Мартовские бои, начавшиеся для нас столь удачно, были, пожалуй, самыми напряженными за весь осенне-зимний период. Они ознаменовались по-настоящему гвардейским успехом — 54 сбитых фашистских самолета. С нашей стороны погибли два летчика.
О победах 4-го гвардейского авиаполка в боях на Любанском направлении и на ладожской Дороге жизни в те дни писали газеты «Ленинградская правда», «Страж Балтики», «Красный флот». После этого к нам со всей страны стали поступать поздравления и пожелания дальнейших боевых успехов. Особенно приятно было получать слова благодарности от героических ленинградцев, воинов Ленинградского и Волховского фронтов, моряков Балтийского флота.
Все письменные послания и телефонограммы мы доводили до личного состава эскадрильи. Как-то выступая на одном из политзанятий, Кожанов сказал:
— Дорогие друзья! А вы задумывались над тем, почему столько благодарностей поступает в наш адрес в последнее время? Это ведь результат нашей упорной наземной учебы, тщательной подготовки и снаряжения самолетов техническим составом. Главное, мы научились полностью использовать боевые возможности самолета И-16.
Двадцать дней шли ожесточенные воздушные схватки над районом боевых действий 54-й армии генерала Федюнинского, пытавшейся разгромить вражескую группировку севернее Любани. С первых дней нашего наступления фашисты усилили воздушное прикрытие своих войск, ввели в бой свежие эскадрильи бомбардировщиков Ю-87 и Ю-88, которые группами по 12—15 самолетов под сильным конвоем истребителей наносили удары по переднему краю.
Необходимо было срочно менять тактику. Было решено осуществлять прикрытие войск не двумя раздельными тактическими группами, как это делалось раньше, а действовать одной усиленной эскадрильской группой в составе 10—12—14 самолетов. В полку создали две такие группы. В районе боевых действий они появлялись на высоте более трех тысяч метров в трехъярусном боевом порядке. Это была тактическая новинка, которая еще не вошла в практику ни наших истребительных полков, ни боевых групп фашистов.
Новый боевой порядок, примененный командиром первой эскадрильи Васильевым 12 марта, нами был хорошо освоен. Теперь, чередуясь с Кожановым, мы водили в бой нашу третью усиленную эскадрилью. Каждый раз, провожая боевого друга на задание, я все больше убеждался, что комиссар быстро и до мелочей освоил опыт руководства эскадрильей. Честно могу сказать, не каждому это удается в столь сжатые сроки.
В один из первых дней апреля на аэродром прилетели командир и начальник политотдела бригады. Они внимательно проверили все подразделения и техническую базу полка.
Начполит бригады, приняв мой рапорт, сразу обратился к комиссару:
— Ну как идут дела? Мне комиссар полка сказал, что вы наравне с комэском водите эскадрилью в бой.
— Бывает,— ответил Кожанов.— Нагрузка выпала на командира очень большая, вот и помогаю ему иногда...
— Это хорошо, но эскадрилью обязаны водить командир и заместитель по летной части. А у летающего комиссара кроме боевых вылетов дел на земле больше, чем у любого заместителя. Вот я и решил сегодня посмотреть, как комиссар на земле планирует и ведет работу. В воздухе, говорят, у тебя неплохо получается. Пойдем в твою землянку, посмотрим партийную и комиссарскую документацию, потом пройдемся по жилым и служебным помещениям, побеседуем с летчиками, техниками, с младшими специалистами.
— Комиссарской землянки у меня нет, да и больших бумажных дел не веду. Живу вместе с командиром, а политическая канцелярия всегда со мной,— улыбаясь, ответил Кожанов и достал из планшета толстую тетрадь в коричневой клеенчатой обложке.
Начальник политотдела удивленно посмотрел на Кожанова; похоже было, он впервые встретил комиссара эскадрильи, учет работы которого велся в ученической тетради. Он долго и внимательно листал тетрадь, вчитывался в короткие записи, сделанные то карандашом, то ровным почерком чернилами. За скупыми строками на страничках с большими полями, как у хорошего ученика, оказался подробный учет мероприятий, перспективных замыслов, четко была видна повседневная политическая работа комиссара эскадрильи.
