Недели три не заглядывал почтальон в небольшой приземистый домик Залетовых на Большой Садовой улице. Сам отец солдата, он хорошо понимал, как много значит получить с фронта сложенный треугольничком листок. Даже несколько слов, присланных оттуда, из неведомой военной дали, зашифрованной многозначным номером полевой почты, могли или выпрямить павшего духом человека, или вконец сломить его. И поэтому, встречаясь ненароком с Антониной Ивановной Залетовой, ее невесткой Анютой, почтальон не без умысла на чем свет костил свое ведомство, будто бы хромающее на обе ноги.
— Плохо работаем, — сетовал он. — По неделям письма лежат. А язык не поворачивается шум поднять. Письма — не снаряды, не бомбы, не солдатская амуниция, коим предпочтение отдается. Потерпите ужо. Не завтра, так послезавтра письмо будет.
Сердобск — городок небольшой. Старожилы всё друг о друге знают. И почтальону от души жаль Антонину Ивановну. Такая она женщина, что в ноги поклониться не грех.
Тяжкая судьба выпала на долю Залетовой. Овдовела в первую мировую войну. Осталась с двумя малютками. Старшему Васе — два годика, а Кольке — восемь месяцев. Из сил выбивалась, поднимая ребятишек. А тут еще умерла у брата жена. Взяла Антонина на свое попечение и его малолеток: сына и дочку. Думала, на время, а оказалось, на всю жизнь.
Годы же выдались трудные. Революция, гражданская война. Страшный голод. Антонина никакой работой не брезговала. Кому что сошьет, кому постирает, кому пол помоет. Или на огороде копается, с горькой усмешкой говоря соседям, что это ее главный поилец и кормилец. И в самом деле, велика ли зарплата у уборщицы! Человеку одинокому и то в обрез. А Залетовой надо и накормить, и одеть этакую ватагу.
Пожалуй, впервые Антонина Ивановна с облегчением вздохнула, когда Василий и племянник Саша принесли первые получки. Было это уже в конце двадцатых годов. Горсовет устроил мальчат работать на обозный завод слесарями.
Но по-прежнему с трудом удавалось Антонине Ивановне сводить концы с концами. Потому-то и младший сын раньше времени распрощался со школой. Правда, по собственному настоянию. Мать возражала:
— Перебьемся как-нибудь, братовья добрые, не попрекнут.
— Нет, мамка, — решительно сказал Николай, — хватит тебе надрываться. Мне сколько лет? Пятнадцать. Ты разве в мои годы у кого-нибудь на шее сидела?
Антонина Ивановна уступила, хотя ей очень хотелось, чтобы сын окончил среднюю школу. Парень смышленый, науки ему давались легко. А там, глядишь, может, и в институт бы попал. Не хуже других. Серьезный, дотошный, работящий.
Сына тоже манил институт. Обязательно какой-нибудь технический. Он любил разбирать всякие механизмы. Если у матери начинала фокусничать ее швейная машинка, Коля тут как тут. Ему доставляло большое удовольствие возиться с капризными детальками, разными шестеренками и колесиками. Иной раз битый час, а то и два мудрит, но своего обязательно добьется.
— Здорово, — удивлялся Василий. — У тебя, Колюха, определенно талант. Как у Левши...
— В отца пошел. Был наш батька мастер на все руки.
Антонина Ивановна, вспомнив мужа, мрачнела. Будь Андрей ее жив, все бы шло у них по-иному. Лишил и ее, и детей счастья германский вояка. Такое не забывается и не прощается.
Николай поступил учеником на городскую электростанцию. Через два года, в тридцать втором, сдал экзамен на машиниста. Как раз к своему совершеннолетию. Другой, может, на его месте и приостановился бы. Должность и для человека постарше, чем Николай, почтенная, оклад приличный. Что еще надо? Но нет, Залетов-младший задумал получить среднее техническое образование. По вечерам он подолгу сидел над книгами и мудреными схемами.
Василий ушел в армию. Вскоре и племянник Саша надел военную форму, стал курсантом летного училища. Потом настал черед проводить на службу и Николая. Еще до этого племянница Маша уехала с подругами в Горьковскую область, завербовалась на текстильную фабрику. Опустел домик на Большой Садовой улице, одна осталась Антонина Ивановна. Вроде бы и легче было, а на сердце тускло. Как-то они там на чужбине? Пусть им двадцать, и тридцать лет — о детях одинаково, как о малышах, с беспокойством думает мать...
Первым вернулся Василий. Раздался в плечах, возмужал, еще больше самостоятельности появилось. Чуть ли не с места в карьер сказал: — Женюсь, мамаша.
Обзавелся собственной семьей, стал жить на другой квартире. Потом приехал Николай. Тоже за три года порядком изменился. Ладный, подтянутый. Аккуратно отпорол петлички с гимнастерки, малиновые треугольнички уложил в коробочку.
— Что это ты прячешь? — поинтересовалась мать.
— Сержантские знаки различия.
— На память или думаешь, что понадобятся?
— Как знать, мама!
