Александр Никитин не знал, что видит жену в последний раз. Пройдет много лет, немало испытаний выпадет на его долю, но не сгладятся в памяти эти проводы. Вцепившись мужу в рукав и не отпуская от себя, шла Антонина рядом. Слезы катились по ее щекам.
— Как же мы тут без тебя жить будем? — причитала она. — На кого ты меня оставляешь?
— Не убивайся. Может, все уладится. Не одни мы расстаемся, —успокаивал Никитин жену. — Дочек береги. Теперь ты у них и защита, и кормилица... Если к рождеству не вернусь, телку продай. Зазря незачем корма переводить.
Антонина согласно кивала головой.
За околицей толпа остановилась. Надо было прощаться. Заголосили бабы, дети бросились к отцам, обнимали их ручонками, целовали. Мужчины зашагали дальше по пыльной дороге одни, а сельчане еще долго стояли в горестном молчании и смотрели вслед уходящим.
Поднявшись на холм, с которого село видно было, как на ладони, мобилизованные оглянулись на родные крыши. Каждый отыскивал свою избу по давно знакомым приметам. Никитин нашел и две высокие сосны.
Они росли возле кузницы, в которой он много лет проработал, а теперь вот оставил привычное дело неизвестно на сколько. Подумал о том, что возле горна так еще и лежит кусок доброго металла. Собирался выковать из него лемех плуга, да вот и не успел. Кузнец любил свою профессию и многое в ней постиг. Все у него получалось, и колхозники часто обращались к нему. Тот просил набить обруч на колесо, другому нужна была деталь к косилке. В летнюю страду с утра до позднего вечера плыли над селом и над озером то приглушенные, то звонкие удары молота. Выхватив из огня добела раскаленную заготовку, Никитин бросал ее на наковальню и, поворачивая клещами то вправо, то влево, бил молотом по горячему металлу, радуясь, что деталь выходит надежной.
Управившись по хозяйству, приходила в кузницу Антонина. Красивая, ладная, с загорелыми полными руками, она останавливалась у порога и говорила с нарочитой строгостью:
— Домой думаешь идти, полуношник? Или зазнобу завел?
— Как же, спрятал вон в углу, — отвечал кузнец, и сердце его млело от нежности. — Сейчас заканчиваю, Тонюшка. На сегодня баста. Дети спят?
— Давно. Умаялись, день-то бегамши.
Поужинав и попив клюквенного кваску, иной раз садился Александр за чисто выскобленный хозяйкой стол и вслух читал книгу. Слушала его Антонина и вздыхала горестно, переживая за тех, о ком рассказывалось в книге...
Шагая все дальше и дальше от родных мест, думал Никитин о том, что жил он с Антониной без попреков и обид. Двух дочек подарила она ему за эти шесть годков. Выйдя из больницы во второй раз и увидев мужа, зарделась, подошла и уткнулась лицом ему в грудь.
— Сердишься? — спросила тихо. — За что же, Тонюшка?
— Сына ты желал...
— Да разве дочки — плохо? Пусть растут красивые да здоровые, — ответил Александр и погладил мозолистой ладонью льняные волосы жены.
И вот эта проклятая война. Сколько семей разлучила, сколько горя принесла. Трудное наступило время.
Слабых оно может сломить, сильных духом еще больше закалит.
...20-я дивизия НКВД, в которую попал Никитин, формировалась в Ленинграде. Жили солдаты в старых казармах у Поцелуева моста. Из окон был виден Никольский собор и темная вода реки Мойки. По мосту проходили вооруженные отряды, сновали машины. Город находился в тревожном ожидании. Все чаще раздавался сигнал тревоги. Фашистские самолеты уже не раз сбрасывали, бомбы на жилые кварталы и предприятия. По ночам отчетливо была слышна орудийная канонада. Солдаты повторяли одно и то же слово — «передовая». Их должны были отправить со дня на день. Ожидали приказа.
Он пришел через неделю. Поднятые по тревоге части зашагали навстречу гулу войны.
Боевое крещение Никитин принял на крошечном плацдарме у Невской Дубровки. Обстановка здесь была напряженная и крайне тяжелая. На «пятачке» солдаты дрались с сентября сорок первого. Держали его всеми средствами. Гитлеровское командование вводило все новые и новые полки. Днем и ночью фашисты обстреливали двухкилометровый участок из артиллерии всех калибров, не жалея ни мин, ни снарядов. Беспрерывно «пятачок» бомбила авиация. Казалось, ничто живое не может уцелеть в таком аду, но, как только гитлеровцы поднимались в атаку, их встречал губительный огонь.
Оглохшие от непрерывных бомбежек и артобстрелов, с опухшими от недосыпания глазами, бойцы стойко обороняли плацдарм. За время боев части сильно поредели. Иной раз от роты оставалось десять—пятнадцать человек. А то не было и этого.
Поздней осенью уставших и измученных солдат сменили свежие подразделения. С болью прощался Никитин с землей, перемешанной с осколками, где столько было пролито крови, где навсегда остались лежать многие однополчане.
