Я хочу рассказать о том, что делала, что пережила, что думала одна простая русская девушка, отдавая свою жизнь за свободу Родины. Вера Лебедева бестрепетно шла навстречу смерти, столкнулась с нею вплотную, лицом к лицу, выполнила свой долг до конца и — как это ни противоречиво звучит — пережила момент своей гибели, пережила, потому что осталась жива, и после выздоровления продолжала участвовать в обороне Ленинграда по-прежнему. Все то, что чувствовала и думала Вера, я передаю с ее слов точно, а в описании ее боевой деятельности ничего не домышляю и от себя не прибавляю.
* * *
Зима... Тяжкая, страшная, первая в Ленинграде зима блокады. Но, что бы ни происходило в эти месяцы в городе, схваченном за горло голодною смертью, но не сдающемся ей, — на передовой линии обороны защитники города вырывали у гитлеровцев, метр за метром, свою советскую землю... В руках истощенных людей винтовка весила пуд. Снежные сугробы под ногами качались, как волны. День и ночь сливались в глазах бойцов. Отвоеванная у врага нора становилась землянкой нашего переднего края. И между двумя землянками тянулся пустой окоп, потому что бойцов для него не хватало. Но этот окоп был нашим,— и враг не смел в него сунуться: один наш истощенный лишениями боец, выползая из своей землянки, дрался за десятерых...
В одной из таких отбитых у немцев землянок, «лисьей норе», иначе — на «точке № 5» пулеметно-минометного взвода жили шесть человек: три бойца, командир взвода — Саша Фадеев, — его помощник и Вера Лебедева, назначенная комсоргом роты. Командиром ее третьей роты был лейтенант Василий Чапаев — тезка легендарного комдива.
Вера уже давно не знала, кто она: санинструктор или боец? Она жила общей со всеми жизнью: грызла лопатой землю, как и все, вглядываясь в тьму, выстаивала с винтовкой часы дежурств на леденящем ветру. Она выходила в контратаки, потому что, как и все, была защитником того клочка нашей земли, за который отвечал взвод.
Никто не мог бы теперь узнать в ней ту девушку, которая всего несколько месяцев назад в кузове грузовика ехала вместе с морскими пехотинцами на фронт. Тогда Вера не успела получить военное обмундирование. Ее ярко-желтое платье резко выделялось среди сине-белых тельняшек и черных бушлатов. Ее мягкие светло-каштановые волосы над большим и открытым лбом, голубые вдумчивые глаза привлекали к ней внимание краснофлотцев — загорелых, обветренных. В пути они пели хором широкие русские песни. В многоголосое звучание , низких мужских голосов звонкий голос Веры вплетался тоненькой, хорошо различимой нитью...
Когда-то, до войны, Вера долгими часами неутомимо ходила на лыжах по Кавголовским горам. Теперь она не могла бы пробежать и двадцати шагов: задохнулась бы, упала бы на снег. Ватная куртка и брюки, казалось, не облекали собой никакого тела, так худа, так почти невесома была девушка. И под шапкой-кубанкой были только узкий, обтянувший челюсти рот да глаза, — но глаза эти оставались прежними, живыми, гневными при мысли о ненавистном враге и задумчивыми, когда где-то вдали, в мечтах, им виделась победа...
Трудно поверить, но Вера бывала и весела. Она любила шутить. Придумала такую шутку, какая целый месяц веселила всех пятерых, живших с ней вместе в землянке, товарищей. Вера превратила землянку в паровоз, — да, да, в паровоз, — и увлекла всех этой шуткой.
Скованная тридцатиградусными морозами земля была так тверда, а сил у всех так мало, что построить себе новую землянку, вместо отбитой у врага норы, бойцы не могли бы. Лаз в эту нору шириною был меньше метра, а высотой сантиметров семьдесят. Сюда приходилось вползать, извиваясь в снегу траншеи. Железная коробка заменяла собою печь, труба — из свернутого листа жести, и стоило зажечь в этом сооружении щенки, чтобы в дыму, наполнившем землянку, нельзя было даже разглядеть друг друга. Когда печь топилась, окоченевшие люди жались к ней, надев противогазы. Кто не хотел надевать противогаз или начинал задыхаться в нем, тот волен был высунуть голову из норы в траншею, откинув край плащ-палатки, заменявшей дверь.