Узнав о приезде брата, пришел Василий. Обнялись, расцеловались. Увидев на гимнастерке у Николая значок «Ворошиловский стрелок», Василий одобрительно сказал:
— Ты, гляжу, недаром в армии щи да кашу хлебал. Хорошо стрелять научился.
— Да, получается.
Антонина Ивановна внимательно прислушивалась к разговору братьев. Не все ей было понятно, но главное она уразумела. Ее младшенький и в армии пришелся ко двору. Школу полковую окончил, отделением командовал. Потом еще в одну школу послали — в снайперскую. Вернулся в полк — доверили оружие приводить к единому бою, пристрелочные карточки составлять. И на винтовки, и на станковые пулеметы.
— Здорово, — заметил Василий.
Он-то знал, что пристрелку оружия в армии поручают стрелкам самым опытным и метким. Они определяют особенности боя каждой винтовки и пулемета, составляют на них своеобразные паспорта — карточки. Прочтешь — и знаешь, как нужно целиться, чтоб точно поразить мишень.
Мать слушала и думала: ее сын научился стрелять — это хорошо. Что за мужчина, если не умеет при необходимости и за себя, и за Родину свою постоять! Не перевелись еще в других странах охотники до чужих земель и до чужого добра. Слушает она радио, да и люди толкуют о всяких фашистских кознях. Опять война может вспыхнуть. О себе Антонина Ивановна не тревожилась. На шестой десяток перевалило. Можно сказать, свое отжила. А вот сыновьям каково на войну под пули идти?..
Так она размышляла, рано постаревшая от вечных забот и житейских волнений простая русская женщина. Понимали ли причины ее беспокойства сыновья? Пожалуй, что нет. Жили, казалось матери, сегодняшним днем, не думая о завтрашнем, не терзали себя мрачными мыслями.
С приездом Николая вернулись в домик на Большой Садовой достаток и благополучие. Николай, добродушный, внимательный, ничем не огорчал мать. И на электростанции дела у него шли лучше не надо. В двадцать пять лет назначили механиком.
Однажды Николай привел в дом милую, симпатичную девушку. Антонина Ивановна в душе обрадовалась. Анечка с Пензенской улицы. В амбулатории работает. Обходительная, скромная.
— Знакомься, — смущенно сказал сын.
— Да я ее с пеленок знаю, — улыбнулась мать.
...В тридцать девятом сыграли свадьбу. Молодые поселились вместе с Антониной Ивановной. Жили дружно. Ничто не омрачало их добрых отношений. Но тут грянула война. На второй же день ушли на фронт и Василий и Николай, — оба были в запасе первой очереди. Наплакались вволю и Антонина Ивановна, и ее невестки. Кто поручится, что доведется всем Залетовым встретиться вновь?
В октябре Николай был ранен. Об этом в Сердобске узнали из его письма. Лечился он в ленинградском госпитале. Невестка Аня сразу в слезы.
— Что ты, дурочка, — обняла ее свекровь. — Успокойся. Ну, зацепило осколком, как он сам пишет. И что? Живой ведь. У других горе бывает больше и непоправимее. Садись-ка лучше да ответ пиши. Зоину карточку пошлем. Приятно ему будет посмотреть, какой дочурка к году стала.
Потом Антонине Ивановне пришлось и вторую невестку успокаивать. В госпиталь попал Василий. Он воевал где-то на Западном фронте. За него мать все-таки меньше беспокоилась. Василий был больше к жизни приспособленный. И в детстве он никогда себя в обиду не давал. «Этот, — говорили соседи, — и в огне не сгорит, и в воде не утонет». Шутливо описывая военные злоключения, Василий наказывал не тревожиться. Я, мол, в сорочке родился, и не появился на свет тот фриц, который мог бы меня жизни лишить.
Врачи поставили Николая и Василия на ноги, и братья опять оказались на передовой. И еще не раз, видимо, смерть вышагивала рядышком. За два года войны было по два ранения у каждого. То Василий в госпитале лежит, то Николай. А вот у племянника Саши, летчика, лейтенанта, долго не было ни одной царапинки. И потом вдруг сразу похоронка: «Погиб в боях за Советскую Родину, похоронен там-то»... Теперь заливалась слезами Антонина Ивановна. Не родной Саша сын, приемный, да ведь она его выходила, накрепко он к сердцу прирос...
Аня подолгу задерживалась в амбулатории Все заботы по дому лежали на плечах свекрови. Она поднималась засветло. И хотя дела из каждого угла кричали прежде всего подходила к радиодинамику послушать фронтовую сводку.
Метельным январским утром Антонина Ивановна обрадовалась, узнав об успешном наступлении наших войск под Ленинградом. «Прорвана вражеская оборона, освобождено несколько городов», — читал сводку диктор.
Где-то там и Николай. В конце сорок третьего года, выписавшись из госпиталя, он вернулся в свою часть. И конечно, вместе с ней громит врага, догадывалась мать. Поэтому ему не до писем.