Наступила зима, а с ней пришла новая беда — голод. Худые, с ввалившимися щеками, солдаты иногда падали в обморок.
— Знаешь, что я перво-наперво сделаю, когда с Гитлером разделаемся? — говорил Никитину молоденький боец Назаров. — Хлеба наемся досыта. Посыплю большую ковригу солью, очищу луковицу да с ней и буду есть.
Назаров говорил и глотал слюну. Большой кадык на его тощей шее ходил сверху вниз, словно под кожей перекатывался крупный голыш.
— Ты. не думай о еде,— советовал ему Александр.— Займи мысли другим. Детство вспоминай, школу.
— Дурной я в детстве был. Мать, бывало, завтрак мне в сумку с книгами положит, булку с маслом. Так я по дороге выбрасывал.
Мечта Назарова поесть досыта так и не осуществилась. Парня вскоре убило. Осколок снаряда попал ему в висок. Назаров лежал на земле бледный, ко всему равнодушный. И Никитин только теперь заметил, что шинель на нем не по росту. Она доходила ему почти до пят. Из большого ворота выглядывала худенькая мальчишечья шея.
О хлебе думал не только Назаров. Александр замечал, как поднимали солдаты со дна траншеи ржавые осколки. Они так напоминали ржаные сухарики, что рука невольно тянулась к ним. Поняв оплошность, бойцы стыдливо отбрасывали тяжелые кусочки за бруствер.
Голод мучил людей на передовой, но еще больше страдало от него население осажденного города. Минеры, которых посылали на Пискаревку (они готовили могилы для тех, кто умер от постоянного недоедания), искали какой угодно предлог для того, чтобы не идти туда второй раз.
— Любое задание дайте. Только не это, — говорили они. — Младенцы, старики, женщины... Вот кого в могилу кладем...
«Как-то мои? — думал Никитин о жене и дочерях.— Небось тоже горе мыкают». В его памяти вставало затерявшееся в лесах Новгородчины село Залужье. Баньки у озера, а возле них поленницы. То видел солдат голубые-голубые поля, какими бывают они в пору цветения льна. Однажды приснилось ему такое поле. Вроде бы идет по нему его Антонина, а он лежит на краю, хочет позвать ее и не может раскрыть рта, не в силах шевельнуть рукой.
Весь день ходил Александр задумчивый. Терялся в догадках: к добру или к худу сон? Может, ранит его или убьет? А вдруг дома приключилась беда? Писем он не получал. В Залужье стояли немцы. Знал, что фашисты не жалеют ни стариков, ни детей. Однако, добрый и доверчивый по природе, он гнал от себя черные мысли и надеялся, что все обойдется. Кому могут помешать две девочки, одной из которых только исполнилось шесть годков, а второй пошел четвертый?
...Враг рвался в Ленинград, но мужество защитников города было сильнее. Разбились о него надежды гитлеровских генералов, которые хвастались, что быстро захватят город, и рассылали пригласительные билеты на бал в «Астории». Ленинград жил, работал и сражался. Днем и ночью трудились на заводах люди. Иные и спали в цехе, чтоб не тратить силы на переходы от предприятия до дому и обратно. Всё для фронта! Этим жил город, этим жила страна. По «Дороге жизни» вереницей двигались машины. Везли продовольствие, боеприпасы. Шло пополнение.
Фронт под Ленинградом напоминал туго сжатую пружину. Все готово было к прорыву вражеского кольца, которое удавкой сжимало город. Силы советские войска за это время накопили немалые. Только 67-я армия на участке прорыва имела около двух тысяч пушек, гаубиц и минометов. Шестнадцать дивизионов «катюш» должны были обрушить на врага огонь. Новые самолеты, танки — все стояло в готовности. А как ценен опыт бойцов и командиров, добытый ими в боях на Невском «пятачке», при форсировании реки!
— Даже мороз заодно с нами,—шутили пехотинцы.— Сковал Неву — посмотреть любо. Настилы положим, и танки проскочат, как по мосту.
— Туго танкистам придется. Как они на тот берег взберутся? Крутизна вишь какая.
— Артиллеристы прямой наводкой враз разровняют.
Долгожданный день настал. 12 января 1943 года начался прорыв блокады. Полтора часа била по разведанным ранее позициям, дзотам, траншеям, складам боеприпасов, узлам связи и штабам врага наша артиллерия. Черная туча от сильных разрывов расползалась над позициями гитлеровцев. Затем раздалась команда:
— Вперед, за Родину!
— В атаку!
Люди поднялись во весь рост и в едином порыве бросились на невский лед. Вперед! Бежали, обгоняя друг друга, солдаты с лестницами, баграми, досками. Вот уже первые достигли берега, ставят лестницы, карабкаются по обрывам, ворвались в траншею немцев...
Второй эшелон армии командование ввело в бой на следующие сутки. Сначала 176-й штурмовой полк, в котором служил Никитин, не встречал особого сопротивления, но вблизи 8-й ГЭС пехотинцы попали под сильный минометно-пулеметный огонь и залегли. Затем при поддержке артиллерии снова бросились на штурм. Стреляя на ходу, бежал в цепи Александр. Тупой удар в ногу неожиданно свалил его на землю. Сгоряча Никитин поднялся, сделал шаг и вскрикнул от боли. В глазах поплыли радужные круги, гул боя начал отдаляться и затихать.
