Вскоре после снятия блокады Государственный Комитет Обороны направил телеграмму в адрес Мошенского райкома ВКП(б), в которой благодарил трудящихся района за активную помощь продовольствием населению осажденного Ленинграда.
Таиров задержался в кабинете Зверева. Ему важно было определить, какие же районы он возьмет себе. Взял в расчет, что Хвойнинский район стал опорной авиабазой за пределами блокадного кольца, одной из важных баз партизанского движения. На Хвойную легла ответственность и за своевременное обеспечение продовольствием расположенных в райцентре эвакогоспиталей, детских домов.
Таиров видел, как быстро освоились в этой обстановке Зверев и Сергеев, их ближайшие помощники. В том, что руководители Хвойнинского района люди мобильные, отменные организаторы, Таиров не сомневался. В своем районе они вполне обойдутся без его помощи, так что, решил Таиров, он может выехать в какой-либо другой район.
Это подтвердили и проведенные первые сельские сходы. Михаилу Алексеевичу Таирову и Евгению Ивановичу Звереву вернувшийся из поездки по району Сергеев рассказал о собраниях в деревнях Старского сельсовета, где побывал сам. Обошел дворы, побеседовал с колхозниками. Узнал, можно сказать, из первоисточников о настроении людей, их мыслях. Особенно о том, что думают солдатские жены. Немало их овдовело. Редкий день не приходили в села похоронки.
И только после таких встреч Сергеев созывал собрания. Выступая перед крестьянами, умел доходчиво объяснить людям, что от них требуется. При этом всегда стремился помочь колхозникам — где-то пристыдить председателя колхоза, забывшего подвезти дрова многодетной вдове или починить одинокой старушке прохудившуюся крышу...
Житейского опыта, знания сельчан, их психологии Сергееву было не занимать. Уроженец здешних мест, сын крестьянина-бедняка, он, прежде чем стать председателем райисполкома, прошел многотрудную школу жизни: подростком пас скот, был ездовым, рабочим местного стекольного завода, председателем сельсовета, секретарем райисполкома. Трудолюбию, напористости Сергеева можно было позавидовать. Умел он и веселиться в часы отдыха, располагал к себе душевной открытостью. Бывало, на сельских посиделках Иван Сергеевич брался за гармонь. Хорошо пел, танцевал. Терпеть не мог балабонов, лодырей, хвастунов. С такими был крут, поблажек но давал.
Сергеев раскрыл пачку «Беломора», закурил. Одну папиросу положил за ухо. Он много курил, стараясь отогнать этим усталость, хроническое недосыпание.
— Послушайте,— обратился Сергеев к Таирову и Звереву,— какую речь произнес на собрании в «Большевике» председатель колхоза Пискунов. Я эту речь почти дословно в блокнот записал: «Дорогие односельчане! В Ленинграде тысячами умирают от голода детишки, женщины, старики, рабочие, воины — защитники города. А среди солдат, пухнущих и умирающих страшной голодной смертью, считай, и наших сыновей, братьев немало. Сколько их, наших односельчан, бьются с фашистами под Ленинградом? Они жизни свои отдают, чтоб вражеская нечисть не растоптала нашу Родину. Так неужели мы но окажем помощь ленинградцам? Неужели не вызволим их из беды? Поможем обязательно. От всего сердца поможем. Пусть только пуще прежнего бьют кровожадного фашистского зверя. Ради спасения питерских, ради победы над вражиной ничего не пожалеем. Так я говорю? Моя семья бесплатно отдает корову, я сам лично доставлю на аэродром коровью тушу. Ничего, как-нибудь проживем...»
— Ну и что колхозники? — спросил Таиров.
— Как что,— ответил Сергеев,— проголосовали «за». Каждый обещал поделиться с ленинградцами — у кого что есть. Женщины договорились снарядить обоз с мясом... Обещали сегодня, как раз к погрузке, привезти продукты на аэродром.
— Молодец председатель! Сильно сказал, вот это агитатор,— произнес Сергеев.
— Что молодец, то молодец, — отозвался Таиров.— А как, Иван Сергеевич, в остальных деревнях Старского сельсовета прошли собрания? — поинтересовался он.
— И там тоже парод с понятием... Правда, кое-кто жался, не без этого: мол, откуда брать мясо.
Не успел Сергеев договорить, дверь приоткрылась. Он увидел на пороге председателя Старского сельсовета О. Н. Воронова.
— Заходи, не стесняйся,— пригласил Зверев.— Слыхал, хорошо собрание у вас прошло. Мы уж тут в райкоме наслышаны.
Обернувшись к Таирову, секретарь райкома сказал, что Воронов сам единственную корову от семьи оторвал и сдал бесплатно в фонд помощи Ленинграду. Хороший пример односельчанам подал.
Смутился вошедший. Стоит молча. Переминается с ноги на ногу.
— Иль передумал насчет коровы? — спросил, улыбаясь, Сергеев.
— Да ты что, Иван Сергеевич! — обиженно сказал Воронов.— Я к тебе по делу. Хорошо, что застал. А то тебя нынче днем с огнем не сыскать...