В конце января по радио передали, что блокада Ленинграда полностью снята, побито много фашистов. Пора было и Николаю дать о себе знать. Разве он не понимал, как волнуются мать и жена? О чем только не передумаешь, оставаясь в неведении.
В феврале к Залетовым пришел почтальон. Открыл скрипучую дверь, затоптался у порога, неловко расстегивая припорошенную снегом брезентовую сумку. Был он чем-то расстроен, даже поздороваться забыл. Антонина Ивановна почувствовала, что это неспроста.
Наконец почтальон совладал с непослушной сумкой и подал Антонине Ивановне письмо. Не простенький треугольничек, а конверт из добротной лощеной бумаги. Адрес, фамилия, имя и отчество напечатаны на машинке. Взяла Антонина Ивановна письмо и побелела, как снег. Именно в конверте получила она тогда похоронку на Сашу...
Почтальон стоял у двери, ждал. Давний друг Залетовых, он близко к сердцу принимал все их беды и огорчения. Дрожащими пальцами Антонина Ивановна надорвала конверт. Стала читать. И по светлевшему выражению ее лица почтальон понял, что ничего страшного не произошло.
Письмо прислали командир гвардейской части А. И. Шерстнев и замполит А. А. Силонян. Благодарили Залетову за то, что она вырастила и воспитала сына-героя, рассказывали, как он отличился в боях, как вместе со своими боевыми товарищами уничтожил гарнизон вражеского дота, сдерживавший наступление роты. Писали, что ее сын представлен к награждению орденом Славы III степени.
— А я, старый балбес, шел к тебе будто на казнь, — сказал почтальон.
Залетова призналась, что и ее до смерти напугал этот конверт, с ровненькими рядками печатных буковок. Видя, что добрый вестник собирается уходить, остановила:
— Погоди минуточку.
Открыла буфет, где хранился графинчик с вишневой наливкой на случай каких-либо особых событий.
На улице бесилась пурга, ветер на разные лады завывал в печной трубе.
— Будем здоровы, Ивановна, — поднял почтальон граненый стаканчик.
— Что с нами сделается? Вот только бы с сынками нашими ничего не стряслось.
* * *
Николай Залетов в это время был уже далеко от Ленинграда. 188-й гвардейский стрелковый полк, в котором он служил, форсированным маршем двигался на юг. В сутки делали по сорок — пятьдесят километров. На коротких привалах многие в изнеможении падали в сыпучий снег. Не успевали, кажется, и цигарки выкурить, как раздавалась команда строиться.
— И куда торопимся? На пожар, что ли? — ворчал пулеметчик Дмитриев.
В роту юн попал несколько дней назад из запасного полка, пороху, вероятно, еще мало нюхал. Да и достался ему ручной пулемет. Это потяжелее, чем автомат. А в таком нелегком походе всякий лишний грамм в тягость, иголка и та много весит. Все же Залетов не промолчал:
— Что за разговорчики! Торопимся, потому что надо точно к сроку прибыть на место. А куда? Придем — узнаем.
Залетов два с лишним года провел на фронте. И прошел он, сержант гвардейской пехоты, как говорится, огонь, воды и медные трубы. Воевал на легендарном Красном Гангуте, как называли полуостров Ханко. Задыхался от тошнотворного прогорклого дыма на невском левобережье, где земля была густо пропитана кровью и нашпигована сталью и железом. Вместе с товарищами штурмовал крутые Синявинские высоты. И, наконец, в январе пробился со своим отделением через две вражеские оборонительные полосы, от Пулкова за Воронью гору к Тайцам.
Он многое пережил и испытал, сын солдата и сам солдат. И хорошо понял, что легких боев не бывает.
Попадал в такие передряги, что волосы становились дыбом, шапку приподнимали. Но он никогда не жаловался и не ныл, считая слабость постыдной чертой. Видимо, мать со своей кровью передала ему в наследство и твердость характера, и неиссякаемую душевную силу, и собственную добросовестность в большом и малом. А все это человеку необходимо в жизни и в бою. Как ни трудно — стисни зубы, крепись.
«Ишь ты неженка какая!— думал Залетов о пулеметчике.— Торопимся! Не дошло еще до парня, что война — это и есть пожар. Большой, громадный пожар. Сколько бед он приносит не только за день — за час. И надо торопиться, надо с пожаром быстрее кончать».
Залетов громко повторил команду:
— Первый взвод, стройся!
Подняв кверху руку в мохнатой однопалой рукавице, встал у обочины. Пристраиваясь к нему, вдоль дороги вытягивалась неровная шеренга. Одним из последних подошел Дмитриев. Хорошо, хоть не опоздал.
— Никого не оставили?— озабоченно спросил подбежавший командир роты Камышный.
— Все налицо, товарищ старший лейтенант,— докладывали взводные.
— Тогда шагом а-а-рр-ш!!
Колонна зашевелилась, живой рекой потекла мимо заиндевелых лесов, сугробистых полей, глухих деревушек.
Залетов, как и его соседи, шагал размеренно и ровно. Левой-правой, левой-правой. Шагал бездумно. И только однажды сердитый окрик вывел его из молчаливого оцепенения.