Очнулся он от холода. Валенок разбух от крови. Разрезав его, Александр кое-как перевязал ногу полосами нательной рубахи. Вокруг не было ни души. Наверное, в суматохе санитары не заметили его, а может, посчитали мертвым. Сражение шло далеко впереди. Оттуда доносились взрывы, частая пулеметная дробь. Направление к переправе Никитин приблизительно знал. Осторожно, чтоб не причинять боли раненой ноге, пополз.
Уже в сумерках увидел впереди солдат. «Наконец-то!»— подумал с радостью и собрался звать на помощь. Вдохнул полные легкие воздуха, да так и замер. До слуха донеслась немецкая речь. Очевидно, группа вражеских солдат выходила из окружения и сбилась с пути. Заметив рядом воронку, Никитин скатился в нее. От боли у него потемнело в глазах.
Гитлеровцы, о чем-то громко споря, прошли мимо. Последний из них, однако, остановился около воронки, уставился на русского. Что-то, видимо, показалось ему подозрительным. «Вот и отвоевался, — мелькнула у Александра мысль. — Живым, однако, не дамся». Он крепко сжал автомат. К счастью, немца позвали. Придерживая рукой противогаз, он побежал к своим. Группа вскоре скрылась в роще.
Только утром подобрали Никитина санитары. Первой же попутной машиной они отправили его в госпиталь. В палате, куда Александра положили после операции, находилось еще семь человек. Все прибыли недавно. Лишь стриженный наголо старший лейтенант лежал третий месяц. Врачи сделали ему две сложные операции. Собрали, как он говорил, заново, и теперь офицер потихоньку выздоравливал.
Жизнь в палате протекала буднично. По утрам солдаты просыпались со стонами, оханьем, ворчаньем и руганью. Вместе с ними просыпалась боль от ран и недавно сделанных операций. Каждое неосторожное движение доставляло муку. Не стонал и не ругался только старший лейтенант. Он служил в разведке. Знали о нем мало, рассказывать о себе он не любил. Да и не умел. Нельзя сказать, что его не донимали раны. Просто он держал себя в руках. Но однажды разведчик разговорился:
— Был у меня дружок. С Волги родом. Весельчак, песни петь любил. И всё народные. Запоет, бывало, «Не шуми, мати, зеленая дубровушка», и вся рота притихнет, глаза у всех посветлеют. Пять «языков» я с ним взял. С шестым неувязка получилась. Только спеленали его, а пулеметчик их возьми да чесани по ельнику, в котором мы схоронились. Одного из наших наповал, сволочь, срезал, а дружка в живот ранил. Корчится он в муках, а молчит. Стона не издает. Понимает: услышат фрицы — крышка нам всем. Так и умер, звука не проронив... В мирной жизни тоже подобное случается. Горе у человека — пятерым по завязку, а он словом не обмолвится. Соберет волю в кулак и молчит.
Старший лейтенант достал из-под подушки папиросы, закурил. За весь день от него больше не услышали ни звука. И весь день в палате стояла тишина. Даже безрукий сержант не ругал сестру, врачей и войну...
Прошел месяц. Никитин поправлялся. На костылях иногда выходил уже в коридор. Как-то сидел Александр у окна, смотрел на пустую заснеженную улицу и думал о доме. Вдруг услышал за спиной разговор.
— Мужа я ищу. Может, у вас лежит... Новгородские мы. Село Залужье. Кузьмин Архип... Нет такого?
Никитин обернулся. Возле столика дежурной медсестры стояла Наталья Кузьмина, соседка его. Женщина тоже узнала односельчанина, подбежала к нему, обняла и заголосила:
— Нет, Александр, Залужья. Сожгли дотла немцы... Нет и твоей Антонины...
Костыль упал на пол. Никитин пошатнулся, словно от удара. Женщина вовремя поддержала его. Подавив готовый вырваться из груди крик, Александр тихо спросил:
— Что с женой? Добивай уж...
— Когда немцы начали обстреливать Залужье из орудий, Антонина твоя с детишками в погреб спряталась. Может, и обошлось бы, да тут в избу снаряд угодил, загорелась она. Антонина выскочила, чтоб вещи кое-какие спасти, а тут другой снаряд как ахнет... Воронка только и осталась...
— А дочки? С ними-то как?..— с трудом разжимая зубы, сказал Никитин.
— Не знаю, Александр. Отвели их в соседнюю деревню, к матушке твоей. Но она умерла вскоре... Говорят, вроде бы дети христовым именем жили... Побирались... Потом их какие-то люди приютили...