И тот, кто так дышал вольным морозным воздухом, именовался машинистом: он как бы смотрел на путь. А тот, кто растапливал печку, был кочегаром. «Машинист» кричал «кочегару»: «Подбрось уголька!»,— но за то, что сам пользовался воздухом, когда задыхались другие, он должен был гудеть, как паровоз, который трогается в путь. Когда холод, текущий из-под приподнятой плащ-палатки, вымораживал всех машинисту кричали: «Закрой поддувало!»; машинист опускал плащ-палатку и, надев противогаз, подползал к печке — от нее снова распространялось тепло; затем следующий по очереди мог высунуть из норы голову...
На работу все шестеро выходили по строгому расписанию. Нужно было надежней оборудовать огневую точку, углубить и обвести бруствером траншеи; и, как бы ни была тверда промороженная земля, эту работу они проделывали.
Гитлеровцы лезли на приступ, и шестеро друзей выходили в контратаку. Одновременно «встречать» врага выходили обитатели других вкрапленных в траншею нор. Взрывались под гитлеровцами минные поля, строчили пулеметы, автоматы, винтовки. Ручные гранаты летели в метельную ночь. Враг отходил, и шестеро защитников Ленинграда возвращались в свою нору. И когда убеждались, что их по-прежнему шестеро и что маленький, доверенный им клочок родной земли они уберегли, им опять хотелось шутить и смеяться. Двое — чья была очередь — засыпали тяжелым сном, а остальные пересмеивались: «Открой поддувало!», «Подбрось уголька»— и только следили, чтоб спящие во сне не стянули с себя противогазов или не задохнулись в них.
Начинал настойчиво пищать телефон. Тот, кто был к нему ближе, брал трубку. С соседней точки, как с другой планеты, звучал голос:
— Товарищ главнокомандующий! Разрешите доложить: у нас все в порядке, враг отбит, а мы все целы. А у вас? Тоже целы? Ну и хорошо!.. Что делаете? Грустите?
— Сейчас будем грустить! — со смехом отвечала Вера, клала трубку и говорила Мише Громову — помощнику командира взвода:
— В самом деле, давай грустить!
А «грустить» — это значило: медленно, в растяжечку, жевать крошечный кусочек суррогатного хлеба, макая его в теплую воду, пахнущую дымом, потому что ее долго в котле натапливали из снега.
И никто из боевых друзей Веры не знал, сколько бессонных дум у нее о своем комсомольском долге,— ведь она была слабее других, но другим казалось, что она всех сильнее. Впрочем, духом своим она и была сильнее товарищей. Зорко следила за ними, сразу замечала неподвижный, устремленный в землю взгляд того, кто, забыв об окружающих, погружался в тяжкое раздумье. «Победит или не победит свое состояние?— думала Вера. — Не пора ли помочь ему?.. Ведь, и правда, все вокруг плохо, так плохо, и в душе тот же холод и мрак, что и в этой норе... Но если мы поддадимся?.. Нет, этого не будет, ведь мы же большевики!»
А когда Веру спрашивали: «О чем ты думаешь?»; она только встряхивала головой, смеялась так непринужденно и звонко, что всем становилось теплее в этой норе. Бросив какую-нибудь острую шутку, она предлагала:
— А ну, пошли, ребята, траншею чистить!..
И красноармейцы, ухмыляясь, брались за лопаты, плотней запахнув ватники, выползали из норы, гуськом плелись вдоль траншеи, охваченные слепящею вьюгой. Глухо звенел металл, натыкаясь сквозь порошистый снег на мерзлые комья земли.
Вот, разве забудешь это? Рядом с Верой медленно нагибается, еще медленней разгибается боец Федор Кувалдин. Смотря на изможденного парня, Вера размышляет о том, что, будь другое время, — силища в его мускулах так и играла бы. Да и сейчас еще он, наверное, вдесятеро сильнее ее.
— Скажи, Вера, — Кувалдин тяжело вздохнув, откладывает лопату, — настанет ли день, что я наемся досыта, или я уж не доживу до тех пор?
Вера резко втыкает в снег и свою лопату.
— Придет такой день. А вот думать, доживешь ли ты, — не имеешь права! Другие — погляди — осунулись, и желтые у них лица, а у тебя еще румянец на щеках!
Румянец? Федор глядит на Веру недоверчивыми глазами, а она смеется:
— Вот если бы тебя, Федя, увидела твоя жена, сказала бы: «Да, это мой муж: все уж руки опустили, а он работает, службу несет хорошо и еще улыбается, как ни в чем не бывало!»
И Кувалдин, сам не желая того, действительно не может удержать улыбки.
— Знаешь, Федя?.. Давай эти десять метров вперед других сделаем, а потом пойдем помогать Громову, хочешь?
— Давай!