— Ладно,— перебил Сергеев.— Выкладывай, какое дело.
— А дело такое. Позвони, будь добр, райвоенкому товарищу Богомолову. Пусть направит меня добровольцем на фронт.
— Так ты же, мил человек, по возрасту и состоянию здоровья к службе в Красной Армии не подлежишь... А потом, как это в такое время все бросить?! Этак-то и я мог бы и вон Евгений Иванович. А кто же здесь останется? Одни женщины?..
— А что? — возразил Воронов.— Вот жена моя, не хуже меня сработает. Пожалуй, еще получше.
— Жена? Ничего не скажешь, женщина работящая, расторопная. Люди ее уважают,— сказал Зверев.— Но и она ведь не без дела.
— А почему не уважить просьбу? — вставил Таиров, вспомнив, как он одно время просился у Штыкова на фронт или в партизанский отряд, да вот ничего не вышло. Михаил Алексеевич хорошо понимал состояние Воронова.
— И я думаю, надо, пожалуй, уважить,— поддержал Зверев.
— Ну вот, твоя просьба,— широко улыбнулся Сергеев,— прошла большинством голосов... Я тоже «за».
— Выходит, единогласно,— заключил Таиров и крепко пожал Воронову руку.— Но все равно, решать будет военком...
Воронов пробыл на фронте до конца войны. Был контужен. Демобилизовался. Вернулся в родные края с двумя орденами Красной Звезды. А жена его все эти годы хорошо справлялась с обязанностями председателя сельсовета. Ну а когда муж вернулся, передала ему бразды правления.
...Трудным и хлопотным был для Таирова этот день приезда в Хвойную.
Куда выехать, какой взять район, а то и два, Михаил Алексеевич окончательно решил уже после встречи в общежитии летчиков с командирами и комиссарами эскадрилий.
Разговор был не из приятных. Авиационные командиры разводили руками.
— Худо дело,— хмурился Шарыкин,— несколько телег продуктов из районов никак нас не устраивают...
— Я уже говорил,— заметил капитан Пущинский председателю комиссии обкома,— мои ребята берут на борт полторы тонны груза, а могут перевозить не менее двух тонн...
— Вот и считайте, товарищ Таиров,— подытожил Бухаров.— Сегодня наша девятка недодала Ленинграду без малого пять тонн мяса.
— Мой заместитель Семенков,— добавил Пущинский,— тоже водил девятку. Доложил, что могли бы прихватить еще три-четыре тонны продуктов сверх нормы.
Летчики сделали все возможное, чтобы как можно больше груза перебросить в город. Частенько даже летали (в нарушение инструкции) без парашютов, чтобы взять за их счет дополнительные десятки килограммов продуктов.
— Все равно большая часть маршрута пролегает над Ладогой, которую проходим бреющим, прижимаясь к воде,— отговаривались летчики.— Случись беда — никакой парашют не поможет.
Из самолетов было убрано все, что только можно. И в этом убедился Таиров, встречая час назад самолеты, вернувшиеся из Ленинграда.
А вот рейсы с продовольствием получались в эти дни легковесными. Таиров и Зверев выслушали летчиков.
— Я уже доложил Военному совету,— сказал Таиров.— Продуктов завезем на аэродромы даже с запасок, так чтобы вам хватило дважды за сутки слетать в Ленинград. Как летчики — справятся?
Полковник С. Н. Шарыкин (он к этому времени стал командиром неотдельной авиагруппы, объединившей три эскадрильи) добродушно усмехнулся:
— Что ж, вопрос резонный. На Новоладожском пролете наши пилоты до трех-четырех рейсов делают. Думаю, и за нами дело не станет. Так, товарищи командиры? Бухаров и Пущинский утвердительно кивнули.
— Конечно,— заключил Шарыкин,— многое будет зависеть от погоды, но в принципе предложение о двух рейсах принимается.
...Интересно было наблюдать за летчиками в столовой. Взрослые, мужественные люди — капитаны, лейтенанты — здесь, в летной столовой, чем-то напоминали озорных, непоседливых ребят. Даже не верилось, что не прошло и часа, как они вели свои корабли над Ладогой, где их подстерегали вражеские истребители.
Полная раскованность, смех, шутки, невероятные истории, приключившиеся в воздухе или на земле.
— Мальчики,— молоденькая официантка схватилась за голову, увидев пустые плетеные корзиночки, расставленные на столах.— Признавайтесь, куда подевался хлеб?
Улыбки летчиков сразу погасли. Они только что вернулись из Ленинграда и на аэродроме раздавали пассажирам, ожидавшим посадки, бойцам комендантской роты, девушкам-трудармейкам хлеб из этих плетеных корзиночек, который они прятали в карманах комбинезонов, в планшетах.
Догадавшись, куда исчезает хлеб, официантка понимающе сказала:
— Ладно, ладно, принесу еще...
Наблюдавший эту привычную для него сценку Пущинский спросил Таирова, где тот намерен провести остаток дня.
— В Мошенском сельсовете,— ответил Михаил Алексеевич.
