 |  |
| |||||||||||||||
Штурм отбит | |||||||||||||||||
ДЕНЬ ЗА ДНЕМ 
1941 Штурм отбит |  Написать письмо |
Из книги: Подвиг Ленинграда. Документально-художественный сборник. М., Военное изд-во МО СССР, 1960
А. Бейлин
Ижорский батальон
1
Дорога на Москву была уже перерезана, а большой вокзал продолжал жить так, будто ничего еще не произошло. На платформах и в залах ожидания толпились люди. Они ходили из конца в конец, доходили до края платформы и долго смотрели на раскрывающиеся перед ними сплетения железнодорожных путей. Смоченные только что прошедшим дождем, стальные рельсы отчетливо прочерчивали землю и где-то вдали исчезали в синеватом тумане.
Больше всего здесь было военных. В одиночку и группами они ходили по платформам, ожидая возможности добраться до своих частей. Гражданские в большинстве располагались во внутренних вокзальных помещениях. Многие из них понимали, что надежды уехать уже почти нет, но уйти не решались. Они сидели на скамьях и чемоданах вдоль стен, изредка спрашивая друг друга: "Ну что там слышно?", и, чтобы отвлечься, рассказывали негромко какие-нибудь житейские истории.
В темном углу пригородного билетного зала у окошка кассы стоял высокий человек в кожанке. Пожелтевшая и потрескавшаяся от времени, она, словно чешуйчатый панцирь, облегала его плотную фигуру.
Привычно расправив пальцами пышные усы, он пригнулся к окошку и произнес с едва заметным украинским говорком:
- Будьте добреньки, до Колпино один обратный...
- Со вчерашнего дня в Колпино поезда не ходят, - послышался, звонкий девичий голос из окошка.
- Как это не ходят? - удивленно спросил человек в кожанке.
- А так что, дорогой товарищ, считай обратно приехал, - усмехнулся стоявший рядом молодой паренек.
А звонкий голос из окошка торопливо разъяснил:
- Дорога насквозь простреливается... вчера разбили состав... вот и не ходит...
Человек в кожанке чуть отстранился от окошка, уступая место другим. В билетном зале на стенах висели плакаты, призывавшие отдать все силы фронту, разгрому врага. Они были повешены здесь в начале войны и за два месяца успели многим приглядеться.
Не обращали люди внимания и на впаянные в стену два больших коричневых щита расписания поездов. Среди городов, перечисленных в расписании, были и такие, что упоминались уже в сводках Сов-информбюро. Вчера еще были реальностью Колпино и Понтонная, а сегодня только одна строка расписания имела смысл для людей, находившихся на вокзале. Понтонная...
- Ну что ж, придется до Понтонной, а оттуда пешком, - решил человек в кожанке. Это был ижорский инженер Иван Феоктистович Черненко. Той же дорогой ехали теперь все, кому нужно было добраться до Колпина.
Поезд шел быстро, почти не сигналя. Люди сидели и стояли на ступеньках и в проходах между вагонами, прилепились к наружным лестницам, по которым можно было подняться на крышу. Двери вагона были открыты, и снаружи врывался полуденный жар, сдобренный горьким запахом паровозного дыма.
Искрилась на солнце и пролетала мимо колеблемая ветром зеленая листва. Взгляд скользил по верхушкам деревьев, по крышам домов, по синему безоблачному небу, а мысль словно застряла и все вертелась, вокруг одного. Давно ли по улицам Ленинграда под клекот труб и звон тарелок шли с песнями ополченцы? Они были полны решимости и веры в скорый разгром врага. Никогда не забыть этих строгих и мужественных лиц. Тысячи людей провожали их напутственными словами, улыбками, слезами надежды и тревоги. И вот уже во многих семьях получены "похоронные". Сильно поредевшие полки ополченцев отходят с боями. И враг уже у самого города. Об этом невозможно не думать. В каждом живет сейчас это тревожное чувство. А где-то внутри, споря с ним, горит огонек: враг не войдет в Ленинград.
Откуда эта уверенность?
На улицах города появились первые жертвы войны - женщины и дети, погибшие во время бомбежек. Полнеба охватила черная пелена пожарища, вспыхнувшего от бомбы, брошенной на бадаевские склады. Отрезана дорога на Москву, немцы у Колпина, все туже сжимается жестокое кольцо, а огонек горит в каждом сердце.
Те, кому в эти дни доводилось бывать на Ижорском, могли ощутить ту необыкновенную внутреннюю силу, которая объединяла людей этого старого, но не стареющего завода. Особенно проявилась она в первые дни войны. Нужно было видеть, как провожали ижорцы в армию своих товарищей. Те, кто уходил, и те, кто оставался на заводе, хорошо понимали, что в жизни человека бывают минуты, когда молчание оказывается сильнее слов. Они не произносили длинных речей, не поднимались на трибуну. На заводском дворе стояла неожиданная тишина, в которую вдруг ворвались марши клубного оркестра, песни и смех. А потом все потонуло в приглушенном гуле. Старый мастер до синевы сжимал руку своего ученика, девушки глядели на своих возлюбленных так, будто те уже совершили подвиг. А они стояли смущенные, готовые на все, полные решимости и очень трогательные в больших сапогах и необношенных гимнастерках...
От Понтонной до Колпина можно было идти по широкому булыжному шоссе, которое выводило к южной окраине города, а можно и напрямик к Ижорскому, мимо кирпичных заводов. Поезд остановился не доезжая станции. Оторвавшись от состава, паровоз перешел на другой путь и быстро промчался мимо вагонов. Люди высыпали на станционные пути и двинулись в разных направлениях - кто к шоссейной дороге, кто в сторону Невы, а кто и дальше, к Ивановской.
Колпино вставало вдали в розоватой дымке. Справа высились трубы завода, а чуть левее виднелась колокольня единственной в Колпине церкви. Над этим пространством, между церковью и заводом, кружились самолеты. Они то настигали друг друга, то ускользали в сторону, оставляя за собой белесый дымчатый след. В воздухе поблескивали золотисто-красноватые огоньки. Над Колпино шел воздушный бой.
2
Немецкие самолеты, кружившие над городом, были отбиты нашей авиацией. Они сбросили бомбы на стадион в Колпинские колонии (поселки вблизи города) и ушли на юг и на юго-запад. В Колпине стало тихо, но покоя здесь все равно не было. Люди знали, что за первой волной самолетов накатывается вторая. Потом третья, четвертая... В последние дни, когда немцы подошли совсем близко к городу, их самолеты чаще стали появляться в небе. Едва заканчивался один воздушный бой, начинался другой. Жители города привыкли к этому и все реже уходили в укрытия. Они собирались небольшими группами на улицах, прижимались к стенам домов, следили за сражением.