И Вера торопливо берется за лопату. Но сил у неё все-таки нет: траншея глубока, лопату со снегом нужно поднять не меньше чем на два метра, чтобы снег перелетел через край. Отвернувшись, скрыв болезненную гримасу, Вера поднимает лопату, опускает ее — только бы не упасть, не упасть совсем.
Федор, сделав десятка полтора энергичных копков, израсходовав на них последние силы, резко вонзает лопату в снег, облокотившись на черенок, обвисает на нем бессильным телом и вдруг плачет, порывисто, жалобно, как ребенок; ноги его подгибаются, он садится на снег, валится на бок и плачет, плачет...
Вера садится рядом и, уже без улыбки, поворачивает к себе двумя руками его лицо. Он сразу сдерживается. И оба сидят теперь молча, и это молчание сильнее всякого задушевного разговора. Вера роется в карманах своего ватника, — когда она ходит на командный пункт роты и кто-нибудь угостит ее папиросой, она незаметно кладет эту папироску в карман, чтобы при таком вот случае пригодилась...
— Курить хочешь?
Федор молча принимает от нее папиросу, вытирает варежкой замерзшие слезы, выбивает куском кремня и напильника искру на сухой трут. Курит... И, выждав, когда он выкурит папиросу до половины, Вера заводит с ним тихим голосом разговор: верно, трудно жить, выше сил это, но кто в этом виноват? Враг виноват, фашист проклятый, который хочет задушить Ленинград; но разве можем мы допустить, чтобы это удалось фашисту?..
Федор слушает Веру, яснеют его глаза, пальцы солдата сжимаются в кулаки. Кувалдин резко обрывает разговор, встает легкий и как будто сильный опять, берется за лопату и снова начинает работать.
И Вера незаметно отходит от Федора, начинает рыть рядом с другим бойцом...
Все сильней, все трескучей морозы... Все меньше хлеба и меньше сил. Бойцы стоят на посту по два часа. Надо бы не так долго, как и полагается по уставу, да куда там, — людей-то нет! Каждые два часа Вера сама укутывает руки и ноги очередного, проверяет, плотно ли застегнуты ватник и полушубок, хорошо ли шея обвязана шарфом. Вложив в руку часового винтовку, шутит на прощанье: «Ну вот, на медведя в пеленках похож ты сейчас... Иди».
Но все безразличней бойцы и к шуткам Веры, и к песням ее, какие прежде все охотно подхватывали в землянке. Боевой листок, который Вера продолжает писать несгибающимися пальцами, никто не читает сам, и Вере приходится читать его вслух. За два часа дежурства на посту руки и ноги бойцов обмораживаются все чаще. Каждого возвращающегося с поста Вера осматривает внимательно и заботливо; все уже привыкли к тому, что она неутомимей всех. «Двужильная ты! — сказал ей однажды командир взвода. — Крепче кошки! Кто их знает, этих девчат, — откуда у них запас сил?»
Боец Иван Панкратьев упал на посту. Выстрелил. Приспели, — думали: опять боевая тревога. А он сказал только: «Смените, братцы, меня, ненароком враг попрет, а я ничего больше не вижу!» Принесли в землянку, — человек еле жив, обморожение второй степени. Уложили бойца на финские санки, укутали его тщательно. Товарищи взялись было тянуть вместе с Верой санки, но она вспылила:
— Да вы что?.. Разве можно снимать с передовой линии хоть одного человека?.. Или лишние у нас есть?.. Довезу сама!
Каждые десять шагов дыхание прерывалось. Садилась на снег, снимала сапог, делала вид, что поправляет портянку, — дышала, дышала...
Триста метров до ППМ Вера преодолевала три с половиной часа... Но Иван Панкратьев все-таки не замерз... А в землянку номер пять сразу взамен Панкратьева прислали другого бойца.
В январе 1942 года Вера получила отпуск на двое суток в Ленинград, — навестить тетку. Но провела в городе меньше суток, — то, что увидела она там, переполнило душу такой ненавистью к врагу, что решение было мгновенным: «Мало спасать раненых, надо стрелять самой...» Именно с того дня Вера на своей «точке» занялась тщательным изучением всех видов оружия. И уже к февралю не только хорошо стреляла из винтовки, но овладела и минометом и пулеметом.
А в феврале, когда из шести человек на «точке» осталось четверо, Вера вступала в партию...
«...Получать кандидатский билет я шла с «точки» на КП роты вместе с Мишей Громовым, — он вступал в партию одновременно со мною.
— Миша, — спросила я, — что ты скажешь, когда будешь получать билет?