Словно окаменело у Никитина сердце. В голове сновали обрывки мыслей. Почему-то вспомнил разведчика, о котором рассказывал старший лейтенант. Безрукого сержанта. «Надо молчать. Что же будет, если все люди кричать о своем горе станут?» В палате уже знали о беде солдата, старались отвлечь его. Александр отвечал товарищам что-то, затем надолго умолкал. Лишь ночью, когда раненые уснули, он укрылся с головой, немо и мучительно всхлипнул и заплакал. Но слезы не принесли ему облегчения.
С этого дня время для Никитина как бы замедлило свой бег. По утрам, когда врач производил обход, Александр встречал его одним и тем же вопросом:
— Скоро меня выпишут, доктор?
— Потерпи. Солдат должен стать в строй здоровым. Иначе какой из него вояка?
По ночам снился Никитину один и тот же сон: разбитая колесами машин осенняя дорога, на обочине стоят две девочки, босые, плохо одетые. Подходит немец, протягивает румяное яблоко. Меньшенькая тянется к нему, а немец бьет ее больно по ручонке и смеется.
Он старался как-то занять себя. Чинил медицинский инструмент, затачивал иглы, затупившиеся от уколов, паял кастрюли и ведра, ремонтировал замки, топил печи. Медсестры и нянечки души в нем не чаяли и всячески старались угодить. Но Никитина ничто не радовало.
Он рвался на фронт. В конце концов Никитин упросил врачей. Выписали его из госпиталя раньше, чем полагалось.
Попал он в новую часть — 340-й стрелковый полк 46-й дивизии, которой командовал полковник С. Н. Борщев. Зачислили Александра в полковую артиллерию заряжающим 76-миллиметрового орудия. Командир орудия, бравый сержант с двумя орденами на груди, обстоятельно рассказал ему об обязанностях заряжающего.
— Одним словом, в бою все поймешь, — подытожил он.— Фамилия у меня простая — Сорокин. Сам я ленинградец. Наводчик — с Украины, замковый — с Урала... Ты на каком участке воевал?
— Невский плацдарм. Ранило при прорыве, — ответил Никитин.
— Я тоже там ляха хлебнул. Первый мой расчет на «пятачке» похоронен, а меня судьба миловала.
Подошел Павлюк, веселый круглолицый украинец. В пилотке у него была земляника.
— Добра ягода, — сказал наводчик, — угощайтесь. У нас в цю пору вышни поспилы. Ты ел вареники с вышнями? — повернулся он к Никитину.
— Не приходилось.
— О! Тоди ты ничого не ел. Та це ж таке, це ж — пальчикы облыжешь. Ось приедь ко мне после войны. Ненька их добре готовить умие.
Договорить им не дали. Прозвучал сигнал тревоги. Артиллеристы бросились к орудию...
В январе 1944 года, взломав долговременную оборону врага, войска Ленинградского фронта развернули наступление. Бросая технику, склады с продовольствием и боеприпасами, оставляя на снегу тысячи убитых и раненых, немецкая армия откатывалась назад. Освобождены были Пушкин, Павловск, Гатчина. Дивизия С. Н. Борщева сражалась на Гдовском направлении. С боями ее полки взяли населенные пункты Калитино, Черная и Сосницы.
Ночью на командный пункт явился пожилой усатый человек. Он прошел километров двадцать по бездорожью, чтобы предупредить своих о том, что колонна фашистов с машинами и артиллерией движется по направлению к деревне Стаи.
— На Псков пробиваются, — глядя на карту, сказал командир дивизии. И обернулся к телефонисту: — Соедините меня с Фадеевым!
340-й стрелковый полк, которым командовал полковник И. Н. Фадеев, получил срочное задание: форсированным маршем прибыть в район деревень Стаи и Загорье, перерезать шоссейную дорогу и преградить противнику путь к отступлению.
Ночь артиллеристы провели на ногах. К утру заняли удобную позицию. Расчистили сектор обстрела. Свалили десяток сосен, и теперь дорога хорошо просматривалась. Разгоряченные работой бойцы сидели возле орудий и курили махорку в ожидании боя.
Вскоре дозоры сообщили о приближении колонны. По команде расчеты заняли свои места. Лес настороженно молчал. Рокот моторов надвигался. Вот из-за поворота выползли бронетранспортеры, а за ними танки. Увидев машины с черными крестами, Никитин до хруста в суставах стиснул кулаки. Отступали те, кто убил его жену, заставил нищенствовать детей, кто три года топтал его землю. Теперь пришел для них час расплаты. Никитин ждал этого часа долго и нетерпеливо. Теперь настал его черед.
— Орудия — к бою! — раздалась команда. Прямой наводкой по фашистским гадам — огонь!
Вздрогнули от грохота сосны, и снег с их вершин посыпался на плечи бойцов. Застигнутые врасплох, гитлеровцы бросились в разные стороны. Передние машины загорелись, застопорили движение. Возник пожар и в середине колонны. Там начали рваться боеприпасы.
Оккупанты понимали, что пути назад им нет, поэтому во что бы то ни стало решили прорвать заслон. Пустили танки в обход. Артиллеристы прямой наводкой расстреливали их. Шесть машин уже чадило.
Подтянув артиллерию, гитлеровцы возобновили атаку. Полк попал в трудное положение, но люди не растерялись и продолжали удерживать позицию.