— Ногу держи, черт кудлатый,— донеслось с задних рядов. — Все задники оттоптал.
— Извини, нечаянно я, — оправдывался Дмитриев.— И сам не знаю, как получается.
«Опять неженка отличается, — нахмурился Залетов.— Доставит он нам хлопот. Интересно, как бы он себя держал в бою под Хамаляйне?»
К этому памятному для всей роты бою Залетов мысленно возвращался не раз. Он стал для него своего рода критерием солдатской доблести, выдержки и войскового товарищества.
Ситуация в первый день наступления, 15 января, на их участке сложилась острая, хуже не придумаешь, хотя сначала все шло очень хорошо. Минут за двадцать гвардейская цепь перекатилась через первую линию глубоких, в полный человеческий рост вражеских траншей, затем ворвалась во вторую линию, навалившись на оглушенных артиллерийским ударом гитлеровцев. Их пока можно было брать чуть ли не голыми руками. Гитлеровские гренадеры бессмысленно ворочали мутными г бельмами, а некоторые исступленно кричали: «Майн гот, майн гот!»
Чтобы выполнить задачу, оставалось занять еще третью траншею. Оттуда и до деревни Хамаляйне рукой подать. Впрочем, какая это деревня, одни развалины.
— Вперед!— торопил командир роты Камышный, оказавшийся рядом с Залетовым.
Николай едва расслышал его громоподобный бас, — вокруг стоял страшный шум и грохот.
— За мной! — скомандовал Николай и вскочил на обледенелый бруствер.
Третью траншею от второй отделяло метров триста. Место ровное, голое. Каждый попавший сюда человек был как на ладони. Но гитлеровцы почему-то не стреляли. Может, и там, на небольшом взгорье, где проходила последняя траншея, обезумело кричали: «Майн гот!», забыв о пулеметах и автоматах?
Какое-то внутреннее чувство подсказывало Залетову, что это не так, советовало: будь осторожен, ты отвечаешь, старший сержант, и за себя, и за других, отвечаешь перед их матерями, женами, детьми.
Вот уже до траншеи осталось метров сто пятьдесят. Теперь следовало дружно и стремительно всем отделением рвануться вперед. Николай на миг задержался, высматривая самый короткий путь среди свежих, еще дымящихся воронок. Поглядел, где ребята. Все были поблизости: Смирнов, Терехов, Саймутдинов, Елин, Капустин, Иванов. Собирался взмахнуть красным флажком, но тотчас камнем хвалился в снег. Из дота открыл огонь вражеский пулемет.
Залетову повезло. Только одна пуля царапнула стальную каску. Вражеский замысел стал ясен: заманить гвардейцев на это открытое место, приземлить между второй и третьей траншеями и хладнокровно уничтожить, если кто попытается подняться. Западня! Нет пути ни вперед, ни назад. А тут еще, гляди, сыграет «ишак» — шестиствольный миномет. Поганое оружие! Кучно бьет...
Ситуация отвратительная. Что же делать? Доложить командиру роты, ждать, пока он свяжется с полковым начальством, вызволит их из огневого мешка? На это уйдет время, и немалое. С закрытых артиллерийских позиций разбить железобетонный дот ой как непросто. Остается прямая наводка. Нужно на руках подтаскивать орудия. На виду у противника, по вздыбленной, изрытой воронками земле. А минуты бегут, позволяя гитлеровцам привести в порядок позиции, заполнить бреши в обороне.
Решение пришло быстро. Вывести дот из строя, уничтожить засевших в этой подземной крепости гитлеровцев. Кто это сделает? Залетов вправе дать такой приказ любому солдату. Он уверен, что никто не откажется, никто не струсит. Ребята все как на подбор. Нет, к доту пойдет он. Самый опытный, самый осмотрительный, самый хладнокровный. Возьмет с собой разве что Терехова — плечистого крепыша, он здорово бросает гранаты. Остальные будут их поддерживать огнем с места.
Пулеметчику Николаю Смирнову Залетов сказал:
— Остаешься за меня. Пошлешь с кем-нибудь мое донесение Камышному. Внимательно наблюдай за нами. Когда дам знак красным флажком, бей по амбразуре. Если у меня не выйдет — дот на твоей совести. Ясно?
— Так точно!
Залетов был уверен, что Иван Трофимович Камышный, храбрый и умный человек, его поймет и одобрит. Обстановка торопит, не позволяет тратить время на согласование и увязки. Время теперь всего дороже. Время — это человеческие жизни.
Он решительно пополз к доту по черному, оплавленному снегу, лавируя между воронками. Следом двигался, тяжело дыша, Терехов. Небось жалеет молодой солдат, что не научился как следует ползать по-пластунски. Это нужно не одним разведчикам в их ночных вылазках, а любому пехотинцу. В бою всякое бывает. Иногда нужно быть быстрым, как рекордсмен-спринтер, а иногда вот так пробираться на животе с черепашьей скоростью.
