Разыгралась метель. Порывистый ветер валил с ног, слепил глаза колючей снежной пылью, Редко встречались прохожие на пустынных улицах Петроградской стороны.
Мария Прохорова медленно пробиралась по тропинке, петлявшей среди сугробов, и с горечью думала о том, как все изменило здесь суровое дыхание войны.
На площади Льва Толстого, недавно шумной и веселой, застыл обледенелый автобус. Неподалеку стоял трамвай маршрута № 3 с выбитыми стеклами, опушенный мохнатым инеем. Оборванные снарядами, свившиеся в клубки провода лениво раскачивались на ветру.
Обступившие площадь холодные дома казались мертвыми, покинутыми людьми. И только кое-где сквозь окна, забитые фанерой, выглядывали изогнутые железные трубы. Вырывавшийся из них дымок словно бы говорил: тут кто-то живет, кто-то греется у печки-времянки.
Прохорова любила свою Петроградскую сторону. Она родилась и выросла в этом районе Ленинграда, знала его полным кипучей жизни. Потонувшие в сугробах снега безлюдные улицы, зиявшие черными провалами окон, израненные осколками здания, искореженные деревья вызывали в ее сердце щемящую боль. Но острее всего переживала она гибель и страдания товарищей и друзей.
— Не продашь ли хлебца, мамаша? — вдруг остановил ее вопросом длинный, сгорбившийся, как старик, подросток.
Мария вначале и не поняла, что это к ней обращаются. Потом вспомнила, какое на нее смотрело утром из зеркала неузнаваемо постаревшее лицо, и невольно усмехнулась. Трудно стало определять возраст людей.
Прохорова возвращалась к себе в Приморский райком комсомола.
В райкоме Марию ждали комсомольцы. У всех заострившиеся подбородки, обтянутые сухой кожей скулы, темные обводы вокруг глаз. Расселись на чем попало: на стульях, столах, подоконниках.
Среди посетителей Мария увидела и пожилого фронтовика в потрепанной, видавшей виды шинели. На его порыжелых усах поблескивал иней. К нему первому подошла Прохорова; он без слов протянул ей комсомольский билет. Мария раскрыла его и услышала хрипловатый, застуженный голос бойца:
— Дочкин...
Глубоко вздохнув, словно ему не хватало воздуха, он добавил:
— Скончалась.
С крохотной карточки на Марию смотрело миловидное личико. Как ни мал был снимок, он передавал ощущение веселой, радостной молодости.
— Единственная она у меня была. И такая умница. Ткачихой работала. А ушел я в ополчение, какие письма на фронт присылала... «Не тревожься за меня» и все такое. Ни одного жалобного слова... Вот, дня на два опоздал.
Отец комсомолки смолк, пытаясь украдкой смахнуть набежавшие слезы. .
— Плохо, что мы ничего не знали о вашей дочери,— помолчав, сказала Мария.
— А что бы вы сделали? — грустно возразил ополченец. — Разве мало нынче таких, как моя дочь! Ленинградцам только мы, солдаты, по-настоящему помочь можем. Врагов от города отогнать.
Фронтовик вскоре ушел. Прохорова беседовала с ребятами, смотрела в их потускневшие глаза. Как ей хотелось, чтобы вновь загорелись они веселыми огоньками! Мария каждому из них помогала: кому достала талон в столовую, кому ордер на дрова, а кого устраивала в больницу. Но мучило сознание, что сделано мало. «Тех, кто к нам пришел, мы поддержали. А ведь многие не могут добраться».
Мария снова раскрыла комсомольский билет, который ей принес ополченец-отец. Нет уже этой девушки, любимицы семьи.
«Неужто мы ничего не можем сделать, чтобы избавить от медленного угасания других?» — волновалась Прохорова.
Своими мыслями Мария поделилась с товарищами.
— А что, если направить комсомолок по квартирам? Зайдут к больному человеку, и то ему веселее станет, — предложила второй секретарь райкома — Анастасия Синицына.
— Скажешь, — с горькой усмешкой возразила соседка Синицыной. — Думаешь, — посмотрят на наши кислые физиономии и плясать начнут? Тарелочку бы супу горячего принести — за это поблагодарят, это поможет подняться.