Отрикошетив от сосны, снаряд разорвался рядом с расчетом Сорокина. Александра подняло и бросило в снег. Оглохший, он тут же вскочил на ноги. Первое, что он увидел, — распластанное на земле тело командира орудия. Рядом с ним, с раздробленным черепом, застыл замковый.
— Танк! — крикнул Павлюк. — Сейчас сомнет!
Наводчик стоял возле пушки и беспомощно посматривал то на мертвого командира, то на Никитина. Александр не сразу сообразил, в чем дело. Но когда перевел взгляд на окровавленные руки Павлюка, все ему стало ясно. Обе кисти у наводчика были прошиты осколком.
— Снаряд! — крикнул подносчикам Никитин. — Скорее снаряд!
Покачивая стволом, танк неумолимо приближался к орудию. Дослав снаряд, Никитин припал к прицелу, поймал в перекрестие башню, взял немного пониже и выстрелил. «Тигр» дернулся и замер. Из него повалил дым.
— Вот и стой здесь, — сказал солдат и вытер тыльной стороной ладони лоб.
Полк выполнил свою задачу. Вражеская колонна частью была уничтожена, частью взята в плен. За этот бой Никитин был награжден медалью «За отвагу».
Без отдыха и сна солдаты продолжали наступление. Дорог был каждый час. Все понимали, что успех надо закрепить. Нельзя было позволить фашистам опомниться, собрать силы. 340-й полк после тяжелых оборонительных боев, атак и контратак подошел к поселку Плюсса. Противник упорно сопротивлялся. Он вводил в бой танки, самоходки и орудия разных калибров. Делал все, чтобы задержать продвижение советских войск и тем самым дать возможность своей 18-й армии отойти на линию «Пантера».
Бои шли и днем и ночью. Яростные, ожесточенные. Но даже в самые трудные моменты не покидала Никитина мысль о детях. Узнав, что Залужье освобождено, Александр написал письмо в сельсовет с просьбой сообщить ему, что известно о девочках, где они находятся, здоровы ли. Писал и украдкой смахивал слезы.
В расчете из ветеранов войны остался он один. Молодежь пришла необстрелянная, без опыта. Никитин оберегал бойцов от необдуманных поступков, предупреждал, что бой — это прежде всего высокое мастерство, а не голое ухарство. Командовал орудием сержант Савва Берендеев, человек слабохарактерный и, как выяснилось впоследствии, не из храброго десятка, трусоватый. И заряжающий Евсюков, и замковый Салмаш чаще обращались за советом к наводчику Никитину, чем к сержанту. И подчинялись ему охотнее. А то, что наводчик не в меру молчалив, объясняли просто: может, у человека такой характер. Еще большим уважением прониклись бойцы к Никитину за время трудного наступления на Выборг. Если бы не он, навсегда остались бы лежать на берегу речки Кимпен-йоки рядовые Салмаш и Евсюков.
...Июнь шумел чистыми дождями, цвел пьянящим багульником. В эту прекрасную пору части 21-й армии под командованием генерал-лейтенанта Д. Н. Гусева начали операцию по освобождению Карельского перешейка. Прорвав оборону противника на Черной речке, 46-я Лужская стрелковая дивизия продвигалась к Выборгу. 340-м полком командовал уже подполковник А. Н. Зимин, знающий хорошо и штабное, и строевое дело. Он заменил полковника И. Н. Фадеева, тяжело раненного осколком в лицо.
С боями наши дивизии вышли к реке Кимпен-йоки. Противоположный ее берег был сильно укреплен. Там тянулись двухэтажные траншеи с хорошо оборудованными пулеметными гнездами. Помимо того, противник построил здесь немало дотов. Все это было уже не в диковинку. Наши части научились преодолевать такие преграды. При поддержке артиллерии пехота начала форсирование и завладела вскоре траншеями. На ту сторону стала переправляться техника. Ясно было, что враг попытается восстановить положение.
Командир батареи старший лейтенант Павлов, сменивший павшего смертью героя комбата Ивана Жохова, приказал двум расчетам переправиться через Кимпен-йоки с орудиями и занять позицию пониже переправы.
— Никитин, ты там командуй, — сказал наводчику Берендеев. — Я прибуду к вам со вторым орудием... Забыл кое-что уточнить у комбата...
К берегу артиллеристы добрались благополучно. Плот тихо ткнулся в осоку, смял ее и остановился. Бойцы с дружным «раз-два — взяли!» выкатили пушку на горку.
— Здесь и остановимся, — сказал Никитин. — Позиция в самый раз.
Втроем они установили орудие, перенесли ящики со снарядами.
— Можно перекурить, — подал команду Александр.
— Смотрите — гриб! — воскликнул Евсюков.
— Дождики, теплынь — вот они и пошли, — ответил наводчик.
— Мама у меня их очень любит, — сказал Евсюков.— Мама у меня добрая... Руки у нее всегда почему-то пахнут молоком и еще земляникой...