До цели оставалось метров двадцать, как случилось несчастье. Поблизости разорвалась мина. Залетов невольно в сердцах чертыхнулся. Неужели их заметили? Несколько минут лежал неподвижно, ждал новых разрывов. Но их не было.
— Ты жив, Терехов? — негромко спросил Залетов напарника.
— Ранен... в ногу...
— Оставайся здесь. Лежи, не шевелись. Можешь потерпеть?
— А как же с гранатами? У меня их порядочно...
— Гранаты могут понадобиться. Лежи, я к тебе вернусь.
Залетов взял еще пять гранат и пополз уже один. Обогнул дот слева. Попалась неглубокая впадина, видимо припорошенная снегом канава. По ней он добрался почти к самому доту и уже начал доставать из кармана алый флажок. Но в этот момент со скрежетом распахнулась железная дверь, из нее выглянула голова в каске. Через минуту нескладный, тощий немец вывалился наружу, словно ему кто-то поддал под зад.
«Выставили, черти, наблюдателя, — определил Залетов. — Прядется повременить сигналить».
Гитлеровец, очутившись на морозе, прежде всего поправил подшлемник, каску. Потом поглядел в сторону, где лежал Залетов, и, не заметив ничего подозрительного, повернулся к нему спиной.
Николай выхватил красный лоскут, махнул им над собой. И тотчас услышал, как заработал пулемет Смирнова. Стрелял тезка точно, бил, как и уговаривались, по амбразуре. Услышав близкое цоканье пуль, немецкий наблюдатель испуганно прижался к холодному бетону. Залетов, не целясь, дал по нему короткую очередь и стремглав бросился к доту. Толкнул дверь — заперто. Постучал. К его удивлению, на макушке железобетонного купола приподнялся стальной люк, показалась густо заросшая рыжей щетиной физиономия. Залетов опять выстрелил и, вскочив на дот, ухватился за люк. Снизу пахнуло жарким, продымленным воздухом, слышались крики гитлеровцев. Николай бросил вниз одну за другой пять тереховских гранат. Из дота повалил густой дым.
Можно давать сигнал: «Все в порядке». Но Залетов не торопился. В подобных случаях бывало, что кто-нибудь из фашистов оставался невредимым, становился к пулемету, и дот оживал.
Через люк старший сержант спустился вниз и, удостоверившись, что с гарнизоном бетонного каземата покончено, распахнул дверь, поднялся на бугор, замахал красным флажком.
Через полчаса и третья вражеская траншея была уже в наших руках. А вечером, развивая успех роты Камышного, на Хамаляйне двинулся свежий резервный батальон гвардии капитана А. И. Трошина. За ночь был разгромлен штаб одного из полков 170-й немецкой пехотной дивизии. Гвардейцы захватили шесть «ишаков», которые полковой инженер Анатолий Репня вскоре приспособил для стрельбы по гитлеровцам.
— Крепко нас Залетов выручил, — говорил Камыш-ному командир полка Шерстнев. — Передай ему нашу благодарность.
— Не я один, Иван Трофимович, ее заслужил, — ответил ротному Николай. — Всем отделением мы дот громили.
Залетов был твердо убежден, что успех в бою — дело коллективное, и постоянно втолковывал это солдатам. Любил он людей добросовестных, честных, нетерпимо относился к тем, кто норовил спрятаться за чужую спину, искал легких, проложенных другими тропок. Поэтому ему и не понравился Дмитриев, любивший поныть. Ему на марше трудно, а другим намного ли легче? Но они молчат и других не будоражат.
Взводный нет-нет да и косил глазом на Дмитриева. Тот шел сгорбившись, переваливаясь, как утица, с ноги на ногу. И в такт его шагам вороненый ствол дегтяревского пулемета раскачивался, словно маятник. С ноги Дмитриев больше не сбивался. Но по всему видно, очень сильно уходился. Того и гляди свалится прямо на дороге.
— Дмитриев, — окликнул Залетов, — передайте пулемет соседу.
Ефрейтор поднял на него усталые черные глаза, покачал головой.
— Спасибо, товарищ старший сержант. Но так не положено. У каждого на войне своя ноша. У маршала — одна, у вас — другая, у меня вот этот пулемет. И нельзя свою ношу на чужие плечи перекладывать. Залетова обрадовал ответ Дмитриева. Первое впечатление о нем вроде бы оказалось обманчивым. Он, чувствуется, парень с характером.
К вечеру походная колонна, миновав людное село, втянулась в густой, тихий лес. Здесь и сосредоточивались перед наступлением полки 63-й гвардейской стрелковой дивизии.
Пока устраивались на ночлег, словно из-под земли вынырнула кухня. Старшина выделил из своих неиссякаемых запасов «наркомовскую норму». Лес ожил, всюду слышались голоса.
Солдаты отделения Залетова, поужинав, мастерили из лапчатых еловых ветвей шалаш — убежище от февральского ветра и снега.
Работа подвигалась к концу, когда к ним подошел замполит полка майор Арам Ашотович Силонян. Узнал Залетова, поздоровался, засыпал по своему обыкновению старшего сержанта вопросами: как прошел марш, не было ли отставших, обмороженных, в порядке ли оружие? Николай ответил.