— В нашей квартире и во многих других есть люди, которые даже в булочную не могут пойти, — вступила в разговор третья девушка. — Так, гляди, и совсем свалятся.
«Каждый из работников райкома по-своему прав, — думала Мария. — Верно говорила Синицына: надо пойти комсомольцам по домам, в квартиры. В ободряющем слове люди очень нуждаются. А разве и в другом нельзя им помочь: в магазин сходить, в аптеку за лекарствами, на завод за зарплатой, воды принести. Были бы руки, дела найдутся».
Так родилась идея комсомольского бытового отряда. Она понравилась секретарю райкома партии Харитонову.
— А люди для отряда найдутся? — спросил он, выслушав Марию. — Сами-то вы не очень... От ветра колышетесь.
__ Подберем, Илья Степанович, — уверенно ответила Мария. — На заводы пойдем, поговорим с комсомольцами, и добровольцы найдутся. Вот приходили сегодня в райком сестры Галановы с завода «Красная Бавария». Вид у них, правда, совсем не блестящий, на палочки опираются, но, когда спросила: «Девушки, а не вступите ли в бытовой отряд?» — обе выразили согласие.
— Хорошее дело, — в раздумье проговорил Харитонов. — Надо поддержать людей. Для нас это сейчас — передний край.
Мария не ошиблась — добровольцы нашлись. На зов райкома девушки откликнулись. Сестры Галановы явились со своими подружками — Паней Сутугиной и Марией Волковой. Вступили в отряд швейницы и трикотажницы с фабрики «Красное знамя» — Полина Догадаева, Катя Маркова, Вера Малова, Зина Смирнова. Линотипистка Аня Уникайнен привела молодых работниц с «Печатного двора».
Предприятия Приморского района дали в отряд восемьдесят самых энергичных девушек. Правда, в ту пору они мало походили на задорных боевых девчат. Одеты — кто во что горазд, лишь бы потеплее. Походка нетвердая, и до того девушки исхудали, что подуй, кажется, ветер посильнее, — они повалятся, как подрезанные деревца.
Глядя на девушек, Мария почувствовала смятение. «А может, прав Илья Степанович — слабое у нас войско...»
— Начинаем мы, девчата, — заговорила она,— большое, но трудное дело. Кто чувствует — не под силу ему, лучше сразу сказать. Стесняться нечего. Поймем, не осудим.
Прохорова замолчала. Пусть комсомолки поразмыслят над ее словами. Стало тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Заскрипел под кем-то стул. Две девушки полушепотом перебросились несколькими фразами.
Полина Догадаева, поправляя выбившуюся из-под шапки прядку вьющихся черных волос, сказала:
— В такое время нельзя нам сидеть в одиночку сложа руки.
— Верно! — поддержали девушки Догадаеву. Напрасными оказались сомнения Марии. Никто из комсомолок не сказал: «Не могу».
А дальше пошел уже деловой разговор: где разместиться отряду, как организовать питание бойцов. По образцу команд местной противовоздушной обороны решили создать штаб, разбить бойцов на звенья.
Командиром отряда райком назначил Полину Догадаеву, комиссаром — Надю Овсянникову.
Много возникло неясных вопросов: вот пойдут комсомолки по домам, увидят больных, которым требуется врачебная помощь, лекарства, горячая пища, тепло. Как тут быть?
Мария Прохорова вновь отправилась к секретарю райкома партии. Илья Степанович, слушая ее рассказ, делал заметки на листках настольного календаря. Конечно, отряду нужны и столовая, и собственный врач, и походные аптечки. Придется, видимо, закрепить за ним специальный магазин, в котором бойцы будут выкупать продукты для ослабевших. И потом выделить ордера на дрова и немного талонов на усиленное питание.
— Да... да... На усиленное питание. Не удивляйся, Мария, — говорил Харитонов. — Месяц назад мы этого еще не могли бы сделать. Бывали дни, когда в городе оставалось лишь на сутки продовольствия. Теперь чуть-чуть легче. Выручает нас «дорога жизни». В ожидании Прохоровой комсомолки не теряли время попусту. Командир и комиссар отряда распределили девчат по звеньям.
— И помещение для отряда нашли, — сказала вернувшейся Марии Догадаева. — В доме, где я живу, на углу Большого проспекта и улицы Красного курсанта, пустует столовая. Кухня есть, посуда, наверное, сохранилась и вода недалеко — Малая Нева рядом.