Кожанов регулярно поддерживал связь с родными и близкими летчиков. Только за последние три месяца он написал более двух десятков писем в местные партийные и советские органы различных городов и областей с просьбой об оказании помощи эвакуированным семьям личного состава эскадрильи. Из записей на различных страничках можно было узнать, как воюют летчики, работают техники и механики, как у них идет учеба. Чувствовалось, что комиссар прекрасно разбирается в человеческой психологии, знает, чем живет каждый его боевой товарищ. В любую минуту он был готов прийти на помощь, поддержать словом и делом.
Здесь же, в тетради, были записаны темы собраний, докладов, бесед, наиболее интересных занятий, лучшие примеры из боевой практики, а также упущения гвардейцев в воздухе и на земле. Отдельно несколько страничек с алфавитом, из которых можно узнать, кто обращался к комиссару за советом, помощью или по каким-то личным вопросам.
Закончив просмотр «канцелярии», начполит вернул Кожанову тетрадь и удовлетворенно заметил:
— Ну что ж, молодец. Теперь вижу, что боевые вылеты помогают тебе вести партийно-политическую работу. Давайте посмотрим, как вы здесь живете и готовитесь к выполнению боевых задач.— И, выходя из землянки, не поворачиваясь к нам, спросил: — Кстати, а почему командир звена старший лейтенант Петров отстранен от боевых полетов? Ведь вы недавно в бригадной газете «Победа» писали о нем как об одном из лучших командиров звена не только в эскадрилье, но и в полку.
А дело было в следующем. Сразу две беды обрушились на нашего друга. Володя получил письмо от школьного товарища, который сражался в партизанском отряде на родине Петрова в Малой Вишере:
«Дорогой друг Володя, ты боевой летчик, будь мужествен. Горе одно за другим свалилось на наши и особенно на твою голову. 16 марта фашистские изверги на площади, вместе с другими жителями, казнили твоего отца и мать. Казнили за то, что ты гвардеец, воюешь за Ленинград, а через два дня узнали, что и над Людочкой — твоей невестой — надругались палачи и угнали ее в Германию.
Володя, друг! Бей фашистских стервятников, вали их на русскую землю, а с этими гадами — карателями и местными предателями мы сами сведем счеты. Наш отряд дал клятву бить их на каждом шагу, до полного изгнания с нашей Родины. На моем счету сейчас одиннадцать уничтоженных гадов. Завтра сведу счет с Федькой-предателем. Держись, дружок, я с тобой до конца жизни!..»
Прочитав письмо, Володя, бледный как полотно, ушел в техническую землянку. Было понятно, что в эти минуты творилось у него на душе. Смерть родителей и надругание над невестой звали к отмщению.
Немного овладев собой, Петров пошел к комиссару. Кожанов, увидев его бледно-серое лицо и отрешенный взгляд, понял — у командира звена что-то случилось.
— Володя, что произошло? Зайдем в землянку, расскажи...
Но Петров, стиснув зубы, так что желваки заходили на скулах, только молча подал письмо.
Дважды прочитав его, Кожанов снял шлем, подошел к Владимиру и прижал его к груди. Комиссар прекрасно понимал состояние молодого летчика — нет ничего страшнее, чем терять близких людей. Сразу вспомнились жена и маленькая дочурка.
Чем мог Кожанов утешить боевого друга? Как можно помочь его горю? Какие найти слова, да и уместны ли они сейчас? Но Петров пришел именно к нему, к комиссару. А Кожанов всегда считал себя ответственным за душевное состояние каждого летчика эскадрильи. Человек ждет помощи именно от него, и он должен сделать все, чтобы облегчить страдания товарища, вернуть летчика в строй.
Немного успокоившись, Володя Петров отрешенно сказал:
— Не знаю, жить дальше незачем... Товарищ комиссар, дайте мне одному слетать с бомбами. Ведь до Вишеры по прямой всего 150 километров. Влеплю им с одного захода — и от фашистской комендатуры, она ведь от нашего дома в двухстах метрах, останутся одни только щепки да угли.
Эти слова насторожили комиссара, он понял, что старший лейтенант находится на грани психического срыва, надо было срочно что-то предпринимать.