— А теперь разрешите, товарищ гвардии майор, вас спросить.
— Догадываюсь, о чем. Когда в бой? Не знаю. Одно ясно, не на курорт прибыли. И другое. Наш тридцатый гвардейский — корпус прорыва. Значит, будем опять прорывать вражескую оборону. Когда? Это нам скажут в свое время. Вопросы еще есть?
— Всё очень понятно объяснили, — улыбнулся Залетов.
— Где Камышный?
— Я вас проведу, товарищ гвардии майор, наш ротный здорово замаскировался от начальства. Не сразу найдете.
Зимой в заснеженном лесу светло, глаз не выколешь веткой, на дерево не наткнешься. Майор и старший сержант быстро шагали по вертлявой тропке.
— Из Сердобска что пишут? — поинтересовался замполит.
— Да уж две недели почти, как письмо было. Думаю, что всё в порядке. На мать сильно надеюсь. Она у меня такая, что в самом трудном положении духом не падает, не растеряется. Жене с дочкой — надежная опора.
— Хорошая, сильная духом женщина, мама твоя. Мы ведь ответ на свое письмо получили. Тобой гордится, привет передает. И знаешь, что предлагает? Издать приказ, чтобы каждый фронтовик раз в неделю давал родным о себе знать. Хотя бы двумя-тремя словами, если обстановка не позволяет писать подробные письма.
Николай покраснел, смутился:
— Я вас понял, Арам Ашотович.
Они остановились у какого-то бесформенного брезентового сооружения.
— Вот мы и дошли. В этих хоромах обосновался наш ротный штаб. Разрешите быть свободным?
— Конечно. Идите отдыхайте.
* * *
10 февраля сорок четвертого года головные роты гвардейцев форсировали реку Нарву. Сделано это было за несколько минут. Как наставлял своих солдат командир корпуса генерал Н. П. Симоняк: «На правом берегу вдох — на левом выдох».
В роте Камышного первыми ворвались во вражеские траншеи отделения Залетова и Осипова. Оба младших командира отличились еще в январских боях. И теперь высоко держали гвардейскую марку. Зацепились за берег и сразу завязали жестокий бой. Выковыривали гитлеровцев из «лисьих нор» и блиндажей, расстреливали в упор, били прикладами, кололи ножами.
Участок для Залетова опять попался трудный. Отделению пришлось разделываться с дзотом — деревоземляной огневой точкой. Дотов гитлеровцы здесь еще не успели соорудить, хотя материалы и подвезли. В нескольких местах лежали бумажные мешки с цементом, железная арматура. Залетов показал их Дмитриеву:
— Видишь? Хорошо, что мы торопились! Время на фронте всего дороже. Кто опередил — тот и победил...
Дзот, конечно, не дот, но укрепление солидное. Как и в бою у Хамаляйне, отделение действовало решительно и дружно. Пулеметчики вели огонь по амбразуре, а тем временем бойцы Михайлов и Толстиков подползли к дзоту, бросили гранаты в вентиляционную трубу. С дзотом сразу было покончено.
Еще перед боем командир роты, объясняя задачу, говорил, что надо как можно быстрее выйти в район вражеских артиллерийских позиций. Захватим немецкие батареи или заставим их замолчать, — значит, обеспечим переправу вторых эшелонов, пушек, танков. Больше сил будет на левом берегу, и воевать станет легче.
По звуку выстрелов Залетов определил, что где-то неподалеку, укрытая в мелколесье, ведет огонь немецкая батарея. Не ее ли снаряды крошат бугристый, вспученный нарвский лед, рвутся у самых переправ? Покончить надо с ней.
Залетов, увидев командира взвода, бросился к нему. Тот дал «добро», однако предупредил:
— Двигайте, но не зарывайтесь. Лес кишмя кишит гитлеровцами. Не попадитесь к ним в лапы.
— Понимаю, товарищ лейтенант...
В этот морозный февральский день у отделения Залетова все получалось на редкость удачно. Гвардейцы, ни на кого не наткнувшись, обошли вражескую батарею, внезапно атаковали ее с тыла. Немецкие артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела.
Михайлов подошел к левому орудию, открыл затвор.
— Э, да тут еще и снаряд сидит. Пальнуть, что ли?
— По своим? Орудие-то в нашу сторону нацелено, — вмешался Капустин.
— Как это по своим? Повернем и по фашистам...
— Так и сделаем. Все орудия развернем,— сказал Залетов. — Сзади нам ничего не угрожает. Видите, наши подходят.
Справа и слева в редколесье замелькали белые халаты бойцов, все дальше и дальше уходивших от береговой кромки. Фронт наступления выравнивался.
— Вот ведь черт, — донесся до Залетова голос Михайлова.— Я его очередью прошил, а он не помер, белками ворочает.
Залетов подошел. Меж двух раздвинутых станин правого крайнего орудия лежал раненый командир орудия или наводчик. Над левым нагрудным карманчиком темно-серого мундира блестел железный крест. Фашист еще был жив.