Полина как-то сразу освоилась с новой ролью.
Шел Полине двадцать третий год; работала она технологом швейного цеха фабрики «Красное знамя». Ее знали как настойчивую, с настоящим характером девушку. В четырнадцать лет она встала к машине, в семнадцать — ее назначили бригадиром. Полина не задрала нос, как порой бывает в таком возрасте. Поступила в вечерний техникум, работала и училась.
... В помещение столовой переселились на следующий день. Кухню и комнаты девушки быстро привели в порядок. Запаслись дровами, водой. Нашелся среди девчат и повар. Молодой врач Сергеева отобрала девушек в санитарное звено.
— Теперь можно и к людям пойти, — решили в штабе.
Поздним вечером Догадаева последней покинула столовую. По крутой темной лестнице поднялась к себе в квартиру. Дверь ей открыла сестренка Нина.
— Как мама? — тихо спросила Полина.
— Лежит...
Догадаевы жили в небольшой угловой комнате. Зимой к ним переселилась невестка с двумя малышами. Тесновато стало, но спокойнее и даже словно теплее.
Недели две назад мать почувствовала недомогание. «Начинается дистрофия», — поняла Полина. Свой скудный паек мать отдавала голодным внучатам. Долго крепилась, и вот не выдержала, слегла. Дочки старались поддержать больную мать.
Спали сестры вместе, на диване. Нина обняла старшую сестру, зашептала:
— Возьми меня в отряд.
— А что делать будешь?
— То, что и другие. Думаешь, — не справлюсь? Полина видела, как не по дням, а по часам взрослеет сестренка.
Рано, слишком рано пришлось ей распроститься с веселым, беспечным детством. На первых порах необычной игрой казались девочке воздушные тревоги, отчаянная пальба зениток, дежурства взрослых на чердаках и крышах. Нину заставляли спускаться в бомбоубежище. При всяком удобном случае девочка норовила ускользнуть из-под надзора. Забиралась наверх вместе с другими ребятами, смотрела, как прожектора прощупывают ночное небо, сбрасывала с крыши зажигательные бомбы.
— Ну и дочурка у тебя, — сказал как-то матери командир группы самозащиты. — Отчаянная!
— Полина? — спросила мать.
— Нет, младшенькая.
Мать укоряюще смотрела на свою любимицу:
— В твои ли годы с бомбами возиться!
— А в какие годы можно?
Мать нахмурилась, махнула рукой.
— Тебя, Нина, не переговоришь. Смотри, будь осторожна.
Думая о сестренке, старшая Догадаева решила: «Найдется, конечно, для нее работа в отряде».
— Возьмешь? — не унималась Нина.
— Ладно, поговорю в штабе. Спи. Завтра вставать рано, горячий предстоит день.
У большого, семиэтажного дома 31 по Гатчинской улице остановились две девушки в лыжных брюках и серых ватниках. Головы их, повязанные шерстяными платками, припорошило снегом.
— Вот и добрели, Зина, — сказала Аня Галанова своей подруге. — Пойдем по этой лестнице.
— Хорошо, — кивнула Зина Смирнова.
Девушки очутились в парадной. Зажужжал электрический ручной фонарик и выхватил из темноты поблескивающую инеем дверь одной из квартир.
Белела кнопка звонка, но притрагиваться к ней было бесполезно. Онемел звонок, не горело электричество в жилых домах.
Постучали. Обождали минуту-другую. Никто не отзывался. Зина решительно дернула массивную ручку, дверь оказалась незапертой, и подруги вошли в переднюю.
— Есть тут кто? — громко спросила Аня.
В квартире — тишина. Ни звука, ни шороха.
— Заглянем в комнаты.
Опять зажужжал фонарик. В комнате ветер гулял, как на улице. Сквозь выбитые стекла намело много снега.
Открыли дверь в соседнюю комнату. Глаза ничего не могли разглядеть в полумраке. Пришлось снова пустить в ход спасительный фонарик. Кто-то лежал на большой кровати, укрытый горой одеял и одежды. Подруги подошли ближе.
— Вам плохо? — спросила Аня. Ответа девушки не услышали. Зина подбежала к окну, сорвала черный лист бумаги.