Таиров предупредил товарищей из Мошенского райкома партии, что приедет к ним вечером проводить сельское собрание.
— До войны,— сказал Таиров,— Мошенский район был настоящей житницей. Очень надеюсь на него.
...Зарокотал мотор «эмки». Машина, медленно набирая скорость, выехала на дорогу, устремляясь на юг, в Мошенский район. До него было километров тридцать, и Таиров попытался было вздремнуть. Но сон не шел. Каждый поворот дороги, каждая деревенька были ему хорошо знакомы. Остались позади Шилово, Заделье. Теперь недалеко и до озера Коробожа. Не раз он здесь рыбачил, встречал зорьку.
Мошенский район был самым благополучным из всех северо-восточных районов Ленинградской области. И оттого, что земля была там получше, пожирней и имелись отменные пастбища на заливных лугах, что тянулись вдоль неторопливых речек — Увери, Махновки, Радоли, Удины. В сосняке, в смешанных лесах, манивших охотников и грибников, прятались озера Великое, Меглино, в которых не переводилась рыба. И чудо — озеро Коробожа. С севера в него вливается извилистая, местами порожистая речка Удина, огибающая, наверное, самую красивую деревню района Яковищи. А чуть спустишься от Яковищ вниз, и откроются взору яковищенские ключи — извилистая, узенькая, быстрая речушка, образуемая холодными родниками, которые бьют с ее дна мощными ключами и выбили здесь бездонное русло. Вдоль берега у ключей настроили с незапамятных времен водяные мельницы, у самых глубоких омутов прилепились баньки. Не надо за водой ходить. Напарился — и тут же бултых в обжигающую ледяным холодом ключевую воду... Сужаясь к югу, озеро Коробожа незаметно переходит в реку Уверь. Здесь-то и раскинулась самая богатая до войны старинная деревня Устрека.
Почти в каждом хозяйстве — добротный бревенчатый дом с двойными оконными рамами, утепленными полом и потолком — для зимы и легкая дощатая изба — для теплого летнего времени. Что ни двор — корова, телята, пять—семь овцематок. Держали свиней, кур. Живности хватало и на семью и на продажу.
Проезжая озеро Коробожа, протянувшееся с севера на юг на добрых два десятка километров, как раз вдоль дороги, Таиров прикрыл глаза и мысленно перенесся в довоенные времена. Одолевала дремота. В полусне поплыли перед глазами яркие картины зимних ярмарок, шумных, веселых, которые обычно устраивались здесь и в Хвойной во время праздников. Ему явно виделись ярмарочные санные обозы, веселыми бубенцами оглашающие зимние лесные дороги, груды коровьих и бараньих туш, всякой снеди, шерсти, овчин и кож, валенок собственной выделки, навезенных на ярмарку мошенскими крестьянами. Славились мошенские валенки — высокие, хоть два отворота по тогдашней моде можно было сделать. А какие сани привозили мошенские на продажу! Хочешь, покупай дровни или розвальни для всяких хозяйственных перевозок. Хочешь, выездные санки, легкие и нарядные, для свадеб или какого другого гулянья.
Ехали на ярмарки в нарядных овчинных полушубках, повязанных цветными кушаками. Торг вели весело, задорно, шумно, с разными шутейными присказками, не крохоборничали, не жались. Понравился покупатель — охотно сбавляли цену.
На исходе базарного дня, после удачной торговли, мошенские обычно собирались в чайной. Составят один к одному столы, накроют домоткаными льняными скатертями. Самовар, мед, связки душистых баранок. Чаевники они были завзятые.
Идет себе неторопливое чаепитие. А женщины, которые всегда ездили с мужьями, братьями на ярмарки, соберутся в кружок и заведут песню. Петь всегда умели и любили в Мошенском районе.
Таиров открыл глаза, отгоняя дремоту и вместе с нею воспоминания, и попытался думать о предстоящих делах. И снова судьба сводит его с мошенскими крестьянами, только теперь не в мирные, а в самые трудные для страны дни.
В Мошенское Таиров добрался уже в сумерках. В райкоме партии его поджидали секретари райкома Елизавета Михайловна Вятских и Николай Алексеевич Калинин, здесь же был председатель райисполкома Сергей Никитич Никитин.
Комната первого секретаря Е. М. Вятских выходила окнами на главную улицу райцентра. Форточка была открыта. Послышалось Таирову, будто у Елизаветы Михайловны кто-то плачет. Может, беда какая стряслась? Быстро взбежал он по лестнице на второй этаж. В комнате секретаря райкома увидел плачущую молодую женщину (это была заведующая отделом пропаганды), она приговаривала:
— Нет, ну как я могла так оплошать... Елизавета Михайловна Вятских успокаивала ее:
— Ну хватит, хватит, ничего страшного не случилось... Все поправимо.
— Ну чего ты в самом деле... Перестань, возьми себя в руки,— говорил Калинин.— Нечего плакать.
— А ну-ка улыбнись! — вторил ему Никитин. Никто из них не заметил вошедшего.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