— Надо его в мир иной отправить, — рассуждал вслух Михайлов.
— Не смей, — остановил его Залетов, — он уже безвредный.
— Ненавижу я их. Как они с нашими пленными поступают! Забыли, что было в Горской?
Нет, Залетов хорошо помнил ту громыхающую бессонную ночь. Нужно было брать Воронью гору, и они, горсточка людей, оставшихся от первой роты, ворвались в пристанционный поселок. У здания вокзальчика остановились как вкопанные.
В сугробе перекатывался с боку на бок охваченный пламенем человек.
— Да пристрелите же меня, сволочи! — обезумев от боли, кричал он, ничего не видя, не понимая, кто рядом с ним сейчас находится.
Несколько солдат бросились к нему, стараясь сорвать горящую гимнастерку, стеганые ватные штаны, набрасывали снег на голову несчастного бойца, видимо попавшего в плен. Фашисты переломали ему руки, ноги, выкололи глаза, полуживого облили бензином...
Нет. Залетов не забыл той ночи и того горящего солдата. Все навечно впечаталось в его память. Можно ли забыть смерть боевых друзей и муки осажденного Ленинграда? Гибель женщин, детей? Горе, причиненное фашистским зверьем его народу, его стране? И он без капли жалости истреблял врага в бою. Но поднять руку на раненого не мог сам и не позволял другим.
Подошел командир взвода, окинул глазами поляну.
— Ваше отделение хорошо поработало, старший сержант. Сколько орудий? Шесть? Запомним. А фашистов сколько уничтожили?
— Не считали, товарищ младший лейтенант. Все тут лежат.
Залетов не знал фамилии командира взвода: младший лейтенант только вчера появился в роте. И не узнает: через несколько часов младшего лейтенанта, раненного осколком снаряда, увезут на волокуше санитары. А пока командир взвода, тоненький, стройный юноша лет двадцати, старался не ударить в грязь лицом перед бывалыми солдатами.
— Позиция здесь для обороны удобная, — определил он. — Закрепляйтесь и ждите дальнейших указаний.
Я рядом, у сержанта Осипова. А трупы придется подсчитать. Скоро, видимо, сюда придет командир роты. Я должен ему обо всем точно доложить.
Но гвардии старший лейтенант Камышный во взвод не пришел. Он погиб при форсировании Нарвы. Залетов остро переживал эту потерю. За три месяца Николай успел сильно привязаться к Ивану Трофимовичу. Был тот по-справедливому строг, любил во всем порядок, но о солдатах заботился по-отцовски и от других того же требовал. Рядом с ним было легче и в учении, и в боях, каждого заражал он своим неиссякаемым оптимизмом. Очень любил Камышный свою Украину. «Вы даже не представляете себе, какой у нас добрый край, — говаривал он солдатам. — Кончим войну, приезжайте в гости. Подивитесь, як мы красиво живем, побачите, яки у нас дубравы, сады. А девчата какие гарные! Нигде таких больше не встретишь... А песни...» И если дело было на отдыхе, негромко запевал свою любимую: «Реве тай стогне Днипр широкий...»
Часто день в роте начинался песней и песней заканчивался. И в бой они сегодня пошли с песней.
Не запоет Иван Трофимович больше свою любимую, не увидит Днепра. На другой реке оборвалась его жизнь...
Вечером в полку отбирали добровольцев для ночной вылазки во вражеский тыл. Нужно было проникнуть на лесную мызу, где, по донесениям разведчиков, обосновался штаб немецкого батальона. Узнав об этом, Залетов одним из первых вызвался пойти туда. Его и назначили старшим группы. С ним отправились парторг роты Ильин и еще шесть автоматчиков. Взял Залетов и Дмитриева, очень уж он просился.
— А не будешь нам настроение отравлять, мешать охами да вздохами? — спросил Николай.
— Ну и злопамятный вы, товарищ гвардии старший сержант. Давно это было и мохом поросло.
— Что ж, проверим...
Инструктировал Залетова помощник начальника штаба по разведке. По карте проложили примерный маршрут.
К полуночи гвардейцы незамеченными подошли к мызе. Стояло здесь на поляне три дома и два сарая. К ним вплотную подступала березовая роща.
Залетов разбил группу на пары и каждой определил место, откуда открыть огонь. У гитлеровцев должно создаться впечатление, что они окружены со всех сторон. Пока разберутся, дело будет сделано.
Вскоре ночную тишину разорвали автоматные очереди. На мызе поднялся переполох. Из домов выбегали полуодетые гитлеровцы, нарывались на пули, падали. Немало фашистов удалось прикончить. Остальные разбежались. Мыза опустела, и гвардейцы спокойно заняли дома. Автоматчика Мельникова, крепкого, расторопного паренька, Залетов отправил в полк с донесением.
Захватать-то захватили, а сумеют ли всемером удержать мызу до прихода подкрепления? Да и доберется ли Мельников? Путь в полк нелегкий и опасный.