В постели лежала женщина с почерневшим, землистым лицом. Она дышала тяжело, а большие, глубоко запавшие глаза неподвижно смотрели вверх.
— Давно болеете? Может, есть хотите? — допытывались подруги. Зина достала из сумки ломтик хлеба, протянула больной, но та по-прежнему безучастно смотрела в потолок.
— Сходи за врачом, Зинуша. Ей совсем плохо. Сама видишь, — лежит без сознания.
Тягостные минуты пережила Аня в этой комнате наедине с человеком, который доживал свои последние минуты. Слезы невольно потекли по щекам. Было горестно оттого, что пришли слишком поздно.
Когда появились Зина и отрядный врач Сергеева, они по расстроенному лицу Ани поняли: медик уже не нужен.
В этот день подруги побывали еще в нескольких квартирах дома 31. Некоторые из них пустовали, в других люди ютились только в одной — двух комнатах, согреваясь у чадящих «буржуек», по очереди выбираясь за хлебом в булочную и за водой на реку.
В квартире 10 жили рабочий Иван Ефремович Горбунов и его жена Марфа Егоровна Щербакова. Продолговатую комнату еле освещала маленькая жестяная коптилка. Девушки не без труда разглядели сидевшую на диване пожилую женщину в пальто и валенках, заросшего бородой мужчину, лежавшего в кровати.
— День добрый, — приветствовала хозяев Аня.
— Ждем этих добрых дней, — ответил мужчина невесело, глядя на худенькую, тонкую, как тростинка, Галанову.
— Вернутся, — промолвила Аня. — Побили немцев под Москвой, под Ленинградом так же будет.
— Побыстрее бы, доченьки, а то уж сил мало.
— Мы вот за чем пришли, — продолжала звеньевая.— Доктор вам нужен — пришлем, за лекарством можем сходить, обед из столовой доставить. Держитесь только...
— Мы с женой порешили: не сдаваться.
После недолгой паузы Иван Ефремович спросил:
— А вы кто будете? С завода или домохозяйства? Зина достала удостоверение, протянула его Марфе Егоровне. Та раскрыла небольшую книжечку в красной обложке и вслух прочла: «Настоящим удостоверяется, что Зина Смирнова является бойцом комсомольского бытового отряда Приморского района».
— Не слышала о таком, — пожала плечами хозяйка.— Чем же вы занимаетесь?
— А сейчас увидите, — улыбнулась Зина.
Девушки сняли с себя ватники и стали хозяйничать. Сложили разбросанные в беспорядке вещи, подмели пол, вымыли посуду, разломали старый табурет. Вспыхнувший огонек, тепло, растекавшееся по комнате от накалявшейся печурки быстро сблизили хозяев квартиры с девушками.
Часа три провели Аня и Зина в десятой квартире. Прощаясь, Иван Ефремович просил:
— Обязательно приходите. Будем ждать вас.
Уже темнело, когда подруги, вместе с другими бойцами звена, обходившими квартиры дома 31, направились в отряд.
Возле булочной девушки увидели мальчугана. Голова его была повязана большим платком, ноги обмотаны тряпьем. Он стоял растерянный, прислонившись к холодной стене, и крупные слезы поблескивали на его закопченном личике.
— Что с тобой? — наклонилась к пареньку Аня. — Чего плачешь?
Восьмилетний Лева Касаткин — так звали мальчугана, — совсем разрыдавшись, поведал о своем несчастье. Бабушка послала выкупить хлеб; он пришел в булочную, а карточек нет. Куда подевались, — не знает. А как идти домой без хлеба?
Девушки узнали, что отец Левы воюет с фашистами, а мать недавно скончалась.
— Возьмем его с собой, — предложила Зина. — Пусть у нас отогреется. Посоветуемся в штабе — как с ним быть.
Девушки привели мальчика в отряд, покормили. Медсестра размотала тряпье на ногах.
— Бедняга, как же ты ходил? — глядя на посиневшие, обмороженные ноги, взволнованно спрашивала Полина Догадаева и тут же распорядилась устроить Леву в детскую больницу.
— А ты, Аня, — сказала она Галановой, — пошли кого-нибудь к бабушке, на улицу Зеленина, 17; вероятно, беспокоится о внуке, да и о хлебе. Пусть утешат ее — завтра попробуем раздобыть новую карточку.