Работа на заводе не прекращалась, хотя оборудование многих цехов еще в начале войны вывезли на Урал и частично на заводы Ленинграда.
В ижорских цехах постепенно переключались на работу для армии. Ремонтировали танки, орудия, изготовляли боеприпасы. Как напоминание о недавнем мирном труде на железнодорожных путях посреди двора стояли платформы, груженные узлами мощного пресса. Он был изготовлен в самый канун войны и предназначался для Старорусского завода. Но Старая Русса уже в руках врага. Решили отправить пресс в Вологду - тоже не успели. Так и застрял он на железнодорожной ветке у цеха.
Удивительный этот завод, и удивительные люди работают на нем. Крепкий питерский заквас бродит в каждом, даже в самых молодых. Потому что есть на заводе молодые, которые, кроме своего совсем юного возраста, ведут счет и возрасту своей рабочей династии. Так и говорят здесь: молодому Бахвалову восемнадцать, а Бахваловым, пожалуй, за сотню перевалило. Это значит - считают от деда.
На шоссейной дороге, у станции, вблизи шлагбаума, высится огромная колонна из пепельно-серого камня. На вершине ее стоит человек в тужурке с винтовкой через плечо. Это в память о подвиге петроградских рабочих, защитивших свой город в годы гражданской войны.
Одна из первых бомб, сброшенных фашистами на Колпино, упала на шоссе, совсем рядом с монументом. Большой осколок выкрошил из колонны кусок камня. А человек в кожанке не дрогнул. Все так же глядит он на город, затянутый душной фиолетовой пеленой. Воин 1919 года, он идет навстречу солдатам сороковых годов, напутствуя их.
А внизу, у плотины, бегут, спотыкаясь о камни, быстрые воды Ижоры. Ребятишки спустились к реке, спасаясь от зноя. Отсюда рукой подать до Пещер, а там водопад и отвесные скалы. Прежде в воскресные дни они отправлялись туда с отцами. Теперь отцы надели военную форму и сами ушли в сторону Пещер, оставив ребят под присмотром матерей. А матери строго-настрого наказали: дальше Ижоры - никуда.
Уходя на фронт, солдаты понимали: вся тяжесть теперь падает на женские плечи. Матери, жены, сестры не говорили об этом ни слова. Только в глазах можно было прочитать: выдержим! И солдаты верили: выдержат! Недаром они зовутся женами ижорцев.
Они привыкали к заводу, к работе, очень старались, но на первых порах не все получалось так, как хотелось. Те, у кого не было детей, оставались на участке и после смены...
К середине дня налеты вражеской авиации участились. Это было плохим признаком. Значит, немцы совсем близко.
Кто-то прибежал на завод из колпинских колоний с недобрым сообщением:
- От Пушкина, Федоровской, Ям-Ижоры наши отходят. Занимают оборону в траншеях за колониями.
Траншеи вырыли колпинские женщины в начале войны. Это был последний заслон.
3
В помещении парткома двери почти не закрывались. Всех тянуло сюда - с вопросами, с сомнениями, с горем, которое уже коснулось каждого, и просто для того, чтобы подбодриться. Вечером большие окна глухо затягивали черной материей и свет не гасили до самого утра.
Война вошла в каждый дом. Внезапно и неотвратимо, как обвал. Западные границы стерты, земля в огне. Вражеские самолеты появились над Карельским перешейком. Мало, очень мало времени для раздумий. Нужно брать винтовку и становиться в строй. Лето выдалось небывало жаркое. В палящий зной двинулись по дорогам на запад многие тысячи людей, обученных и необученных, бывалых солдат и таких, что в пути учились досылать патрон в патронник. В тяжелых сапогах, со скаткой через плечо шли они под беспорядочный перестук котелков и фляг, подвешенных к поясам.
С того дня Георгий Леонидович Зимин, работавший на заводе культпропом парткома, редко отлучался в город. В его кабинете появилась узенькая железная кровать с маленькой подушкой, не располагавшей к долгому сну, и тонким ворсистым одеялом зеленоватого цвета.
Только что Зимину позвонили, что командовать новым ижорским формированием будет инженер Водопьянов. Нужно помочь ему отобрать людей в батальон. Завтра ночью батальон выйдет в Колпинские колонии.
Георгий Вениаминович Водопьянов должен был прийти с минуты на минуту. Он уже дважды звонил, что задерживается, сдает дела своему начальнику в отделе реконструкции завода.
Ижорцы не первый раз будут провожать на фронт своих товарищей. В самом начале войны молодежь по вызову военкомата ушла в кадровые части. Потом стали в строй ополченцы - преимущественно ижорские коммунисты и комсомольцы. Сформированный ими отряд возглавил председатель исполкома районного Совета Анисимов.
На Водопьянова выбор пал не случайно. Зимин знал, что Георгий Вениаминович, с виду человек скромный и тихий, на самом деле - солдатская душа. В 1939 году он с завода уехал воевать на Карельский перешеек. Служил тогда в отдельном техническом железнодорожном батальоне. Среди скал и лесов батальон продвигался вперед, сопровождая одну из наступавших пехотных дивизий. Военные железнодорожники восстановили от Белоострова до Выборга все мосты, взорванные противником.
Предложение возглавить новый батальон ижорцев, сделанное Водопьянову в такой ответственный для Ленинграда период войны, он принял с готовностью. Он хорошо понимал всю серьезность сложившегося положения, больше всего боялся переоценить свои возможности, но очень верил в людей, с которыми ему предстояло выступить для отпора врагу. С этого в сущности и начался его разговор с Зиминым, когда, закончив свои последние штатские дела, Водопьянов, усталый и возбужденный, пришел в партком завода. Кроме Зимина, там ждал его и Еремеев, заместитель главного технолога, назначенный начальником штаба батальона.
Зимин протянул им лист бумаги, на котором были написаны фамилии ижорцев, уже успевших сообщить о своем желании вступить в батальон. Водопьянов быстро пробежал список. Было важно определить командный состав батальона, людей, которые смогут возглавить отделения, взводы и роты и творчески, изобретательно вести бой в сложных условиях современной войны. Конечно, настоящие командиры проявятся в бою, но нельзя вести батальон на рубеж, имея во главе только одного командира и комиссара.
