечение уже к концу шло, когда к ним в группу выздоравливающих пришел как-то капитан.
— Кто хочет в инженерных войсках служить? — обратился он к солдатам. Павел после первого ранения воевал в должности санинструктора, в звании старшины медицинской службы, и, по правде говоря, немного тяготился этим, по его мнению, женским делом. А тут в инженерные войска предлагают. Согласился. Вот так и стал Павел Семенов сапером. На саперных курсах учили их больше всего тому, как зарядить, поставить и замаскировать мину, как подорвать объект. Рассказывали им и про то, как строить временные мосты через водные преграды — на рамных опорах, на козловых, свайных. А тут, понимаешь, болото. Гать...
Застрявшую машину все-таки вытащили. Но ведь она через два метра снова провалится. Надо, черт побери, что-то придумывать...
Помогла крестьянская смекалка. Вспомнил, как еще мальчишкой с отцом ездил летом за сеном. Когда отец велел ему взять с собой два топора и пилу, Павел не понял:
— Тятя, а зачем нам пила? Мы ведь за сеном едем...
— Приедем, узнаешь, — ответил отец.
Лесная поляна, где стояли копны, была за небольшой низинкой, а там оказался маленький участочек дороги, метров с десяток, где ни пройти ни проехать. Вот так же, как и сейчас, они с отцом гатили тогда эту трясинку. Только бревна клали не прямо в грязь, а на толстые, длинные стволы.
— Так надежней,— сказал отец.
А потом, когда поперечины были уложены, отец заставил его вырубить две длинные жерди и несколько толстых кольев.
— Сплотить бревна надо, а то поедешь с возом — они раскатятся.
Отец, положив жерди поперек настила, на концах закрепил кольями, забив их «козлом», крест накрест.
— Теперь с любым возом поезжай, ничего не случится...
«Вот и нашу «лежневку» обязательно сплотить надо,— думал Павел, стоя на коленях в жидком месиве лужского болота. — Но как? Забивать сваи — не удержит болото, слишком слабый грунт. Хорошо бы по колее положить толстые продольные доски, тогда машина пойдет почти как по дороге. Так где их взять, эти самые доски. Есть тут в одном месте деревня, дома там сохранились, не сгорели. Может, разобрать полы, да и бревна бы пригодились...»
Но тут же торопливо гнал эту мысль: «Люди ведь, наши люди, скоро в родные края вернутся, как их без крова оставишь?»
Лес вблизи весь был уже вырублен, пришлось саперам чуть ли не за полкилометра носить на себе бревна. Их скрепляли по два и укладывали по обеим сторонам настила так, чтобы колеса шли по ним.
— Ну вот, теперь и на дорогу похоже, — смягчились шоферы, — может, и проскочим.
Дело и вправду пошло лучше. И хотя люди буквально с ног валились, зато вся техника была переброшена и задание командования выполнено в срок.
Тогда сапер Павел Семенов снова, в который уж раз, убедился, что война в ее настоящем, неприкрашенном виде — это труд. Большой, тяжелый, изнуряющий труд, после которого хочется только одного: свалиться где-нибудь, пусть даже там, где стоишь, и спать, спать, спать...
А переправы?! «Переправа, переправа, берег левый, берег правый...» Разве пересчитаешь все мосты, наведенные под вражеским огнем его саперным взводом через малые и большие реки. Даже теперь Павел Федорович говорит не «река», а «водная преграда». Вот до чего въелось...
...Мы сидим в его новом, добротном доме в деревне Аннино Ломоносовского района.
Бывший сапер кряжист, осанист, говорит неторопливо, обстоятельно. Так и кажется, что и со словами он обращается, как когда-то с минами, — сначала присмотрится, взвесит, как подступиться, куда поставить, а потом уже произносит. И если чувствует, что слово сработано удачно и поставлено куда надо, его круглое, с правильными чертами лицо оживляется, голубые глаза начинают улыбаться. Но это только на какое-то мгновение.