Дверь столовой беспрерывно хлопала. После дневного труда девушки возвращались в отряд.
Часам к семи собрались все бойцы. Вернулись усталые, замерзшие. Некоторые, добравшись до теплого и тихого местечка, сразу крепко заснули. Другие еще бодрились.
В дальнем углу, куда почти не проникал мутноватый свет подмигивающей керосиновой лампы, кто-то негромко рассказывал:
— В квартире пусто, холодно. И живет там один старик, профессор, по фамилии Крижесинский. Совсем отощал, в чем только душа держится. Печурки истопить не может. Нашли мы на кухне пустой ящик, разожгли времянку. Хорошо бы чаек согреть, но в квартире — ни капли воды. Замерзли, полопались трубы. Пришлось за километр за водой идти. Сама не знаю, как ведро дотащили...
— А мы к Тучкову мосту ходили, — слышалось из другого угла. — Спускаешься к реке по обледенелым ступеням. Того и гляди — кубарем покатишься. А поднять наверх тяжелое ведро...
— Ой, девочки, ноги подкашиваются, — перебил приглушенный голосок, — отекли, распухли. Завтра, верно, не приду.
— И мне не под силу к проруби лазить, — призналась еще одна, — руки потрескались, припухли...
Полину встревожили жалобы девушек. Язык не поворачивался попрекнуть их. Ей вспомнились слова из памятки бойцам бытового отряда «Не гнушайся трудной черновой работы, сделай все, что можешь». Что и говорить, девушки не щадят себя.
Догадаева передала Прохоровой невольно подслушанный разговор. «Неужели не придут завтра?» — волновались они.
Настало утро. К восьми часам являлись бойцы. Пришли все до единого. Никто не спасовал.
С нежностью оглядывая комсомолок, Прохорова радовалась:
— Каковы, а? Все налицо.
— Настоящие люди! — с гордостью за подруг сказала Полина.
Девушек в лыжных брюках и стеганых ватниках скоро узнали и полюбили жители Приморского района. Бойцы «осваивали» дом за домом, квартиру за квартирой. Впрягшись вдвоем, втроем в салазки, они возили дрова со склада, который находился за несколько километров. И в ледяной комнате, где все промерзло и изо рта валил густой пар, становилось тепло, уютно. Обожженными морозом руками девушки стирали белье. Ходили порой на другой конец города за зарплатой или пособием для больных. Выкупали для них хлеб и крупу в магазине.
Самыми, пожалуй, желанными гостями в домах являлись отрядные разносчики пищи. Среди них была и Нина Догадаева. В широком ватнике и длинных не по росту лыжных брюках, с трудом подобранных для нее в отряде, Нина казалась старше своих четырнадцати лет.
Вот идет она по Кировскому проспекту. Под ногами похрустывает снежок. Морозный ветер леденит руки, в которых она крепко сжимает алюминиевые бидончики. Быстрей, быстрей, — подгоняет мороз, и Нина торопится, хотя трудно ступать в больших валенках. Девочка ищет дом 44, изредка поднимает голову, разглядывая покрытые изморозью неразборчивые номерные знаки.
Наконец и нужный адрес. Нина начинает трудный подъем по скользким ступенькам и мысленно повторяет: «Третий этаж, дверь налево». Одну лестничную площадку одолела, другую, третью. Остановилась, осторожно поставила бидоны, достала спички, чиркнула и осветила на дверях крупно написанную мелом цифру. «Дошла, — обрадовалась Нина, — девушки верно объяснили».
Из комнаты пахнуло теплом. Тут уже сегодня побывали бойцы бытового отряда... Нина подошла к постели и спросила старенького седого человека:
— Вы профессор Крижесинский? Старик кивнул головой.
— Обед вам принесла.
Нина подошла к печке, прикоснулась рукой — еще совсем теплая. Сунула бидон в печь.
— Покормить вас?
Профессор снова кивнул и подсказал:
— Тарелки в буфете.
Нина достала посуду, налила суп в тарелку, присела на стул у кровати и, как маленького ребенка, начала кормить профессора. Она осторожно, бережно, стараясь не пролить ни одной капли супа, подносила ложку к вздрагивающим губам голодного человека.