- Шмелев? Постойте, это какой же Шмелев? - спросил Водопьянов, положив список на широкие подлокотники кресла.
- Старый ижорский коммунист...
- Значит, он самый! Этот для батальона придется как нельзя лучше. Он ведь, помнится, рассказывал, что в двух войнах участвовал?
- Да, в империалистической и в гражданской.
- Как вы смотрите, если назначить его в артдивизион? Итак, запишем - Шмелев Никанор... по отчеству?..
- Андреевич.
- Никанор Андреевич. А Орлов - это который?
Зимин хорошо знал каждого, чья фамилия стояла в этом списке, да, впрочем, кого он не знал на заводе? Внук колпинских судосборщиков (оба деда его работали здесь) и сын ижорского токаря по металлу, Георгий Леонидович родился в Колпине на Павловской улице. Он помнит на этом месте отгороженные покосившимся штакетом небольшие деревянные домики, исхлестанные дождями, и густой хвойный лес, подступавший к Колпину чуть ли не от Московской Славянки. Уже к началу 30-х годов от леса осталось несколько рощиц, зеленевших на голой земле, словно оазисы в пустыне. В начале войны вся земля здесь была изрыта окопами, а в сторону Московской Славянки, вблизи от Колпина, широким поясом лег противотанковый ров.
Много было на заводе людей, которые помнили Гошу Зимина еще малолеткой. Когда в этот вечер приходили в партком будущие "батальонцы", в памяти невольно вставали картины прошлого. И совсем далекое, редко вспоминаемое детство, и школьные годы, когда вдруг особенно потянуло к книге, и первые нелегкие заботы фабзайченка, и первый в жизни рабочий наряд, выполненный самостоятельно на заводе, и первая любовь.
- Народ, можно сказать, отборный, - проговорил Зимин, взяв список у Водопьянова. - Но это только часть, скоро подойдут и другие.
Водопьянов поднялся с кресла, медленно пересек комнату, остановился у окна.
- Слышите? - спросил он.
- Слышу.
- Сегодня уже в десятый раз...
За окном глухо, заунывно выли самолеты. Они издавали удивительно мерзкий, воющий звук.
- Колпино представляет для них большой интерес, - заметил Зимин. - Отсюда они хотят прорваться к Неве, взять под контроль водную артерию города и атаковать Ленинград с юга, через Рыбацкое ударить на Невскую заставу...
- Замысел ясен, но они, наверное, не совсем понимают, что Колпино - это не просто городок под Ленинградом, а прежде всего Ижорский завод. А завод - это люди.
- Думаю, что понимают, если непрерывно атакуют завод с воздуха.
- Помните, у Алексея Толстого в "Хлебе". Там описывается, как в 1918 году правительство переезжало в Москву. Были противники этого переезда. Они говорили, что правительство должно оставаться в Смольном, что Смольный - символ... Ленин сказал, что вообще символ - это сентиментальная чепуха. Кажется, там так написано. А потом, когда правительственный поезд проезжал мимо Ижорского завода и Ленин увидел огонь над мартенами, он воскликнул: "Если уж хотите символ, так вот он! Немцы в Пскове, враг угрожает Петрограду, а ижорцы варят сталь".
- Замечательные слова! Только теперь нужно сделать существенную поправку: немцы гораздо ближе, рядом с Колпином.
Помещение парткома постепенно заполнялось людьми. Из цехов приходили коммунисты, комсомольцы, беспартийные рабочие. Коротко, без лишних слов говорили о своем желании вступить в батальон, спрашивали, когда и куда явиться. Были и личные просьбы. Они касались семьи, дома, товарищей, незавершенных дел. Но люди задерживались в парткоме ненадолго, другие шли вслед, ждали возможности поговорить. Людской поток не убывал. Казалось, что на этот раз решили податься в армию все, кто еще оставался на заводе.
Приходили к секретарю с жалобами:
- Хочу в батальон, а начальник цеха не пускает, говорит, что нужен производству.
- Если говорит, значит, нужен, - спокойно отвечал секретарь.
- Да неужто без меня не справятся с делом? Не могу оставаться на заводе, когда немец подходит к Колпину.
- Понимаю, сочувствую, но решить ваш вопрос может только начальник цеха.
- Так я же говорю, начальник не пускает. Уперся и заладил свое: пока я начальник, никуда тебя не пущу. А сам, знаю, в батальон уходит...
- Уходит, а о заводе думку не оставляет. Молодец! Хорошего мастера хочет для производства сохранить. А что до войны, так весь завод сейчас на самую передовую выходит. Сегодня, видишь, самолеты покою не дают, а завтра и снарядом достать сможет. Мы теперь солдаты. А как будет возможность, вот вам моя рука, пойдете в батальон.
Зимин и Водопьянов в эту ночь не уходили с завода. Они долго еще говорили о делах батальона, о людях, о последних сводках с фронтов, обсуждали положение, создавшееся под Ленинградом.
- Вот ведь ерунда получается, - сказал Зимин как бы себе самому, - сегодня живу делами батальона и вместе со всеми чувствую себя солдатом. А завтра вы все воевать уйдете, а я останусь здесь. Очень сочувствую товарищу, который жаловался на начальника цеха. Несправедливо это! Если человек просится на фронт, нельзя его держать.
Был уже поздний час, когда Водопьянов по предложению Зимина лег немного отдохнуть на его кровати. А сам Георгий Леонидович, включив радио, сел у стола и сделал попытку просмотреть газеты. Но вскоре его тоже сморило. Он опустил голову на стол и почти сразу заснул под нехитрую музыку метронома.
4
На рубеж выходили с предосторожностями, воспользовавшись темнотой, которую сгустили тучи, низко нависшие над землей.
Весь день продолжалось формирование батальона. Собрали все оружие, которое имелось на заводе. В большинстве это были учебные винтовки - с отверстиями, просверленными в патроннике. Для стрельбы эти винтовки не годились. Пришлось снова пойти по цехам, чтобы заварить отверстия.
Винтовок на всех не хватало. Раздавали гранаты. Младшие командиры показывали, как вставлять запал.
Получили пулеметы. Это уже придавало батальону вполне боевой вид. Для командного состава раздобыли несколько коровинских пистолетов.