— Все говорят: «доверие оправдаю», и я скажу: «доверие оправдаю».
А шли мы ночью, вдвоем; где ползком пробирались по снегу, где — вперебежку, а потом уже можно было шагом. У меня все внутри разгорается, как подумаешь, что билет иду получать!.. Придумывала всякие слова, что скажу... А как дали (батальонный комиссар Иванов давал, из политотдела 43-й стрелковой дивизии) — у меня дух захватило. Он меня за руку берет, а я никак не могу сказать: вертятся всякие слова, не могу подобрать. И уж когда поздравил меня секретарь партийного бюро батальона Иван Иванович Никонов, сказала: «Я буду честным коммунистом!» Они мне: «А мы и не сомневаемся!»... Тут я уж ничего и не слышала! И пройдет несколько минут,— я сразу за карман: на месте ли? Волновалась, думая, что меня приняли как человека, которого лучшим считают. И как пришла в землянку, то хотелось там сделать все, чтобы всем легче стало...»
За два с половиной месяца работы Веры Лебедевой комсоргом роты ротная комсомольская организация выросла с одиннадцати человек до тридцати одного, не считая убитых в боях и эвакуированных в тыл раненых. Вскоре Вере Лебедевой было присвоено звание младшего политрука, и она стала секретарем бюро комсомола батальона.
Вера на своей «точке» постоянно стреляла из пулемета, не раз при стычках с фашистами бросала гранаты и во всей роте считалась уже метким и хладнокровным снайпером.
Дни начали удлиняться, солнце стояло в небе все дольше. Вместе с солнечным светом шла жизнь к защитникам Ленинграда. Тысячи трупов гитлеровцев нагромоздились за эту зиму впереди наших траншей, ни одна траншея не перешла в руки врага. Фронт стоял нерушим и с каждым днем наливался новой силой и мощью. Ладожская трасса принесла хлеб. Красноармейский паек стал нормальным. Истощенные воины направлялись поочередно в дома отдыха и стационары. На передний край обороны прибывали пополнения: взводы, роты, полки и дивизии укомплектовывались. Пушки, минометы, автоматы — все виды оружия насыщали новые огневые точки вокруг Ленинграда. Город слал фронту сотни тысяч ящиков с патронами, минами и снарядами, — вновь начинали дымить заводы, все самое трудное было теперь позади...
Снег еще лежал на полях, укутывая плотным саваном замерзшие трупы гитлеровцев. Землянка Веры Лебедевой перестала быть лисьей норой, — ее углубили, расширили, перестроили и готовились передать тыловому подразделению, потому что сами рассчитывали отвоевать у гитлеровцев новый клочок земли...
В эти дни Вера Лебедева, уже награжденная медалью «За отвагу», совершила в Усть-Тосно подвиг, который принес ей уважение всех защитников Ленинграда...
...Ночь на третье апреля 1942 года. К вечеру батальон выбил гитлеровцев с занимаемых ими позиций. Траншея осталась за нами. Бой был жестоким. Предстояло любой ценой продержаться до утра, когда подойдет подкрепление. На каждой новой огневой точке по пять — шесть человек. Между точками, по фронту, метров на триста — четыреста траншея оставалась пустой. Ночь была непроглядно темной. Шквалистый ветер рвал, выл, метался. Эту неприятную ночь раздирали разрывы снарядов — врагов бесила их неудача.
Вера Лебедева находилась в землянке командного пункта роты, — разговаривала с политруком Добрусиным и с командиром роты лейтенантом Чапаевым. Разговор шел о работе Веры с комсомольцами пополнения, которое подойдет к утру, Подруга Веры, Клава Королева, дежурила у телефона.
Сыпался с перекрытий песок, керосиновая лампа мигала, — снаряды рвались вокруг. Со свистом, обрушив в землянку снежный шквал непогоды, распахнулась дверь, старший сержант предстал перед командиром роты.
— Наша точка, правофланговая, разбита. Землянка горит. Прямое попадание термитным. Командир взвода младший лейтенант убит. На точку ворвались автоматчики. Мы перебили их, погибли и наши — все пятеро, я остался один... Давайте скорее подмогу, я проведу!..
Вера Лебедева накидывает ватник, хватает санитарную сумку.
— Куда ты? — останавливает ее политрук Добрусин, — не твое это дело!..
— Пустите!.. Товарищ лейтенант, — оборачивается Вера к Чапаеву, который уже у двери. — Разрешите мне с вами! Каждый человек нужен там!