Затем Нина положила в тарелку манную кашу. Старый профессор ел и молча разглядывал девочку, которая деловито хлопотала в комнате. Ее косички растрепались, на вздернутом носике блестели капельки пота.
— Спасибо, маленькая хозяйка, — потеплевшим голосом поблагодарил профессор. — Может, посидишь у меня, отдохнешь?
Нина отрицательно покачала головой.
— Не могу. Меня ждут.
— Вот как? Значит, не один я у тебя. Много приходится ходить?
— По-всякому бывает.
— На улице сейчас страшно?
— Да что вы, совсем нет. Добираться только трудно, к иным домам и тропки нет. Когда фашисты стреляют, прислушиваюсь, где снаряды рвутся; если близко, пережду, далеко,— иду дальше.
Девочке и в самом деле не было страшно; она успела привыкнуть к суровому быту города-фронта.
Когда Нина ушла от профессора, ученый задумался о судьбе маленькой ленинградки. Сидеть бы девочке в теплом классе, за партой, носиться с подружками на лыжах, в кино ходить. А тут такая тяжесть навалилась на ее неокрепшие детские плечи. Жизнь впроголодь. Опасные странствия по обезлюдевшим улицам.
Нина взбиралась каждый день на третий этаж к профессору Крижесинскому. Ученый с нетерпением ждал прихода полюбившейся ему девочки и, как только она открывала дверь, оживлялся. Если Нина задерживалась, волновался: не заболела ли, не попала ли под снаряд. И девочка всей душой привязалась к доброму старику, знакомила его с жизнью отряда, рассказывала о людях, с которыми встречалась.
— Вы — мой корень женьшень, — сказал как-то ученый.
Девочка не совсем поняла, о чем говорит профессор.
— Это чудесное лекарственное растение, — объяснил тот. — Корнем жизни называют его в Китае. Он спасает обреченных людей.
Однажды Нина пришла сильно расстроенная. Профессор почувствовал это сразу. Девочка невпопад отвечала на вопросы, в глазах ее затаилась печаль.
— Что с тобой, Нина?
— Мама вчера умерла, — сказала девочка. Ее и без того обескровленное лицо еще больше побелело.
— Зачем же ты пришла? — вырвалось у профессора.— Посидела бы денек-другой дома, успокоилась.
— Разве горе развеешь, сидя дома? — рассудительно, совсем по-взрослому проговорила Нина.
Профессор жалел девочку, утешал ее и в душе не мог не восхищаться ее твердостью.
— Тяжело нам теперь, Ниночка, — взволнованно сказал он. — Сколько бед! А выстоять надо. Иначе смерть победит жизнь.
Нина не ответила. Вымыла тарелку, поставила ее на буфет. Затем поправила постель, попрощалась и ушла.
Свою старшую сестру Нина застала в штабе. Потрясенная смертью матери, Полина сидела словно окаменев, ничего не замечая вокруг. Нина подошла к сестре, обняла ее и вполголоса сказала:
— Нельзя так, Полина. Ты командир, на тебя другие смотрят.
Полина с удивлением подняла голову. Маленькая сестренка стояла рядом строгая, не по летам серьезная. Такой она ее еще не видела. «Мы ведь с тобой взрослые», — говорила Нина. И еще поразили Полину слова сестры: «Нам тяжело, а выстоять надо. Иначе смерть победит жизнь».
Полина поднялась с места, расправила плечи, как бы стряхивая тяжелые переживания.
— Верно, сестричка, слезами печаль не утолишь. Она раскрыла знакомую бойцам отряда толстую тетрадь. Еще немало в ней невыполненных «заявок на помощь».
Назавтра сестры Догадаевы хоронили мать. Запеленали в серое байковое одеяло и на руках, легкую, высохшую, вынесли во двор. Несколько женщин спустились проводить ее. Они молча стояли, отдавая последний долг своей тихой соседке.
— Прощай, родная,— сказал кто-то дрогнувшим голосом.
На кладбище сестры повезли мать на санках. Скрипел под полозьями искрящийся на солнце снег. Полине вспомнился недавний разговор с матерью. Мать лежала на постели тихая, присмиревшая.
— Тебе плохо, мама? — забеспокоилась Полина.— Может, мне остаться?
— Ничего, дочка. Мне как будто лучше. Поправлюсь. Пойди в свой штаб, там, небось, ждут тебя.