Когда перед выходом на рубеж батальон выстроили на заводском дворе, картина получилась довольно пестрая. Кто в стареньком пиджаке, кто в рабочей фуфайке, кто в синей спецовке. Одни в сапогах, другие в туфлях, а некоторые даже в сандалиях. Воинского обмундирования еще не было, и каждый надел то, что оказалось под руками. Только один командир был в гимнастерке. В зеленых петлицах горели красные лейтенантские кубики.
Инженер Иван Феоктистович Черненко пришел в батальон в старой своей кожанке, надетой прямо на майку. Дни стояли жаркие, а ночью в траншеях можно и застыть. Кожанка выручит. А вот на ногах - сандалии. Но ничего, обмундируют же когда-нибудь батальон. Чтобы широкие брюки не стесняли шаг в походе, он заправил их в носки, вытянув резинки наверх. За спиной винтовка, пять гранат за поясом, а под мышкой буханка хлеба. Не совсем обычный, но вполне воинский вид хорошо сочетался с торчащими усами, делая их владельца особенно бравым.
Скоро наступит ночь, и ижорцы уйдут с завода. В предчувствии этого не каждое сердце могло оставаться спокойным. Приближалась минута расставания с семьями, с заводом, и возбуждение нарастало.
- Боец Рабышко, выйдите из строя! - раздался вдруг громкий и чуть суховатый голос Водопьянова.
Стоявший на правом фланге высокий широкоплечий юноша с красивым мужественным лицом подошел к командиру.
- Что это вы там за знаки делаете, рукой все машете? - спросил Водопьянов у Рабышко.
- Да это, товарищ лейтенант, мамаше...
- Вижу, - перебил Водопьянов. - А что вы хотите ей сказать?
- Чтоб домой шла, не маялась...
- Пойдите попрощайтесь как полагается. Скоро выступать. Николай Рабышко подошел к маленькой женщине, не спускавшей с него глаз. Она стояла неподвижно, глаза как будто бы спокойные, ясные, без слез. Изредка она делала легкое движение вперед, и тогда губы ее шевелились почти беззвучно. Она что-то важное говорила сыну, но говорила совсем тихо.
- Мама, вы бы домой шли, - сказал Николай Рабышко, нежно опустив тяжелую руку на ее плечо. - Попрощаемся и идите.
- Пойду, пойду, сынок, - сказала она покорно.
Провожать батальон вышло почти все Колпино. Из каждой семьи уходил в батальон отец, или сын, или брат.
Откуда-то очень издалека, словно из глубин небесной чащи, послышался приглушенный вой фашистских самолетов. Они шли высоко над облаками. Шли на Ленинград с бомбами.
Раздалось несколько глухих зенитных выстрелов, яркие огоньки запрыгали по серому куполу, и снова стало тихо.
В лесах, левее Пушкина, вспыхнули огненные языки. Пламя пожара обожгло верхушки деревьев, подпалило край неба. В той стороне, не переставая, гремела канонада.
Бойцы батальона шли неровным строем. Одни молчали, другие, напротив, говорили без умолку. Говорили тихо, хотя в Колпине никто не спал, а противник был еще далеко.
- Василий Андреевич, однако, и вы здесь?
- А где же мне быть-то?
- Не тяжело ли?
- Ишь ты! Не тяжело, а хочешь и подсобить могу.
Трубопроводчику Василию Андреевичу Лебедеву шел сорок седьмой год, и он очень сердился, когда его хотели записать в старики. Юношей он участвовал в империалистической войне, был солдатом-связистом. В 1917 году вступил в Красную гвардию, а потом в рядах Красной Армии воевал против Юденича. Товарищи Лебедева знали об этом, а те, кто был помоложе, шутя зачисляли его в разряд старичков. Шутка ли, против Юденича воевал! А давно ли это было? А когда в 1939 году в военкомате отказались послать его на фронт, деликатно заметив, что староват он для армии, очень это обидело старого солдата. В батальон он вступил добровольно и был горд, что идет в одном строю со всеми.
- В первый раз, может, и тяжело, а я, брат, на третью войну иду. Вперед, обгоняя колонну, быстро прошел с кем-то Водопьянов. На ходу донеслись обрывки разговора.
- Значит, Еремеева сегодня не будет?
- Дня через два придет. Глаза пожег сваркой.
- Придется подменить начальника штаба.
У некоторых бойцов в руках были гитары, у одного на плече висела гармонь.
- С музыкой! - довольно замечали шедшие рядом.
- За жизнь идем драться, без музыки нельзя, - сказал баянист.
- Колька! Значит, говоришь, в Любани?
- Да, очень хорошая женщина, - отозвался токарь Николай Григорьев.
- А как звать?
- Аграфена Маслова.
- Ну что ж, валяй освобождай.
- Это кого он освобождает? - вмешался в разговор третий голос.
- Теща у него в Любани живет, Аграфена Маслова.
- Тещу-у, - протянул тот же голос.
Улицу, подходившую к стадиону, всю уже прошли, командиры рот попросили провожающих вернуться обратно. Попрощались на ходу и, оставшись на обочинах дороги, смотрели вслед батальону, пока он не свернул влево в Первую колонию.
- А вы, мамаша, что же не возвращаетесь? - спросил Водопьянов женщину, шедшую рядом с Николаем Рабышко. - Дальше провожать нельзя.
- Это не я вас, а вы меня, дорогие, провожаете, - ответила она и, показывая рукой в темноту, сказала: - Мой дом, вон он - самый крайний в Колпине.
5
В те дни, когда ижорский батальон встал на защиту Колпина, немецкие войска уже вышли к Тосно и отсюда двинулись одновременно в двух направлениях - на село Ивановское к невским порогам и на станцию Поповка.
На Колпино можно было ожидать удара со стороны Поповки, если она будет сдана врагу, и со стороны города Пушкина, на который, как донесла разведка, немцы нацелили уже мощный танковый кулак. Удержать Поповку вряд ли удастся, и тогда вражеские войска выйдут на возвышенность Красного Бора, которая, как принято говорить у военных, командует над местностью. На холмах расположен и город Пушкин. Как только в Пушкине и в Красном Бору появятся немецкие батареи, они смогут вести прицельный огонь по заводу и держать под угрозой прямой наводки весь рубеж батальона.
Силами саперного взвода и пехотных подразделений на рубеже батальона провели большие инженерные работы. На всем участке обороны были вырыты окопы полного профиля, более десяти километров ходов сообщений, четыре с половиной километра противотанковых рвов, один дот, два дзота, пять наблюдательных пунктов, двести семь пулеметных укрытий. Вот неполный итог этой напряженной, изнуряющей работы.