— По ленинградской земле походить вдоволь пришлось, и всё, понимаешь, по ночам. Запомнилась мне первая переправа. На реке Сестре дело было. И речушка-то узенькая, пустяковое, кажись, дело, а пехоте не перейти. Она, может, сама-то и переплыла бы, так пушкам ходу нет: берега топкие и сразу в обрыв — никакого брода. Ну и начали мы мост делать. Из подручных средств. А фашист палит. Разделил я свой взвод на две половины — одни огонь ведут, а другие мост строят. Быстро сделали и махнули на тот берег, захватили плацдарм и держались, пока пехота и техника не подошла. А потом мои саперы вместе с автоматчиками в атаку двинули. И до самых Терийок. Вот за эту операцию я и получил первый орден Славы...
— Ну, а второй орден вы когда получили? Павел Федорович чуть заметно усмехается:
— А это уже на польской земле дело было. За свою-то землю, за ленинградскую, у меня четыре награды, два ордена и две медали. А вторую «Славу» мне дали за форсирование реки Вислы. Знаете такую? Тоже горячие деньки были... Ну, да что теперь об этом вспоминать, всем на этой войне досталось. Мы-то хоть живы остались. А ведь скольких я друзей похоронил и о многих плакал... Хорошие были ребята...
Павел Федорович долго молчал. О чем он думал, что вспомнил в эту минуту? Может быть, о друзьях, навсегда оставшихся лежать в той далекой земле, а может быть, о своих братьях, сложивших голову под Ленинградом...
У каждого фронтовика есть о чем помолчать в одиночку, и я не в обиде на Павла Федоровича за то, что он забыл о моем присутствии. Я сидел и, стараясь не мешать ему, терпеливо ждал. Смотрю, а он вдруг за-. улыбался:
— Эпизод один вспомнил. Было это уже в Германии, в самом конце войны. Вызывают меня в штаб дивизии, зачем — не знаю. Отправляюсь. Вижу, там уже из всех полков солдаты и сержанты собрались, знакомые попадаются. Подходит начальник штаба дивизии, построил нас. А мы пока не знаем для чего. В это время, глядим, идут какие-то генералы, впереди Федюнинский, командующий нашей Второй ударной армией. Начштаба, как полагается: «Смирно! Равнение направо!» Идет докладывать: «Товарищ командующий, группа солдат и сержантов сорок шестой Лужской Краснознаменной ордена Суворова стрелковой дивизии по вашему приказанию построена!» Командующий здоровается с нами, один из сопровождающих его полковников достает какую-то бумагу: «Старшина Семенов!» Я сделал несколько шагов вперед и замер.
Полковник зачитывает приказ о награждении меня орденом Славы первой степени и присвоении звания младшего лейтенанта.
Командарм Федюнинский подходит ко мне и прикрепляет к гимнастерке третий орден. Потом достает офицерские погоны и сам надевает их на мои плечи. Обнял меня, поцеловал, говорит: «Поздравляю, Павел Федорович, с высшим орденом солдатской доблести», а я до того, понимаешь, растерялся, что поворот кругом сделал... через правое плечо. Вот ведь какой конфуз вышел...
И Семенов от души смеется над своей оплошностью.
— Многие тогда награды получали. Командующий устроил обед. Ну, мы на радостях выпили тогда крепенько, и я отправился в свой батальон. Только пришел к себе в расположение, вдруг подают команду на построение. А дело, надо сказать, было накануне первомайского праздника, наш отдельный саперный батальон готовился тогда к параду. В тот день должна была состояться генеральная репетиция. Я был знаменосцем своей части.
Беру, значит, знамя, мои ассистенты становятся по своим местам, и, как положено, впереди батальона «печатаем» строевым шагом мимо батальонного командира. Но вот беда — после обеда у командующего у меня что-то «не печатается». Батальонный это заметил, рассвирепел и приказал было передать знамя первому ассистенту. И тут он увидел на мне лейтенантские погоны, глянул на грудь, все понял. Немедленно перестроил батальон и объявил эту новость перед всем строем. Строй мгновенно рассыпался, солдаты схватили меня и давай качать. Долго подбрасывали.
Вспоминая все это, Павел Федорович даже помолодел как-то, резкие морщины на лице стали мягче, глаза веселей.
...Сидим мы, два бывших солдата, оба прошедшие многими дорогами войны, и вспоминаем разные случаи. А с кухни доносится звон ведер, кастрюль, — жена Семенова, Домна Антоновна, хлопочет по хозяйству. Эти домашние звуки возвращают нас в сегодняшний день, и я спохватываюсь: как же сложилась послевоенная, мирная жизнь ветерана, ведь о ней я еще ничего не знаю.