Только теперь дошло до сознания Полины: не хотела мать ее расстраивать, отрывать от дела, так нужного людям.
Начинало темнеть, когда сестры возвращались обратно. Легкие салазки подпрыгивали на сугробах. Молчаливая, настороженная тишина висела над городом.
Домой сестры не заглянули. Пусто теперь в их комнате. Невестка живет на заводе, в общежитии. Ребятишек определили в Дом малютки. Никто не встретит сестер в тесной когда-то квартире.
Мария Прохорова ни о чем не расспрашивала Полину. Рассказала, как прошел день в отряде, что наметили делать завтра.
— На Большую землю, — сообщила она, — отправили сегодня профессора Крижесинского. Перед отъездом попросил он девушек взять на память в отряд подарок — красивую фарфоровую вазу. «Берите,— уговаривал профессор, — не обижайте старого человека». Очень жалел он, что не попрощался с Ниной. Велел ей поклониться до земли. Так и сказал...
Разговор подруг прервало появление незнакомой женщины в длинном, ниже колен, полушубке. На голове у нее была барашковая шапка, повязанная сверху ситцевым платком.
— Выручайте, девчата, — промолвила она, усаживаясь на свободный стул.
— А что случилось?
— Живем мы, значит, на Резном переулке, — говорила женщина. — В квартире нас трое. Я, как видите, креплюсь. Знаю: сляжешь, потом подняться трудно. А с соседкой плохо. Девятимесячный ребенок у нее. Прослышала по радио о вашем отряде и говорит: «Сходи, пожалуйста, в штаб... Не себя жаль, а дите». Вот я и добрела.
— Спасибо вам, — поблагодарила Догадаева. — Завтра придут к вам бойцы отряда.
Полина записала адрес в тетрадь. Были тут тысячи фамилий, и с каждым днем заполнялись все новые и новые страницы.
Добрые вести о делах отряда перешагнули уже границы Приморского района. О них заговорили на Выборгской стороне и на Васильевском острове, за Нарвской заставой. Всюду начали создаваться бытовые дружины и отряды.
«Белым пятном» для приморцев все еще оставалась дальняя окраина района, и однажды утром туда направилось звено Ани Галановой.
От штаба отряда до Новой Деревни как будто рукой подать, четыре—пять километров. Но трудные то были километры. Вьюга заметала пешеходные стежки даже на Кировском проспекте, а поближе к Каменному острову начиналась снежная целина; двигались словно не улицами Ленинграда, а по открытому полю, утопая в снегу.
Впереди шла рослая Мария Галанова. За ней гуськом, стараясь попадать след в след, вытянулась вся десятка.
Холод пронизывал насквозь. Ускорить бы шаг, согреться, да боязно — выдохнешься, растратишь силы.
Мария, не оглядываясь, упрямо прокладывала путь. И девушки не оборачивались и не видели, как поземка быстро заметает за ними следы.
Усталые, продрогшие, они с облегчением вздохнули, добравшись до небольшого деревянного домика на дальнем конце Новой Деревни. Здесь помещалась контора домохозяйства. У дышавшей жаром плиты сидело несколько человек.
— Откуда вы, девушки? — спросил управхоз, немолодой однорукий мужчина.
— Из районного бытового отряда.
Хорошо после тяжелого перехода вытянуть отекшие ноги у горячей плиты. Так бы сидеть и сидеть, согреваясь, слушая, как завывает ветер за окном. Но разморит тепло — страшно выбираться на мороз. А зимний день короток. Аня стала торопливо выяснять у управхоза, где прежде всего побывать.
— Куда ни заглянете, — везде помощь нужна,— сказал управляющий.
Разбились на небольшие группы и направились в первую разведку. Девушки занялись своим привычным делом.
Люди обрадованно встречали пришельцев с Большого проспекта.
— Тяжело к нам добираться, — сочувственно говорили они.— Устали, верно.
— Не без того.
Надвигались сумерки, когда девушки подошли к последнему домику, которым заканчивалась улица. Он стоял поодаль от дороги, по окна погруженный в снег. Не видать к нему следов, никто, видно, тут не ходит. Домик, наверное, пуст, а проверить все же не мешает. Кое-как пробрались к крыльцу.