Чапаев кивком выражает согласие и исчезает в белой пурге. Вера выскакивает за ним. Пожилой боец Политыка, украинец Редько, второй телефонист Васин, и тот — прибежавший с горящей точки — бегут по траншее, сразу объятые мраком, ветром, ослепляемые пламенем разрывов, — осколки осыпают траншею.
...Все шестеро — возле разбитой «точки». Еще шестеро, вызванные приказанием Чапаева по телефону, спешат следом. Землянка горит. Те несколько гитлеровских автоматчиков, что ворвались сюда, лежат в траншее убитые.
Чапаев рассредоточивает прибежавших с ним, приказывает окапываться, поручает Вере разогреть принесенный старшим сержантом ручной пулемет; мороз большой — и затвор замерз.
— Старший сержант! Командуй здесь, я сейчас вернусь!
Пригибаясь, Чапаев бежит по траншее дальше, где, он знает, есть группа саперов, которую следует привести сюда. Разрывается снаряд, — Чапаев ранен, но вскакивает, бежит дальше.
Подходит вторая группа — еще шесть бойцов, но, прежде чем они успевают выбрать себе места, — три снаряда один за другим разрываются впереди и сзади, а четвертый рвет оглушительным разрывом середину траншеи. Вместе с пулеметом Вера вбита в снежный сугроб. Когда, раскидав заваливший ее снег, она, задыхаясь, выбирается на поверхность, то слышит только стоны вокруг. Вытянув за собой пулемет, она кидается к раненым.
За мечущимися языками огня впереди стоит черная, непроглядная стена ночи; она скрывает мелкий еловый лес, и оттуда ветер доносит теперь смутный шум: будто говор, будто глухие команды и позвякивание оружия...
Фашисты ударили из минометов. В свете пламени возник Базелев, — раненый сам, он полз, таща за собой пронзенного осколком мины своего товарища, Иванова.
— Фашисты сейчас в атаку пойдут! — крикнул он.
Старший сержант осмотрелся. Кто еще может держать оружие? Способных к бою здесь трое, невредима из них только Вера.
Вера быстро перевязывает Иванова и Базелева, проверяет пулемет, — он исправен.
— Нужно их встретить не здесь, — говорит она,— а впереди! Отсюда за светом не видно будет. С пулеметом выйти вперед! Я пойду вперед! Разрешите?.. Я знаю пулемет, хорошо стреляю.
Старший сержант посылает Базелева дозорным и внимательно, словно впервые видя перед собой худощавое лицо, светлые глаза Веры, глядит на нее...
— Ты?
Вера не отрывается от его сурового оценивающего взгляда. Вера видит, как освещенные красным пламенем, завешенные щетинками усов губы старого солдата дрогнули.
— Нет, дочка!.. Там смерть... А тебе еще нужно жить!
Вера вскидывает голову:
— А другим?..
Старший сержант молчит. Возвращается Базелев:
— Идут!..
Вера, вдруг рассердившись, кричит:
— Минута уже прошла... А они идут! Или вы хотите отдать наш рубеж?..
Старший сержант встрепенулся, быстро обнял и поцеловал Веру:
— Ну, иди, дочка... Не отдадим!..
И Вера, схватив пулемет и три диска, поползла вперед, обогнула плавящийся от жары вокруг горящей землянки снег, погрузилась в слепую, черную ночь. Кроме пулемета и дисков, была у Веры при себе еще только одна «лимонка».
«Не отдадим... Не отдадим!» — настойчиво повторяла возбужденная мысль, и Вера не помнила, что эти слова сказал старший сержант. «Не отдадим!» уже относилось к земле, по которой она ползла, ко всему, что осталось там, позади нее.
Темный лес стал уже смутно различим в пурге. Вера переползла свежие еще, только присыпанные снегом воронки, щупала пальцами снег впереди себя и, наткнувшись на вражеское проволочное заграждение, установила пулемет, вложила диск...
Впереди она увидела маленькие темные елки и черные пятна, скользящие от дерева к дереву. Они приближаются... Вот это и есть враги!..
У Веры страстное желание открыть огонь, но она сдерживает себя, она ждет, чтобы подошли ближе. Она считает, сколько метров до них.
Сто?.. Много! Пусть подойдут еще!.. Доносится шум, они идут и вполголоса о чем-то переговариваются, они еще не чуют опасности. Хорошо! Это хорошо!.. Они широко растянулись вправо и влево, приближаются цепью. Вера считает: «Теперь метров, наверное, шестьдесят», — нажимает спусковой крючок, ведет очередью слева направо.