28 августа гитлеровцы заняли Поповку и Красный Бор и сразу же начали обстреливать завод и огневые точки батальона. К этому времени у ижорцев появилась новая техника, которую прислали с завода - 76-миллиметровые пушки, несколько орудий противотанковой обороны, бронемашины и крупнокалиберные пулеметы.
В ночь на 29 августа артиллерийский дивизион и пулеметная рота вышли к первому противотанковому рву.
В ротах читали обращение Военного совета фронта: "Товарищи ленинградцы, дорогие друзья! Над нашим родным и любимым городом нависла угроза непосредственного нападения немецко-фашистских войск... Будем стойки до конца! Не жалея жизни, будем биться с врагом, разобьем и уничтожим его!"
От Пушкина и Ям-Ижоры продолжался отход пехотных подразделений. Они занимали оборону слева и справа от батальона - от Пулкова до берегов Невы. Бойцы пробирались по канавам и обочинам проселочных дорог, спрыгивали в траншеи, которые ижорцы понемногу начали обживать. Забрызганные грязью, пропахшие порохом и землей, в сбившихся набок пилотках, они с удивлением разглядывали людей, внешний облик которых меньше всего связывался с представлениями об окопной жизни.
Прислонив винтовку к сухому глинистому скату, один из бойцов, заросший до. такой степени, что утрачивалось всякое представление о его возрасте, опустился на дно траншеи и стал торопливо раскручивать обмотки. Потом он скинул ботинки, освободил ноги от портянок, пошевелил затекшими пальцами, помахал портянкой в воздухе и снова стал обуваться.
Обратившись к стоявшему рядом с ним ижорцу Сергею Козюченку, он спросил:
- Кто такие будете? Партизаны?
- Какие же партизаны в тылу у своих? Соображаешь?
- Н-да, - недоверчиво произнес боец. Он встал с земли, взял винтовку, внимательно посмотрел на Козюченка, на его штаны, с деревянными от глины коленками, на пиджачок с приподнятым воротом и промолвил: - На армейского не похож.
- А это, браток, в бою проверяется.
Боец сделал несколько нерешительных шагов в сторону, не зная, оставаться ли здесь или двигаться дальше. Потом сообразив, видно, что двигаться в сущности некуда - не идти же сейчас на улицы Колпина, - огляделся вокруг и сказал:
- Хорошо тут у вас.
- У бабы на печи лучше, - отозвался злой на язык Козюченок. Боец уловил в этих словах обидное для себя.
- Так неужто ж я виноват, что до Ленинграда докатились? - спросил он.
- Я тебя, браток, не виню. Это так, к слову.
Сергей Козюченок, как и многие в батальоне, принадлежал к коренным колпинцам. На заводе он работал формовщиком у знаменитого здесь мастера Дуброва.
Отец Сергея был машинистом в одной из мастерских, но сын помнил его плохо. Сергею едва исполнилось семь лет, когда Козюченок-старший ушел в Красную Армию. Товарищи рассказывали потом, что в бою под Гатчиной Федор Козюченок был захвачен в плен, вел себя геройски и был повешен по приказу Юденича.
Уже в первые дни пребывания в батальоне Сергей Козюченок стал общим любимцем. Он был всегда бодр и весел, не знал уныния, любил пошутить и, главное, умел заразить своим настроением других. Этому, вероятно, способствовала почти никогда не сходившая с его лица улыбка - ясная, светлая, покорявшая всех.
В батальоне он стал бойцом первой роты. Как и все, он пришел сюда добровольно, а следовательно, бойцом. Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову записать себя командиром; военные же биографии ижорцев на первых порах не очень брались в расчет. Но, находясь в первой роте, Козюченок не думал скрывать того, что два с лишним года он отслужил в армии и к тому же еще окончил бронетанковую школу. Тем более, что случай подвернулся быстро. В роте получили несколько пулеметов. Когда стали расспрашивать людей, оказалось, что почти никто раньше не имел с ними дела. Козюченок предложил организовать пулеметный взвод и быстро обучить бойцов вести огонь из пулемета.
- А ты откуда знаешь? - спросил помкомроты Орлов. Козюченок ответил.
- О брат, да ты мог бы и на большее рассчитывать. Ну да ладно. Первый бой каждому место определит.
Может быть, отвечая бойцу, спрыгнувшему в окоп, Козюченок находился под впечатлением того, что слышал от помкомроты, а может быть, и сам думал так же. Но только вскоре ему почему-то стало неловко, что он, еще и пороха не нюхавший, уже взялся поучать солдата, который успел испытать на войне самое горькое - отступление.
- Ты ведь, браток, отбился от своих, оставайся с нами, - заговорил Козюченок совсем другим тоном, нисколько не скрывая сожаления по поводу того, что чуть не произошла размолвка.
- А куда же мне еще деваться? - покорно сказал боец и, оживившись, спросил: - Который у вас командир?
Некоторые из тех, кто отходил от Пушкина, Федоровской и Ям-Ижоры, оставались с батальоном.
Всю ночь комбат держал совет со своим штабом. Еремеев был тут же, он пришел в батальон через два дня, как обещал. С глазами еще не очень наладилось, но больше оставаться на заводе он не мог.
В разговоре участвовал и комиссар артиллерийского дивизиона Никанор Андреевич Шмелев. Всю действительную службу он прошел в составе орудийного расчета. На заводе он был известен как человек высокоорганизованный и требовательный.
Под низкими сводами тихий голос комбата звучал глухо.
- Не сегодня-завтра немцы сделают попытку прорваться к Колпину. Только оправятся от ударов, полученных в Пушкине и Тосно, и непременно сделают попытку. Важно сейчас установить, каковы их исходные позиции, что нам противостоит, нащупать их слабые места... Одним словом, нужна тщательная разведка. И неоднократная...
Разошлись на рассвете. А на рассвете другого дня машины вышли к южной окраине Третьей колонии. Остановились в дозоре, замаскировавшись зеленью.
В шесть часов утра сюда подошел отряд, которым командовал Анисимов, а через час Водопьянов, Анисимов, командир броневзвода лейтенант Беляев отправились на разведку в сторону Ям-Ижоры.