И, правда, пришли не напрасно. Мальчик лет двенадцати сидел сгорбившись на полу, не в силах взобраться на постель, опухший, посиневший от холода. На него нельзя было спокойно смотреть.
Что делать? Оставить его до прихода врача — замерзнет, погибнет.
— Поищи саночки, — предложила звеньевая своей тезке, Анне Григорьевой. Та отличалась завидной исполнительностью. На этот раз ей не повезло: долго искала, а вернулась с пустыми руками.
— Как же быть, девочки? Оставим?
Аня Галанова знала: подруги никогда не согласятся бросить паренька.
Девушки молчали. Вспомнили, как шли утром. Тогда день только начинался, и то, казалось, не осилить последнего километра. Возвращаться в сумерках будет тяжелее.
— Понесем его. Доберемся как-нибудь.
Анна Григорьева первая несла мальчугана. Одетого в зимнее пальто, тепло укутанного, его посадили к ней на спину; и девушка, согнувшись, медленно ступая, вышла из домика. Сделала несколько шагов, и тяжелая ноша начала давить все сильней. Остановиться? Спустить паренька наземь? Но пройдено лишь метров двадцать.
Анна, мокрая от пота, еле переставляя ноги, стала считать шаги: «двадцать пять... тридцать один... тридцать девять...», пока не услышала голос Марии Талановой:
— Давай мне!
Мария шла пригнув голову и перед глазами видела только следы подруг. С каждой секундой становилось трудней, и ей казалось, что вот-вот она свалится наземь вместе с мальчуганом.
Паренек неожиданно прошептал:
— Замучаетесь. Бросьте меня.
— Что ты! Что ты! — укоризненно повторяла Мария, прижимая к себе мальчонку. И то, что он заговорил, приободрило девушек.
Несколько часов, передавая свою ношу с рук на руки, совершали комсомолки обратный путь из Новой Деревни к центру района. И только поздним вечером смертельно усталые и счастливые, они передали мальчугана на попечение медсестер детского дома.
Наступила весна 1942 года. Полуденное солнце искрилось и плавилось в голубом небе. Щедрые теплые лучи приветливо ласкали нежно-зеленые листочки тополей и кленов. Освободились от снежного покрова улицы. В скверике, за резной изгородью, женщины не спеша лопатами вскапывали и рыхлили землю, разбивали огородные грядки.
По Кировскому проспекту, бойко позванивая, прошел трамвай маршрута № 3, может, тот самый, который еще не так давно недвижно стоял на площади Льва Толстого.
Приметы воспрянувшей всепобеждающей жизни ощущались на каждом шагу. Мария Прохорова и Полина Догадаева, подставляя лица солнцу, шли по тротуару.
Знакомая, исхоженная ими сотни, тысячи раз улица. Знакомый двухэтажный дом на углу Большого проспекта и улицы Красного курсанта. Он тоже как будто помолодел под весенним солнцем. Не так уж часто хлопали здесь двери — просителей становилось день ото дня меньше и меньше. И лишь почтальон продолжал ежедневно приносить в штаб кипу писем. Но речь в них шла уже не о помощи, а совсем о другом.
Девушки принялись разбирать письма.
Отец Левы Касаткина, того самого мальчика, которого с обмороженными ногами бойцы подобрали у булочной, прислал с фронта второе письмо.
Касаткин благодарил комсомолок, позаботившихся о его сыне и матери. «Мой мальчик, — писал он, — не останется калекой. Сейчас он на Большой земле, а когда подрастет, еще не раз сам вас поблагодарит... Вы — настоящие героини. У вас, ленинградок, мы, солдаты, учимся стойкости и мужеству».
Девушки прочли и такое письмо:
«Мы, больные Щербакова и Горбунов, проживающие по Гатчинской улице, дом 31, квартира 10, выражаем самую глубокую благодарность как лично бойцам Талановой и Смирновой, так и всей районной комсомольской организации.
Вовек не забудем, что сделали для нас ленинградские комсомольцы. Я и мой муж обязаны вам спасением своей жизни».
«Обязаны спасением своей жизни», — эти слова могли повторить тысячи ленинградцев. Солдаты особого фронта, девушки в лыжных брюках и серых стеганых ватниках, под которыми бились геройские комсомольские сердца, оказались достойными дочерьми города-фронта.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