Стук пулемета исходит как будто из сердца. Гитлеровцы падают, слышен раздирающий ночную тишину крик, и после резкого голоса команды все, кто был впереди, ложатся. Вера не стреляет, пока гитлеровцы лежат. Но они начинают двигаться ползком, наползают и справа и слева. Вере понятно: они хотят обойти ее. Вера бьет короткими очередями, выбивая передних слева, затем передних справа. Лес оглашается треском вражеских автоматов, — пули начинают сечь воздух, все ближе зарываются в снег. Вера быстро отползает в сторону, метра на три, снова дает короткие очереди.
Один диск у Веры уже израсходован. Она вставляет второй, — а враги уже с трех сторон; все чаще переползает Вера с места на место, сбивает врагу фланги и бьет ему в лоб, — и второй диск подходит к концу. Дать бы сейчас длинную очередь, но нельзя, — надо бить точно, рассчитано, чтобы ни одна пуля не пропадала зря. Пустеющий диск начинает трещать, патронов все меньше, еще пять — шесть выстрелов, и он пуст, а гитлеровцы ползут...
Вера хочет вставить третий, последний диск, но левая рука вдруг виснет бессильно. «Ранена!» — понимает Вера. Это некстати; необходимо, чтобы рука сейчас действовала. Вера приподымает левую руку правой; пальцы еще работают, она вставляет последний диск и начинает стрелять одиночными. Но на несколько фашистов ей приходится истратить по две пули, и Вера досадует: «Как же это так нерасчетливо!» Вдруг вслед за разрывом мины резкий удар в поясницу, и только при этом ударе Вера осознает, что ведь все время вокруг нее рвались мины, а она даже не замечала этого. Но удар в поясницу был не очень силен, Вера продолжает стрелять. Ей нужно переползать с места на место, а раненая рука мешает, подворачивается, и Вера отпихивает ее другой рукой влево, а потом подвигается боком; и снова одной правой ставит пулемет как надо, подправляет его головой, целится, дает один выстрел, целится снова, дает еще один. Фашисты начинают бросать в Веру гранаты.
Вот граната падает у самого пулемета. Вера мгновенно подхватывает и отшвыривает ее в сторону врагов, взрыв раздается среди них. Вера зло усмехается. Опять стреляет, но диск — последний диск — начинает трещать, а в боку у Веры — острое жжение и на спине под гимнастеркой и ватником мокро. И у Веры мысль: «Мне жарко, — вспотела!»
Осталось один или два патрона. И тогда само собой, как совершенно естественное продолжение всего, что делает она здесь, приходит решение: встать, бросить «лимонку» — все, что еще есть у нее, — единственную «лимонку», чтобы себя и — побольше — их... Надо только выждать, когда они разом кинутся!..
Вера выпускает последние две пули. Два гитлеровца, пытавшиеся к ней подползти, замирают. Вера поднимает голову, и что-то становится ясным для нее сразу, будто чего-то раньше не замечала она. Это тишина. Никто не стреляет, враги лежат метрах в двадцати и не ползут ближе. И наших позади нет. Конечно, фашисты остерегаются и выжидают, чуя, что патроны у русского пулеметчика на исходе...
«Ну вот», — мысленно подтверждает свое решение Вера, валит пулемет набок, быстро забрасывает его снегом, затем выдергивает из «лимонки» чеку. Вздохнув, поднимается во весь рост; возле нее — ветви разлапой, заснеженной ели. Смотрит на небо и видит звезды, в первый раз в эту ночь видит крупные, чудесные звезды, и ей сразу становится хорошо: перед ее взором доброе лицо матери, родное лицо. «Мама радуется за меня!» — и торжественное спокойствие в это мгновение овладевает Верой.
Просветленным взором она смотрит теперь на врагов, слышит голос команды, вслух легко и свободно произносит: «Идите теперь!» — и видит: гитлеровцы вскакивают, бегут к ней; Вера радуется, что их мало, что их так мало осталось. Она заносит «лимонку» над своей головой и закрывает глаза, и ждет... И счастливо повторяет:
— Ну, все... все!
Смутно слышит ожесточенный треск автоматов и больше не помнит уже ничего...
Это были наши автоматчики, подоспевшие на помощь. Они скосили фашистов, прежде чем те подбежали к Вере. Девушку нашли лежащей без сознания, навзничь, раскинув руки; ватник ее был распахнут, а волосы разметались по снегу. Склонившись над ней, старший сержант уловил легкий пар дыхания. Потрогал ее плечи, руки... «Лимонка» вместе с рычажком была так плотно сжата ее омертвевшей рукой, что не разорвалась. Старший сержант, осторожно разжав сведенные пальцы Веры, придержал рычажок, крикнул бойцам: «Ложись!» — и отшвырнул гранату за трупы гитлеровцев. «Лимонка» разорвалась в снегу...