Странное было ощущение у людей, которые провели в этих местах многие годы своей жизни, а сейчас, крадучись, идут по земле, уже вероятно именуемой в штабах "ничейной". Если бы не боязнь нарушить тишину, хотелось крикнуть громко, во весь голос, чтобы было слышно не только там, на переднем крае врага, но везде, на всей планете: "Какая она к черту ничейная, эта земля, она наша, наша! И никогда не будет ни ничейной, ни чужой!"
Рассветало медленно. По лощинкам, делая короткие перебежки, припадая к земле и вновь поднимаясь, разведка добралась до северной оконечности Ям-Ижоры. Совсем рядом с собой Водопьянов увидел покосившийся железный крест. Здесь было кладбище. Поднял голову, чтобы осмотреться, и в ту же секунду услышал несколько выстрелов. Пули тоненько пропели над головой, одна звякнула по ржавому железу креста.
Заметили. Нужно отходить.
Теперь разведка ежедневно отправлялась к переднему краю.
30 августа на рубеже появились три истребительных батальона, сформированных в Колпине еще в первые дни войны. Они заняли оборону на окраине колоний - в сторону Красного Бора. Через два дня с батальоном соединился и отряд Анисимова.
3 сентября Водопьянов получил приказ. В разработанной там операции по захвату узла у Ям-Ижоры ижорскому батальону предстояло занять северную окраину поселка и выдвинуться до Московского шоссе.
Чтобы не привлекать внимания гитлеровцев к этой операции, решено было действовать без артиллерийской подготовки. Пятьдесят бойцов батальона и два пулеметных расчета под командованием Водопьянова предприняли наступление из Третьей колонии, слева от дороги, к противотанковому рву. Отряд, сформированный из бойцов бывшего истребительного батальона, должен был наступать берегом и, заняв кладбище, зайти во фланг противника. Назначенный накануне командиром бронедивизиона Иван Феоктистович Черненко сопровождал пехотинцев на двух бронемашинах "Ба-10" и двух полуброневых машинах. На поддержку стрелков вышел и один легкий танк "Т-26".
В 4 часа ночи ижорцы без потерь достигли проволочного заграждения. Но в эту минуту противник внезапно осветил поле ракетами. И сразу слева и справа загрохотали разрывы. Вражеская артиллерия обрушила на ижорцев огонь. По всему переднему краю застучали пулеметы.
Комбат вместе с группой пулеметного расчета Орлова шел под прикрытием танка. Они ворвались на кладбище и открыли огонь по противнику.
Одна бронемашина ижорцев была подбита. Ее экипаж присоединился к группе, занявшей дзот.
Развить наступление не удалось. Немцы перешли в контратаку, начали отсекать кладбище со стороны реки, обрушили огонь на дзот. Водопьянов принял решение отходить. В его группе было много раненых. На каждого оставалось по нескольку патронов и по одной гранате.
В этом бою был ранен и комбат. Боль от раны чувствовалась все острее, но Водопьянов не подавал вида. Он знал, что люди смотрят на него, и старался держаться спокойно, уверенно, подбадривал других. Огорчало, что придется, наверное, отправиться в госпиталь. Не хотелось в эти первые дни расставаться с батальоном.
Возвращался из боя и Сергей Козюченок. Он шел с пулеметом, один оставшийся из всего отделения невредимым. Недалеко от наших передовых траншей Козюченок увидел юношу в сером пиджаке и брюках, заправленных в русские сапоги, недвижно лежавшего на земле. В руке его крепко была зажата винтовка. Это был боец, которого сегодня Козюченок успел уже приметить.
Он склонился над молодым солдатом. Солдат был мертв. Пуля угодила прямо в сердце. Кровь сочилась из груди, голова посинела, но он еще не успел остыть.
Козюченок не знал его раньше. Он никогда не встречал его на заводе и только в бою обратил внимание на этого мужественного паренька. Он осторожно взвалил его на плащ-палатку и потащил к Третьей колонии, окраина которой, казалось, была совсем рядом.
В батальоне узнали погибшего бойца. Он был комсоргом листопрокатного цеха. Из верхнего кармана пиджака достали его комсомольский билет. Козюченок прочитал громко:
"Комсомольский билет номер 04338296. Дорофеев Николай Павлович. Год рождения - 1915. Время вступления в комсомол - ноябрь 1930 года".
Комсомольский билет был пробит пулей и края его залиты кровью.
6
О ранении Водопьянова стало известно на заводе. Зимин снова стал проситься в батальон. На этот раз ему удалось одержать верх.
Обстановка на этом участке фронта все более осложнялась. Командующий гитлеровскими войсками фон Лееб готовился к решительному штурму города. Он сосредоточил на подступах к Ленинграду огромную технику, в несколько раз превосходившую ту, которой располагали на этом участке наши войска.
Ижорский батальон, понесший урон в первом бою, нуждался в пополнении. Зимин уходил с завода не один. В батальон он был назначен комиссаром.
Прежде всего он решил придать батальону нормальный воинский вид. Четко определил составы стрелковых рот, пулеметной и минометной роты. Обошел все подразделения, познакомился с людьми, отметил про себя, что боевой дух в батальоне высок. Дольше, чем в других подразделениях, он задержался у артиллеристов. Здесь была его страсть. Когда-то, окончив артиллерийское училище, он служил в артполку. Математику любил и знал хорошо, а в артиллерии это первое дело.
...Из штаба армии по всему переднему краю передали: войска противника готовятся к наступлению, нужно повысить боеготовность на переднем крае, усилить разведку, контратаковать врага. Фон Лееб наметил генеральный штурм на 12 сентября.
Немцы стали чаще обстреливать колпинские колонии, били по заводу, по городу. Жизнь в Колпине с каждым днем становилась все труднее. Завод продолжал работать. В цехах ремонтировали орудия, танки, которые прямо с поля боя вкатывались на заводской Двор. Пресс, застрявший на заводе, был разобран, металлические плиты использовали для укрепления рубежа.
Зимин интересовался судьбой Водопьянова. С завода ему сообщили, что Водопьянову стало лучше, рана заживает и что его собираются отправить на "большую землю". Однако уже на другой день Водопьянов появился в штабной землянке батальона.
- Георгий Вениаминович! - воскликнул Зимин. - Прощаться пришли.
- Не прощаться, а воевать с вами.
- А мне говорили, что вас собираются эвакуировать.
- Это правда, уже в вагон посадили. Я оттуда тихонечко, чтобы никто не заметил... Одним словом, удрал.
Чувствовал он себя еще не очень хорошо, но оставлять батальон не хотел.