— Как жить незачем? — твердо сказал Кожанов и, посадив Володю на стул, добавил: — Горе твое очень тяжелое, и облегчить его может только время и месть врагу, Но не забывай, что такое же горе у многих из нас в эскадрилье, в полку, да и во всей стране. Повсюду земля залита кровью и слезами. То, что ты предлагаешь,— это всего лишь разовая месть, только кровь за кровь. Нет, Володя! Мы с тобой еще и коммунисты. Знаю, что тебе очень тяжело, но так, как ты думаешь, дело не пойдет. Что же всем нам самоубийством или тараном кончать? А? Ответил одним ударом — и квиты? Разве это месть? Если все так мстить станут, через месяц воевать будет некому. Не-ет, ты мсти со здравой головой каждый день, да так, чтобы самому в живых остаться и завтра еще добавить, а послезавтра — втрое сильнее, и до тех пор, пока мы его, паразита, не прикончим! Ясно? Вот так, дорогой гвардеец! А для этого надо дать время горю осесть, моральных сил набраться. Взять себя в руки. Пойдем к командиру, поговорим. У него ведь тоже почти все родственники в Ленинграде от голода и бомбежек погибли.
Разговор наш с Петровым шел тогда долго, и мы все вместе решили, что Володе лучше будет полетать три-четыре дня на связном самолете У-2 (По-2) и отдохнуть пять суток в бригадном профилактории.
То, что произошло с летчиком Петровым,— лишь один эпизод из той огромной работы, которую вел с людьми Петр Кожанов. Чуткий и внимательный, он мгновенно реагировал на малейшие изменения в настроении товарищей. Комиссар всегда помнил, что усталость, неприятности по службе, плохие вести из дома травмируют летчиков, отрицательно сказываются на их боеготовности. Если что-либо случалось, Кожанов делал все возможное, чтобы помочь человеку, не дать совершить необдуманный поступок. В таких ситуациях он был инициатором временного перевода летчиков на самолеты У-2, которые у нас в полку занимались почтовыми перевозками, направления на отдых в профилакторий или же, если другого выхода не было, добивался, пусть даже с большим трудом, краткосрочных отпусков для устройства семейных дел.
Рассказав все это, я добавил:
— Петров уже сегодня вечером вернется из профилактория. Таких командиров звеньев, как он, пока еще мало.
И уберечь его от гибели в момент душевной травмы — наш с комиссаром долг. И, думаю, ошибки в своих действиях мы не совершили.
Начальник политотдела остановился, повернулся, посмотрел на нас и, улыбаясь, сказал:
— Ну хорошо, с Петровым вы поступили правильно, только почему же его звено стал водить комиссар эскадрильи?
— Хорошее звено и водить в бой должен сильный воздушный боец. Иначе командир звена не сможет спокойно отдыхать,— ответил я, и мы пошли к стоянке самолетов. Тут ему на глаза попался один из наших самодельных лозунгов: «Гвардеец, в бою и в труде не оставляй товарища в беде!»
— Кто автор? — поинтересовался он.
— Сами придумали, из своей жизни,— ответил Кожанов.— У нас только за последние три месяца восемь летчиков спасли друг другу жизнь, а технический состав с помощью соседей своими силами восстановил пять самолетов, требующих капитального ремонта. Поэтому этот лозунг у нас воюющий...
— Ну ладно, ладно. Вот посмотрю всю эскадрилью, тогда скажу, где, кто и как у вас воюет,— сказал начполит, и мы еще около двух часов ходили по стоянке самолетов, служебным и жилым землянкам, отвечая на его вопросы.
На следующий день на заснеженной опушке густого елового леса, возле покрытых хвоей и маскировочными сетями самолетов, замер строй четвертого гвардейского истребительного авиаполка с третьей эскадрильей на правом фланге.