— Соленый или маринованный грибок — лучше закуски не сыщешь, — задумчиво произнес Никитин. — Жена у меня мастерица мариновать. Бывало, до восхода солнышка в лес сходит, наберет полную корзинку маленьких, упругих подберезовиков, а то и белых. Сварит их да с перцем и лавровым листом в бочонок аккуратно уложит. А то сушить начнет. Всю-то осень в избе запах грибов, вяленой рыбы да брусничного варенья не выветривается. Что было, то было. Теперь у меня ни кола ни двора...
— Как же так? — удивился Евсюков.
— Порушили всё немцы.
— Вот оно что. Я-то гляжу, другим письма поступают, а тебе нет...
Разговор прервала пулеметная очередь. Пули ударили в лафет и с воем отрикошетили.
— Ложись! — крикнул Никитин.
И в это время увидел бегущих к ним белофиннов. Их было человек тридцать. Александр понял намерения врага. Они решили захватить орудие, развернуть его и с близкого расстояния прямой наводкой ударить по переправе. Вражеские солдаты приближались. Рядовой Салмаш растерянно забормотал:
— Отходить надо! Вон их сколько!
— Дурень! У реки они нас, как зайцев, перещелкают. Да и пушку мы не имеем права бросить! Занимай оборону! Зря не пали!
— Но...
— Выполняй приказание!
Салмаш послушно скатился в ровик. Отстреливаясь короткими очередями из автоматов, артиллеристы не давали противнику подняться. А когда все же белофинны попробовали атаковать, в них полетели гранаты.
— Самоходка прет!—толкнул Никитина заряжающий. — Сейчас она нам задаст.
— Задаст, говоришь? Ну дудки! Не давай этим подняться, Григорий! Я — сейчас...
Александр бросился к орудию. Увидев наводчика возле пушки, Салмаш метнулся к ящику со снарядами. Громыхнул выстрел, за ним второй. Самоходка тоже ответила, но было уже поздно. Разматывая перебитую гусеницу, она развернулась боком и замерла. Никитин послал в нее еще один снаряд. Машина окуталась дымом.
— А ты говорил — не выдюжим, — улыбнулся Никитин.
На переправе услышали стрельбу и поспешили на помощь. К месту боя подоспел второй расчет. Враги ретировались, не успев подобрать даже раненых. Подъехал подполковник Зимин.
— Что здесь за пальбу вы открыли? — спросил он, но, увидев подбитую самоходку, трупы, Салмаша с перевязанной рукой, все понял.
Раненых пленных тут же допросили. Как и предполагал Никитин, финны намеревались захватить орудие русских и, повернув его, ударить по переправе.
— Кто. возглавил оборону? — спросил Зимин.
— Рядовой Никитин!
— Спасибо тебе, солдат!
— Товарищ подполковник, — подошел комбат Павлов.— Вчера, благодаря стараниям и умению рядового Никитина, расчет разбил три вражеских орудия.
— Представить к ордену Славы третьей степени!
* * *
На Таллинском направлении гитлеровское командование собрало крупную группировку и создало мощный оборонительный рубеж. Все высоты, хутора были превращены в сильные опорные пункты.
Левофланговый 340-й полк наступал вдоль шоссейной дороги. Преодолевали минные поля, инженерные заграждения. К вечеру штурмом взяли деревню Ланэ. Немцы пытались контратаковать, но были отброшены. Командование торопило, поэтому на рассвете полк двинулся дальше, на Марама. Солдаты очень устали. Спать приходилось два-три часа в сутки.
Всходило солнце. Красный шар медленно выкатился из-за горизонта. Туман в низинах порозовел, начал рассеиваться. На траве блестела густая роса. Растянувшись, полк медленно двигался по дороге. Солдаты, сидя на телегах, в кузовах машин, а то и на лафетах, дремали. Дремал на лафете своего орудия и Никитин. Потом, чтобы размяться, спрыгнул на землю, решил немного пройтись. Только он сделал несколько шагов, как рванул взрыв. Колесо пушки угодило на мину. Заржали лошади. Они свернули прицепной крюк и, путаясь в постромках, понесли. По колонне ударили крупнокалиберные пулеметы. Началось замешательство. Солдаты бросились в укрытие. Никто толком не мог оценить обстановку. Ни разведчики, ни дозоры не знали, что ночью немцы заминировали шоссе и устроили засаду.
В этот критический момент Никитин подбежал к своему орудию. Медлить было нельзя. К счастью, пушка хотя и стояла на одном колесе, но не перевернулась и была развернута в сторону противника. Уцелели и снаряды, только взрывной волной их разбросало по дороге. Но никого из расчета рядом не оказалось.
Александр понимал, что сейчас решают секунды. Не раздумывая, он подхватил снаряд, зарядил пушку и, прицелясь, дал выстрел по врагу, затем второй, третий. В том месте, откуда били пулеметы, поднялись фонтаны земли.
Солдаты поднимали головы из-за бугров, из рвов и недоуменно смотрели на шоссе. Возле поврежденного орудия метался артиллерист. Он работал один за всю прислугу.