За невысокими буграми, окаймлявшими изгибы противотанкового рва, изнывало от зноя пересохшее глинистое поле. Оно было совсем безлюдно, и даже птицы, чуя недоброе, редко прилетали сюда. Небольшими стайками носились они над дальним леском, рассыпаясь по сторонам при каждом орудийном выстреле.
У старого сталевара Алексея Лукича Морозова сердце стонало от одной только мысли, что в том лесу, где все тропы им исхожены, зарылся теперь в землю "супостат проклятый".
Сетовал Алексей Лукич и на свою судьбу. Получилось так, что в батальоне при распределении обязанностей назначили его почему-то поваром.
- С какой это радости? - пытался было протестовать сталевар. - Я, если на то пошло, кроме жинкиных щей-то, и еды не знаю.
А от него словно того и ждали:
- Вот и хорошо. Щи - самое что ни на есть солдатское блюдо. Ну, а кашу сваришь, это попроще, чем сталь варить.
Усмехнулся только: будь по-вашему. А обиду все-таки затаил. Но ненадолго.
Винтовка сталевара была обыкновенная, с запаянными отверстиями, как у многих в батальоне. Получил он к ней один комплект патронов, и, поскольку кухне его атаки не угрожали, запас этот больше не пополнялся.
Но вот заметили как-то ижорцы, что появился у повара к патронам особый интерес. То у одного попросит, то у другого выклянчит.
- Уж не к щам ли приправа? - язвили.
- Ладно смеяться. Лучше загляни в устав да почитай, что там про боевую выручку написано.
- Ишь, куда гнет!
Старый сталевар все чаще начал выползать к буграм. Заберется на какую-нибудь верхнюю точку, припадет к ней всем телом, прижмет к себе винтовку, почуяв на щеке острый холодок, и вглядывается в поле.
Когда группа Водопьянова отходила от Ям-Ижоры, преследуемая вражескими пулеметчиками, Морозов примечал, откуда ведется огонь, и, укрывшись за бугром, расстрелял все патроны, собранные им в роте.
Он все ждал, когда же появятся у переднего края фашистские танки.
- Мне охота по танкам ударить, - говорил он бойцам, которые оказывались подле него на переднем крае.
- Так ведь танки простой пулей не возьмешь, - замечали те.
- Знаю. А все какая-нибудь в дырку попадет.
Вскоре повар Морозов осмелел, пришел к комбату и сказал:
- Мне бы, товарищ лейтенант, трассирующих пуль. Оно виднее. Комбат неопределенно покачал головой, а все-таки сталевар добился своего: он был направлен в стрелковое отделение.
Но зато теперь, когда в роту приносили обед, он вынимал ложку из-за голенища и понимающе оценивал:
- Добрые щи!
В ночь на 16 сентября гитлеровцы, подтянув резервы, ударили на Третью колонию со стороны Красного Бора. В шесть часов утра отборная рота немецких егерей, смяв боевое охранение ижорцев, ворвалась в юго-восточную часть колонии и заняла шесть домов.
Дальнейшее продвижение врага было приостановлено бойцами первой роты. Водопьянов и Зимин приняли решение отправиться в боевые порядки.
Но позвонили из третьей роты. Политрук сообщил, что командир роты отправился накануне на снайперские стрельбы и застрял в одном из домов колпинской колонии, занятых теперь немцами. Спрашивал, что делать.
- Выбивай немцев из колонии! - ответил комбат.
Медлить было невозможно. Врагу ни в коем случае нельзя было дать укрепиться, этот маленький плацдарм мог стать серьезной угрозой для Колпина.
Комиссар первый вышел из землянки. Он прежде всего направился в роту, которой командовал Станислав Прокопчук, мастер фасонолитейного цеха, заменивший погибшего в этом бою ижорца Рудзита. Бой здесь не прекращался. Немцы вышли из домов и пытались закрепиться в окопе, который уже успели вырыть. Два отделения получили команду забросать их гранатами. После этого Прокопчук бросился с бойцами в штыковую атаку. Немцы не выдержали, бросили окопы, снова попрятались в домах/
Теперь ижорцы наступали небольшими группами. По пять-шесть человек подбирались к домам, бросали гранаты в окна, в двери, врывались внутрь, завязывали рукопашный бой.
К этому второму бою ижорцев Виктор Потемкин мог уже считать себя опытным артиллеристом. Собственно говоря, с пушкой он лично познакомился еще на срочной службе в армии, а вот расчет подобрался у него весь из новичков. "Общество любителей артиллерии" - так прозвал он в шутку свой расчет.
Но эта шутка могла быть справедливой только до первого боя. Ижорцы быстро овладели стрельбой и теперь уже, говоря по правде, не очень-то уступали своему боевому командиру.
Орудие Потемкина было установлено в одном из сараев Колпинской колонии, а рядом артиллеристы вырыли просторную землянку, увенчав ее несколькими накатами из бревен, уложенными поверх стальной плиты, которую они притащили с завода.
Ворота сарая были распахнуты настежь в сторону противника. Из темноты, чуть приподнятое к небу, зловеще глядело вороненое жерло. По команде Потемкина расчет быстро занимал места, орудие вздрагивало, дрожала земля, и маленькое солнце, густо-алое, каким оно бывает на закате, ярко сверкнув, растворялось в темноте. Артиллеристы били по немецким пулеметам, по орудиям, засеченным наблюдателями из противотанкового рва.
Но вскоре они сами были замечены противником. Как раз в то время, когда первая рота ижорцев подступала к закрытым немцами домам, вражеский снаряд, посланный не то из Федоровской, не то из Красного Бора, упал совсем рядом с сараем.
Бойцы потемкинского расчета такого еще никогда не испытывали. Они вздрогнули, посмотрели на командира и тут-то поняли, что значит превосходство бывалого солдата. Потемкин даже бровью не повел.
- Заряжай! - приказал он.
- Огонь! - голос командира орудия звучал еще более грозно. Не прошло и минуты, как у потемкинского сарая разорвался еще один снаряд, а следом прилетел третий. Этот угодил прямо в крышу. Осколки забарабанили по стенам, но никто не был ранен.
"Эге! Засекли крепко!" - подумал Потемкин и тут же обычным уже голосом, быть может даже тише и мягче, чем говорил он всегда, сказал не совсем по-воински:
- А ну, ребята, в землянку!
Сам он остался стоять у входа, вниз не спустился. Нужно было принимать решение.