В морозной торжественной тишине, кажется, слышно было, как бьются сердца и сдержанно дышат люди. Краем глаза поглядываю на боевых друзей. Как-то по-особому серьезны и сосредоточенны боевой комиссар Петр Кожанов и мой заместитель по летной части Алим Байсултанов. И вот к строю подходят члены военного совета флота во главе с командующим Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмиралом Владимиром Филипповичем Трибуцем. Командующий флотом, высокий стройный моряк, приняв рапорт и поздоровавшись с нами, сказал:
— Дорогие боевые гвардейцы! Партия и Советское правительство поручили мне вручить вам, доблестным защитникам Ханко, Таллина, Ленинграда и ладожской Дороги жизни, боевое гвардейское знамя. Вы героически дрались на всех участках Балтики, Финского залива, Ладожского озера, Ленинградского и Волховского фронтов, да и в настоящее время вы лучше других истребительных полков бьете воздушную нечисть в районе Погостья и Любани. Фашисты, теснимые нашими войсками, во многих местах отступают или переходят к обороне. Но враг еще силен! Предстоят решающие бои. Вы защищаете самый ответственный участок Дороги жизни, самые крупные перевалочные базы — Лаврово и Кобона. И я уверен, что под этим знаменем боевые подвиги четвертого гвардейского будут умножены. Да здравствует Родина! Да здравствуют гвардейцы! Я с радостью и удовольствием передаю знамя командиру и комиссару полка и желаю вам успехов.
Командир полка, приняв знамя, преклонил колено, и весь полк последовал его примеру.
Все вокруг замерло, лишь в вышине был слышен мерный рокот четверки И-16, несущих охрану торжественного построения.
— Родина, слушай нас! — эхом разнеслись в морозном, безветренном воздухе слова священной клятвы.
— Пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят землю, пока в нашей груди бьется сердце и в жилах течет кровь, мы будем драться, громить, истреблять фашистских зверей, не зная страха, не ведая жалости, презирая смерть, во имя полной и окончательной победы над фашизмом. Пусть трепещет враг, не будет ему пощады от гвардейцев. Знамя советской гвардии мы будем хранить и беречь как зеницу ока и пронесем его сквозь бурю войны к светлому Дню Победы.
Командир полка поцеловал уголок знамени, встал с колена, за ним четко поднялся строй.
— Под знамя см-и-р-н-о! — скомандовал начальник штаба полка.
Командир и комиссар со знаменем проходят вдоль строя. Остановились перед нашей эскадрильей. Улыбка разлилась по широкому лицу Петра Кожанова. Он повернул голову к Алиму Байсултанову, и тот, подняв густые черные брови, тоже заулыбался.
Командир полка вручил знамя Владимиру Петрову (еще один педагогический прием Кожанова), и тот в сопровождении своих ведомых встал на правый фланг эскадрильи. Я вижу, как блестят его глаза, кажется, вот-вот заплачет. Но нет, берет себя в руки.
— Полк! Напра-во! Торжественным маршем шагом марш!
Третья эскадрилья с поднятым гвардейским знаменем во главе полкового строя проходит мимо членов Военного совета и руководства 61-й авиационной истребительной бригады.
И опять над лесом звучит громкое приветствие:
— Да здравствует воздушная гвардия!
...Вскоре члены военного совета и руководители бригады улетели, а мы, радостные и возбужденные, долго еще не расходились по эскадрильям. Гвардейцы третьей принимали поздравления командиров подразделений полка и конечно же боевых друзей — летчиков. Подошел Александр Агуреев, крепко пожал руку Кожанову и мне, поздравил с победами и грустно произнес:
— Простите меня, Петр Павлович и Василий Федорович! Глубоко и непоправимо ошибся. Сделал большую глупость, когда ушел из эскадрильи. Не понял тогда ничего. Если можете, простите, не обижайтесь, считайте меня по-прежнему боевым другом и на земле и в воздухе.
В носу предательски защипало, горло перехватило, хотел было поблагодарить Александра за теплые слова, но чувствую — слова сказать не могу: сел голос. И тут, как всегда в трудные минуты, на помощь пришел комиссар.
— Спасибо за откровенность, Саша. Обиды мы и не держим, наоборот, ждем твоего заслуженного повышения,— душевно сказал Кожанов. И мы обнялись, желая друг другу боевых успехов.
Кончился торжественный день, который запомнился на всю жизнь. Завтра опять в бой. И впереди эскадрильи полетит комиссар.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