Появление вражеских солдат перед крайним домом, обращенным окнами на проселочную дорогу, не застало гвардейцев врасплох. Короткими очередями — берегли патроны.— отогнали фашистов.
На какое-то время получили передышку. Но фашисты, вероятно, поняли, что советских солдат на мызе мало и кроме автоматов другого оружия у них нет. Термитными пулями они подожгли сарай и ближний к ним дом, где с тремя бойцами находился Ильин. Гвардейцы перешли в соседний.
В это время десятка полтора гитлеровцев ворвалось на мызу. И снова семь смельчаков плотным огнем заставили противника отпрянуть назад.
Стало тихо, только потрескивали жарко горевшие бревна крайнего дома. Николай вышел во двор, проверил, как обстоит дело у Ильина. Повернул к сараю, находившемуся на противоположной стороне мызы, и тут понял, чем объясняется передышка. Фашисты их окружали. Чуткое ухо уловило хруст снега, негромкие слова команд.
Залетов остановился на углу, укрывшись за большим обомшелым валуном. И едва из леса показались черные фигуры, нажал на спусковую скобу автомата: По нему открыли ответный огонь. Пули проносились над головой, попадали в камень. Одна угодила в автомат, разбила приклад. Залетов пустил в ход гранаты...
Он уже не надеялся на благополучный исход боя, когда до него донеслось громкое «ура». Враги, окружившие мызу, сами оказались в мешке, их взяли в кольцо прибывшие на помощь Залетову подразделения.
И на другой, и на третий день наше наступление продолжалось. Гвардейские полки продвинулись на двенадцать километров, вышли к железной дороге Нарва — Таллин. Их встречали яростные контратаки противника. Наши войска беспощадно отбивали их.
За бои на этом плацдарме Залетова наградили орденом Славы II степени. Здесь его догнало письмо от матери и жены. Родные поздравляли с днем рождения. Четырехлетняя дочка прислала свой рисунок, сделанный, очевидно, не без помощи жены, — пятиконечную звезду со Спасской башней в центре. «Дочка говорит, что это папина звездочка», — поясняла Аня.
Николая и письмо и рисунок растрогали. А он вот в этом кромешном аду запамятовал, что 20 февраля ему стукнет ни много ни мало тридцать лет. Нельзя ли как-то эту дату отметить?
Но не довелось. 19 февраля, отражая очередную контратаку противника на командный пункт полка, Николай был тяжело ранен осколком разрывной пули. В третий раз он отправился в госпиталь.
* * *
Какой мерой измерить, сколько Залетова пережила за войну, сколько душевных сил надо было для того, чтобы нести тяготы ежедневных будничных дел, оставаться спокойной внешне, в то время как все мысли были там, где смертельная опасность каждую минуту грозила сыновьям. Каждая их рана была и ее раной. Старший четыре раза попадал в госпиталь, а младший — пять.
...Первым вернулся Василий. Вместе потом они встречали Николая. Приехал он в офицерской форме, с золотыми погонами. Почитай, вся грудь в орденах и медалях.
Николай подошел к матери. Нежно, как бывало когда-то в детстве обнял ее теперь слабенькие плечи твердой, по-солдатски крепкой рукой...
Все, что было съестного в доме, поставили на стол. Нашлось место и графинчику с вишневой наливкой. Потом братья рассказывали о фронтовых былях и своих перипетиях. Василий прошел немаленькую дорожку — от Твери, теперешнего Калинина, до Восточной Пруссии. У Николая фронтовая дорога короче — от Ленинграда до Курляндии. Но разве километрами измеряется солдатская доля в общем ратном труде?
Потом рассматривали награды Николая. Были среди них и три ордена Славы. Василий попросил снять золотой, первой степени, внимательно рассмотрел его, потом повернул обратной стороной, поднес ближе к глазам. С уважением сказал:
— Точно. Правду в газете писали. Номер один.
— А какая разница — первый, десятый или тысячный?— добродушно улыбнулся Николай.
— Нет, что ни говори, а разница есть, все-таки первый...— не согласился Василий.— Расскажи, за что получил...
Василий такой — не отстанет, пока не сделаешь то, что он просит. И Николаю пришлось рассказать, как он, вылечившись после ранения на Нарвском плацдарме, вернулся в свой полк, был назначен командиром взвода. При прорыве «Карельского вала» убило командира роты. Старшина Залетов его заменил, повел роту вперед, занял важный неприятельский опорный пункт. За это и представили...
— Способный ты у нас, Николай, — искренне порадовался Василий. — Помнишь, еще в детстве я всегда говорил: талант к жизни у тебя есть. Вот и в войне проявился.
Василий затянулся папиросой, помолчал.
— Однако надо на мирный лад настраиваться. Я опять за слесарный верстак встал. Ничего, не разучился. А ты что собираешься делать? До генеральских погон служить?
— Нет, демобилизовался. Думаю пойти по своей прежней линии, механиком на электростанцию.
Мать любовно смотрела на своих сыновей. Радовалась, что вырастила таких. Всюду они на месте, всюду ко двору.
И. Франтишев
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