— Да ведь это Никитин! — крикнул Евсюков и, вскочив, помчался на помощь.
Бой был скоротечным. Засаду уничтожили. Порядок в колонне навели быстро, раненых уложили в повозки, и полк двинулся дальше.
Оставшись без орудия, Александр несколько дней трудился в походной кухне. Пёк солдатам блины.
— Да ты и в этом деле мастер, — шутили артиллеристы. — Оставайся замом у повара. А что? Профессию для гражданской жизни добудешь, да и нам же выгода: своя рука на кухне.
— До войны я кузнецом работал. Так что, братцы, живой останусь, опять к наковальне стану.
На реке Амме расчет получил новое орудие. Командиром его назначили Никитина.
— За тебя я спокоен, Александр Никитович,— сказал комбат. — Принимай технику, и, как говорится, ни пуха ни пера тебе!
На марше догнала Никитина долгожданная весточка: из райвоенкомата сообщили, что дети его живы и здоровы. Александр несказанно обрадовался извещению, ходил словно именинник.
— Разыскал своих? — заметив перемену, спрашивали его товарищи.
— Под Порховом дочки мои! В детском доме воспитываются!
— Письмо отпиши. Пусть и у них праздник будет.
— Само собой...
На следующий день Евсюков вручил Никитину большую коробку. В ней были сахар, конфеты, сгущенка.
— Откуда все это? — спросил Александр.
— Сообща собрали солдаты. Велели передать тебе. Посылку отправь дочкам. Сладкого, наверное, нет у них, а дети такое любят...
Конечно, это затея Евсюкова. Он был из тех, кто готов для другого последнюю рубаху отдать. Если бы это было в его силах, он сделал бы всех людей на земле счастливыми. Вообще Евсюков был парень «со странностями». То он становился не в меру разговорчив, то вдруг из него нельзя было за день слово вытянуть. То он вздрагивал при каждом разрыве мины или снаряда, то с одной гранатой мог полезть на танк. Любил стихи и постоянно таскал с собой томик Есенина. Душа у Евсюкова была легкоранимая. Никитин оберегал его, как младшего брата.
Дивизия дислоцировалась в польских деревушках под Островом Мазувецким. Солдаты набирались сил перед новыми боями. Они быстро нашли общий язык с местными крестьянами, помогали им по хозяйству. Никитин целый день не выпускал из рук рубанок. Поправил в избе пожилой польки, у которой расчет остановился на постой, все двери, собрал и вставил новые оконные рамы. Старые стали совсем трухлявыми.
— Дзенкую, пан, — говорила обрадованная крестьянка. — Бардзо дзенкую.
Вечером она пригласила русских на ужин. Бойцы принесли свой паек. На столе появилась бутылка бимбера— крепкого польского самогона. Где-то раздобыла радушная хозяйка.
— Выпьем за то, чтоб в доме этом был мир и достаток, — сказал Никитин.
Пригубила рюмку и женщина. Сказала, что пьет за то, чтобы русские вернулись в свои семьи.
* * *
В январе 1945 года дивизия генерала Борщева начала наступление. Прорвав оборону противника, полки с боями продвигались вперед. Освобождены были деревни Голымин Стары и Тарново Стары. Гитлеровцы поспешно отходили к городу Цехануву. 340-й стрелковый полк преследовал врага вдоль шоссе Гоголе—Вельке—Цеханув. В пригороде завязался жестокий бой. Здесь батальоны наткнулись на сильный заградительный огонь. Немцы держали участок под перекрестным пулеметным огнем. Роты поднимались в атаку и отходили.
— Так мы половину людей оставим здесь, — горячился командир полка. — С тыла вот-вот к Цехануву должен подойти триста четырнадцатый полк, а мы им помочь не сможем.
Командир батареи позвал к себе командиров орудий сержанта Смирнова и рядового Никитина.
— Надо проскочить этот чертов участок, занять позицию вон у того холма. Думается, оттуда хорошо будут видны огневые точки. И уничтожить их. Ясно?
— Так точно!
— Действуйте.
— Я поеду первым, — сказал Смирнов.
Больше они не обмолвились ни словом. Старые солдаты, оба понимали прекрасно, что кто-то из них должен стать как бы мишенью, чтобы дать тем самым возможность другому проскочить простреливаемую зону.
— Поедешь за вторым расчетом, — сказал Никитин ездовому. — Гони коней вовсю. Держитесь, хлопцы.
— Не подведите, милые! — крикнул ездовой и стеганул лошадей.
Все увидели, как срезало очередью коней Смирнова. На всем скаку они рухнули на землю, орудие перевернулось и загородило путь. Как удалось ездовому Никитина направить в объезд несущихся во весь опор животных, сказать трудно. Они проскочили рядом. Тонко запели над головами людей пули, ранило лошадь. Но опасность была позади.
— Кажется, пронесло, — сказал Александр. Стреляли гитлеровцы с чердака сарая. Теперь это было хорошо видно. Артиллеристы развернули орудие. Два снаряда разбросали землю рядом с постройкой. Третий попал в цель.