Но не успел он и слова произнести, как новый снаряд с внезапной силой разворотил стену сарая. Потемкин вновь обрел прежнюю жесткость в голосе. Наклонившись к землянке, он зычно крикнул:
- Выходи!
И в тот же миг в сарае неожиданно раздался взрыв. Рвались снаряды, сложенные у орудия.
Быть может, Потемкин и успел бы подать команду, если бы сам не побежал к сараю. А впрочем, бросились все одновременно. Выносили ящики со снарядами, не очень обращая внимание на опасность. Потом выкатили орудие из сарая. По другую сторону дороги была приготовлена запасная огневая позиция. Она не имела такого укрытия, как прежняя, но зато отсюда было удобно вести огонь прямой наводкой по домам, в которых укрепились прорвавшиеся в колонию немецкие солдаты.
- Огонь! Огонь! - яростно отдавал приказы командир орудия. Немцы выскакивали из домов, выкрикивали, злобные ругательства.
Они занимали круговую оборону в вырытых перед домами траншеях.
- Огонь!
Потемкин слышал когда-то слова: труд артиллериста. В этом бою он понял, что значат эти слова. Отвага, мужество, искусство - это все верно. Но прежде всего - труд. Когда в бою наступила короткая передышка, он ощутил вдруг такую огромную усталость, как будто бы целую неделю не выходил из цеха.
К вечеру несколько домов было очищено от врага. Командир третьей роты выбрался из подвала и снова взял на себя командование ротой. Наблюдатели сообщили, что большая группа немцев идет лощиной по направлению к Третьей колонии. Пулеметчик Шатов забрался на крышу одного из домов и через отверстие, пробитое снарядом, открыл огонь по лощине. А на крыше другого дома сидел ижорский сталевар Василий Жевнеров и метко стрелял из винтовки.
Николай Рабышко за несколько дней до боя попал в бронедивизион к Ивану Феоктистовичу Черненко.
- Водить умеешь? - спросил Черненко.
- Нет.
- Будешь башенным стрелком.
- Так я и стрелять не очень горазд... - смущенно сказал Рабышко.
- Стрелять научишься.
Бронедивизион находился в одном из цехов завода.
Черненко знал, что у Рабышко мать живет на самой окраине Колпина. Иногда с завода он посылал его в колонию, к командиру батальона. По пути Николай навещал мать.
Дом был со всех сторон наглухо заколочен досками и казался нежилым. Мать перебралась на кухню, выходившую на восток. А когда Николай приходил к ней, зажигала свечку и шла с ним в комнату, чтобы все было похоже на то, как было раньше.
Иногда по вечерам Черненко собирал молодежь и рассказывал о том, как воевали в гражданскую.
- Вы, конечно, знаете Чонгарскую дивизию, которой командовал комдив Тимошенко? - так начинал он свой рассказ. - Это была боевая дивизия Первой Конной. По многим фронтам гражданской войны пронеслась ее огневая слава. Ходила дивизия на Деникина, была на польском фронте, неотступно преследовала Врангеля до самого Черного моря. Был я бойцом этой дивизии, а потом и командиром эскадрона. Конь у меня был горячий, кабардинский. Хорошо чувствовал всадника. Только вскочишь, понесется во весь опор. Такую инерцию создает, что хочешь не хочешь, а все поет внутри. Шашка сама в воздухе ходит, только держи. Под Животово столкнулся лицом к лицу с командиром кавалерийского эскадрона белых. У того конь отличный. Порода! А на скаку совсем необыкновенный/ Но и мой кабардинец не подкачал. Налетели мы друг на друга. Кабардинец остановился как вкопанный, да так удачно, что острая шашка моя первой опустилась на голову беляка. И упал он с коня, заливаясь кровью.
Полюбил Иван Феоктистович коня, полюбил свою новую жизнь. Была в ней настоящая цель. А это ведь самое дорогое для человека. И смерть тогда не страшна, и очень жить хочется.
В 1920 году на польском фронте представили Ивана Черненко Михаилу Ивановичу Калинину. Был короткий отдых между боями. Несколько дней стояли конноармейцы в небольшом селе, готовясь к новой кавалерийской атаке. Молодой командир эскадрона явился на выход в новенькой, недавно полученной кожанке. Блеском своим она успешно спорила с только что начищенными сапогами, в которых, казалось, отражается небо.
Михаил Иванович улыбнулся, глядя на бравого командира, одевшегося будто на праздник.
- Значит, скоро и победа! - сказал Калинин. - Молодежь гулять хочет.
Черненко смутился, а Калинин взял часы, лежавшие перед ним на столе, и протянул их Ивану Феоктистовичу.
- Заслужили, - сказал он при этом.
Эти часы и кожанка всегда напоминают Ивану Феоктистовичу о годах его горячей молодости. Часы идут не так точно, как прежде, отслужили свое. Кожанка давно утратила блеск и живет каким-то вторым своим слоем. Но память о тех годах никогда не тускнеет.
Очень помогали эти рассказы молодым ижорским бойцам в их нелегкой воинской жизни.
А стрелять Николай Рабышко научился в бою. На другое утро после того, как он впервые пришел в дивизион, броневики получили задание подавить пулеметные точки у Московской Славянки. Долог ли путь от Колпина до переднего края? Оказывается, вполне достаточный для того, чтобы слесарь-монтажник стал башенным стрелком.
Ночью была проведена решающая операция. Руководили ею Водопьянов и Зимин. После артиллерийской подготовки по узкой улице Третьей колонии понеслись вперед бронемашины Черненко. За ними ринулись в атаку стрелки. Машины подошли вплотную к домам, занятым немцами. Стрелки вели огонь из винтовок, забрасывали дома гранатами.
Немцы не выдержали натиска ижорцев, они отступили к Красному Бору.
Через час после боя в землянке комбата Зимин допрашивал немецкого ефрейтора и офицера, взятых в плен. Они неохотно отвечали на вопросы и требовали, чтобы их доставили к армейскому командованию.
- Ви ни есть армия, - сказал офицер. - Ви ижорский партизанен.
Все, кто в эту минуту находился в землянке, дружно расхохотались.
- А в армии, что же, какие-нибудь особенные, - заметил Зимин. - Такие же, как мы, рабочие, колхозники, советские люди.
Наступление немецких войск на Ленинград было сорвано на всех участках фронта. Скоро разведка донесла, что противник закапывает танки в землю, превращая их в неподвижные огневые точки.
| < Предыдущая страница | Оглавление | Следующая страница > |