— Отпустили меня домой на побывку после войны,— рассказал Павел Федорович. — Поехал к матери в родную деревню Дуброву.
Ну, о том, как встретились, говорить не буду, это каждый сам пережил... Ехал я туда и думал: вот побуду дома, посмотрю, а потом опять в часть — я ведь решил после войны в армии остаться. Но сложилось все по-другому.
Мне мать, конечно, писала, что в деревне дела неважные, но то, что я там сам увидел сразу после войны,— не передать. Мужиков нет, почти все полегли, а если кто и вернулся, так покалеченный. Одни бабы и пашут, и сеют, и ребятишек поднимают. Я перво-наперво, конечно, перекрыл крышу на своей избе — вся сгнила за эти пять лет. Потом соседка зашла, и у ней изба не лучше. И у другой — тоже. Короче говоря, весь отпуск у меня так на этих самых дырявых крышах и прошел.
Заглянул на фермы, поля колхозные обошел, везде запустение — того нет, другого не хватает. А народ смотрит на меня, ждет чего-то. Ну, думаю, Павел, не до службы теперь. Здесь, в деревне, ты нужнее сейчас, чем в армии.
Словом, вернулся в часть и сразу рапорт по команде: так, мол, и так — демобилизуйте... Не сразу, конечно, но все-таки демобилизовали.
Приехал домой. Выбрали меня председателем колхоза. Вот где лиха хватил, как на войне. Да что там рассказывать, все и так знают, какие трудности были у нас после войны в деревне. В самые тяжелые годы выпало мне председательствовать. Потом стали помаленьку разживаться, несколько соседних колхозов объединились в один, а меня избрали уже председателем сельсовета. В этой должности и работал, пока вот в этот совхоз «Победа» не переехал.
— А каким ветром сюда занесло? — спрашиваю.
— Да вот вначале захотелось взглянуть на места, где воевал, найти, если удастся, могилы братьев. Иван под Волховом погиб, а Василий, оказалось, здесь вот, под Красным Селом, голову сложил...
Павел Федорович тяжело вздыхает, его пальцы машинально ищут на столе что-то и, не найдя ничего, с хрустом сцепляются друг с другом... Мне, тоже потерявшему братьев, близка и понятна душевная боль этого много пережившего человека, и я уже больше не спрашиваю его, почему он поселился со всей семьей в совхозе «Победа».
— Работы и здесь много, — успокоившись, говорит Семенов. — Я ведь тут по старой саперской привычке за топор взялся, плотником работаю. Вы у нас в совхозе не раз бывали, сами видели, сколько там всего понастроено за эти годы. И вообще наша «Победа», можно сказать, лучший в Ломоносовском районе совхоз, — с гордостью закончил Павел Федорович.
Мы молчим. Каждый из нас, наверное, думает об одном и том же — о мире, добытом тяжелой ценой, о радости жить для созидания.
Павел Федорович первым нарушает молчание:
— Знаете, чего я больше всего на войне боялся?.. Ни за что не угадаете. Белых ночей!..
И впрямь неожиданно. Самая красивая, романтическая пора раннего ленинградского лета, воспетая поэтами, художниками, композиторами, как она могла не нравиться человеку, которому в сорок втором было только двадцать.
— Саперу белая ночь — смерть! — убежденно произнес Семенов. — Идешь ты на задание, и хоть а глаз тебе целься — все видно, как на ладони, ну разве это дело! Нет, что там ни говорите, а попортили нашему брату крови эти ленинградские ночи... Потому, видать, и песню я про темную ночь полюбил, — улыбается он.
И не поймешь, серьезно ли говорит или шутит. Наверное, серьезно.
— А вот Женьке моему белые ночи нравятся, — показывает он на сына, девятиклассника, который что-то налаживает в проигрывателе. — И дочке тоже нравятся... Она у меня учительница.
Вздохнул солдат, погрустнел.
Да, не дали нам фашисты полюбоваться прекрасными белыми ночами. Сколько нас, семнадцатилетних, восемнадцатилетних, грудью встало тогда на защиту колыбели Октября, на защиту Отечества. И многие не вернулись...
— Зато наши дети не знают темных ночей! — произносит Павел Федорович. — Ради этого мы шли, и падали, и снова вставали, и снова шли... До самого Берлина!..
М. Воробьев
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