— Где же у них вторая точка? — рассматривая местность в бинокль, говорил Никитин. — Бронетранспортер? Так и есть! С бронетранспортера, гады, бьют по нашим. Вон на опушке леса притаился.
— Ага! Теперь я его вижу! — ответил Евсюков.
— Заряжай! — скомандовал Александр и сам начал производить наводку. В прицеле оказался борт машины.
— Огонь!
Снаряд угодил точно в крест. Громыхнул взрыв, бронетранспортер завалило на бок.
Последнюю отметину войны Никитин получил уже на Висле. Километрах в трех от реки полк попал под артобстрел. Рядом с орудием разорвался снаряд. Александра отбросило в сторону. Он поднялся, хотел отряхнуть грязь и тут только ощутил боль в плече.
— Командир, ты ранен! — подбежал Евсюков. Санитары быстро стащили с Никитина ватник.
Осмотрев рану, врач сказал:
— Отвоевался. Раздроблены кости и порваны связки. — И приказал: — В госпиталь!
Машина быстро набирала скорость. Все дальше и дальше отдалялась линия фронта, где остались добивать фашистов товарищи. О них думал Александр. Думал о том, что им предстоят еще трудные километры войны, им придется пережить еще немало горьких минут и, может, кто-то сложит голову за Вислой. Он волновался за них, горевал по праву старшего, потому что никого из ветеранов не окажется рядом. А молодость — она ведь выкинуть может разное. За ней глаз да глаз нужен.
...Выписавшись из госпиталя после лечения, Никитин пошел на вокзал, купил билет до Порхова. Сойдя на станции с поезда, Александр расспросил дорогу к детскому дому и, поправив вещмешок, в котором и добра было, что пара солдатского белья, сапоги и по платку дочкам, зашагал вперед.
Директор, маленький, лысый человек в очках, внимательно просмотрел документы солдата с тремя орденами Славы на груди, вызвал воспитательницу и сказал:
— Никитиных — Марию и Нину — приготовить к отъезду. Отец приехал за ними.
Женщина ушла. Директор вернул бумаги, сел за стол, подвинул к Никитину пачку папирос:
— Курите. С дочками куда поедете?
— В деревню.
— Дом там у вас?
— Был когда-то. Теперь на том месте бурьян растет. У брата пока поживем.
Вошли две девочки. Старшая держала младшую за руку. Никитин поднялся им навстречу. Дочери очень изменились. Они выросли, вытянулись, как две березки. «А глаза у них ее, Антонины», — подумал Александр.
— Папа! — крикнула старшая и, обхватив отца, заплакала. — Как мы ждали тебя! Как мы ждали...
Никитин целовал мягкие волосы дочерей и, не стесняясь чужих людей, плакал.
Поселился он с детьми в Залужье. Раненая рука еще плохо слушалась. Работал в кузнице подручным. Колхоз в первые послевоенные годы бедствовал. Денег не было, инвентаря тоже. Чуть сломалось что или ось новая понадобилась — бежали в кузницу. Плыли над землянками и над озером чистые металлические звуки.
Многие женщины украдкой посматривали на вдовца. Многие согласились бы войти в его дом, воспитывать дочек, стирать и готовить на троих. Только, видно, ни одна из них не смогла бы заменить Антонину. Он оставался верен памяти о ней, о днях, безвозвратно ушедших, и всю неистраченную любовь делил поровну на дочек. Радовался, когда к празднику у них были обновки: «Мои не хуже других».
Жизнь незаметно шла в гору. Появился в достатке хлеб, было что и к хлебу. Из Залужья Никитин переехал в Ленинград, устроился на Кировский завод. На предприятии его считали хорошим специалистом, уважали ценили.
Дочери учились в школе. Как и в любой семье, были У них свои хлопоты, радости и огорчения. Обе любили отца, рано научились вести хозяйство. По праздникам они всегда собирались за семейным столом. Приходили подруги. В комнате становилось весело и шумно. Александр Никитович старался не мешать молодежи, уходил на кухню и там курил. Иногда его просили спеть что-нибудь. Он долго отказывался, а решившись, пел берущую за сердце старинную песню:
Калину с малиной вода поняла:
На ту пору матушка меня родила;
Не собравшись с разумом, замуж отдала...
Жизнь его протекала тихо и спокойно. Затем случилось то, к чему Александр Никитович готовился давно. Вернувшись как-то с работы, Мария подошла к нему, уткнулась лицом в грудь и тихо сказала:
— Папа, я выхожу замуж...
Он знал ее суженого и не стал перечить. Сказал лишь, когда они пришли вместе:
— Живите счастливо, без попреков и обид. И еще: маму не забывай, Мария. Нина ее не помнит, а ты старшая...
Через год Мария родила девочку. Александр Никитович отпросился с работы, зашел за цветами и поехал встречать дочь из больницы. На обратном пути он бережно нес маленький розовый конвертик с теплым живым комочком и думал, что у внучки будет иная, счастливая жизнь, потому как в ту пору не будет войн, которые разлучают близких людей...
В. Сенин
| %nbsp; | Содержание | Следующая страница |