Когда Вера очнулась в госпитале в Ленинграде, первое, что почему-то припомнилось ей, была ее кубанка, оставшаяся на снегу там, рядом с поваленным набок пулеметом. На столике возле себя ,Вера увидела цветы и конфеты, подумала: «Откуда они могут быть?» (ведь это был апрель ленинградского сорок второго года!). Но на душе стало легко и приятно. Ей сказали, что в госпиталь приезжал генерал-майор, начальник политуправления фронта, и что он приедет еще раз. И еще ей сказали, что она представлена к ордену Красного Знамени.
Вера подумала: «Этим орденом был награжден сам Ленин»... Улыбнулась, закрыла глаза и заснула спокойным, здоровым сном.
Первого мая Вера выписалась из госпиталя и вернулась в свой батальон на передний край. Снова участвовала в боях, в ежедневной перестрелке, стреляла из пулемета и миномета, выносила и перевязывала раненых и продолжала свою работу комсомольского организатора среди молодых бойцов.
Это лето не принесло ей радостей. Вечером 28 мая ей доставили два письма: мать сообщала, что фашисты у ее города, что она тяжело больна. Распечатав второе письмо, Вера прочитала извещение о гибели брата Николая на Северном фронте. Вера машинально взяла у спящего в землянке бойца восьмушку махорки, свернула большую цигарку и первый раз в жизни своей закурила... Ночь Вера просидела в тяжелых раздумьях. Утром, ни с кем не делясь своим горем, пошла к пулемету, весь день одиночными снайперскими выстрелами, тщательно выбирая цель, стреляла по гитлеровцам. С той ночи Вера стала курить.
А в июне мать переслала полученное ею письмо из Смоленской области, от командира подразделения. В нем сообщалось о гибели второго брата Веры — Михаила.
Теперь из всех родных и близких у Веры осталась только ее мать...
В это лето Вере Лебедевой было присвоено звание младшего политрука, из кандидатов партии она была переведена в члены партии, а в сентябре ее назначили комиссаром артиллерийской батареи батальона. Вера Лебедева оказалась первой на Ленинградском фронте девушкой, получившей такую должность... Начальник политотдела армии Крылов сначала было возражал против этого назначения, но, вызвав Веру, подробно поговорив с нею, разобравшись в ее боевой биографии, позвонил начальнику политотдела майору Галицкому:
— А по-моему, ее можно оставить комиссаром!
21 сентября Вера явилась в район Красного Бора на батарею 76- и 45-миллиметровых пушек. Командир батареи — плотный, широколицый кадровый артиллерист Степан Федорович Ушаков — встретил своего нового комиссара хорошо, с первого же дня держался с нею по-деловому, порой — по-отечески. Он умно и тактично старался увлечь своего комиссара техникой артиллерийской стрельбы; и очень скоро Вера стала отличным артиллеристом. Она доказала это в первом же серьезном бою и позже, когда две недели подряд ей пришлось заменять командира...
На этой батарее Вера Лебедева пробыла десять месяцев. Было много боев. Но еще больше было дней будничных. Как проходили такие дни? Что делала в эти дни Вера Лебедева, ставшая лейтенантом, заместителем командира по политчасти?..
Майский день 1943 года. Сорокапятимиллиметровки уже сняты с вооружения батареи. 76-миллиметровые пушки стоят в «карманах», на переднем крае, каждая на своей позиции. Командный пункт батареи — чуть позади. Открытое поле простреливается во всех направлениях. Противник непрерывно бьет из пулеметов, автоматов и минометов. Командир батареи уехал по вызову, и Вера Лебедева заменяет его. Телефонный звонок:
— Вам нужно сегодня сменить «девочек»! «Девочками» условно назывались пушки. Сменить их означает: вывезти в тыл старые, что на деревянном ходу, на их место поставить новые, на резиновом ходу, только что полученные. Задача как будто простая...
Веру вызывает начарт, чтобы она доложила ему, как именно будет выполнять приказание. По ходам сообщения, по простреливаемой дороге лейтенант Вера Лебедева приходит к начарту, разворачивает планшет, объясняет:
— Вот мои огневые точки. Если, считая слева, я оставлю без орудий первую и третью, то вторая и четвертая на это время будут охватывать весь сектор обстрела всех четырех орудий. Если гитлеровцы полезут, мы и двумя пушками встретим их горячо. Поэтому полагаю, оттащить в тыл сначала два орудия, — первое и третье. Когда заменим их новыми, оттащим и два остальных... Так смена произойдет не в ущерб обороне, на случай боя... А оттаскивать будем сюда, где кухня, — тут местность прикрыта холмом...
— Правильное решение! — заключает начарт.— С наступлением темноты приступайте!
Вера возвращается на свой командный пункт. Звонит командирам огневых взводов, приказывает надеть на пушки лямки, назначает людей. Старшего сержанта Кустова посылает разведать наилучший путь, по которому пушки до кухни — метров пятьсот — можно протащить без задержки. Назначает время: в 20.00 доложить о готовности.
В 20.00 принимает донесение: пушки подготовлены, передки поставлены, лямки надеты, дорога (не та, по которой ходят, там слишком грязно и пушки завязли бы) найдена.
Вера Лебедева отправляется на огневые точки, все проверяет сама, оттуда идет к кухне; уже темно, гитлеровцы бьют по переднему краю из шестиствольных минометов, секут его трассирующими пулями.
Вера выходит на левую крайнюю точку, самую опасную, потому что здесь нет ходов сообщения. Пробирается от дерева к дереву, от куста к кусту, от одной груды развалин к другой. Бугорок, яма, блиндаж — огневая точка Маркелова. Здесь все готово. Предусматривая всякие мелочи, Вера отдает последние приказания.
Орудие на руках выкатывают из ямы. Быстро, ловя моменты между вспышками немецких ракет, пушку катят по намеченному старшим сержантом Кустовым пути. Но тьма и грязь всюду... Дорогу трудно искать, кусты и ночные тени обманчивы... Вдруг внезапный минометный налет.
— Ложись!.. Рассредоточиться! — командует Лебедева, и люди рассыпаются по кустам.
Огневым налетом измолото все вокруг. Гитлеровцы переносят огонь.
Так, под непрерывным обстрелом, то отбегая от пушки, то вновь берясь за нее, переваливая ее через воронки и ямы, выволакивая из грязи, артиллеристы преодолевают полукилометровое расстояние до холма, за которым кухня. Здесь уже дожидаются новые, еще не стрелявшие по врагу пушки...
Потом все повторяется на огневой точке лейтенанта Васильева. К рассвету все четыре огневых взвода в полной боевой готовности, — орудия на местах.
Лебедева звонит в штаб. Докладывает начарту о том, что задача выполнена и потерь нет.
— Хорошо! — отвечает начарт. — Но если ты еще раз будешь бегать и не беречься, запрещу вообще выходить с КП.
Надо бы теперь отдохнуть. Но некогда. Вера Лебедева идет на кухню. Проверяет приготовление завтрака для бойцов; перебирает полученную почту, просматривает газеты... Приходят командиры соседних подразделений, — нужно обсудить вопросы взаимодействия. Множество мелких, но необходимых дел незаметно скрадывают весь день. Перед вечером на КП заходит командир соседней пулеметной роты — посоветоваться, как лучше на этом участке организовать разведку. Вера Лебедева угощает его обедом.
Начинает темнеть; пулеметно-автоматный огонь сменяется огнем минометов и ближней артиллерии. Ночью гитлеровцы начнут бить методически, с интервалами в тридцать — сорок минут, из всех видов оружия. Так уж повелось, — по ночам враг нервничает...
В восемь вечера Вера приступает к продолжению той работы, для которой требуется кромешная тьма: надо сменить еще две пушки...
Каждый день набегает новая будничная фронтовая работа. Ее всегда по горло. Спать можно только урывками, отдыхать некогда, но настроение у Веры Лебедевой всегда хорошее, — а сил хватит до самого дня победы...
Летом 1943 года должность заместителя командира по политчасти была на батарее, как и в других подразделениях, отменена, Веру Лебедеву назначили комсоргом полка в 84-й отдельный полк связи. Вскоре наши армии освободили Ленинград от кольца блокады; вместе со всеми частями фронта полк двинулся в наступление...
После войны мне довелось однажды встретиться с Верой Лебедевой в Ленинграде. Но потом я потерял ее из вида. Я не знаю, где ныне она живет и что делает. Я пытался ее разыскивать, узнать хоть что-либо о ней, но пока безуспешно... Образ ее — правдивой, бесстрашной девушки, защитницы Ленинграда — всегда передо мной, когда я думаю о том, каких людей воспитывает в нашей стране Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи...
| Содержание | Следующая страница |
