Дни стоят короткие и теплые. Зима как будто не хочет разразиться со всей своей силой. То пошлет легкий снежок, то подует ледяным ветром, смотришь, опять наутро идет дождь, и дворникам нечего убирать — никакого снега.
В голубом стеклянном вечернем небе над стеной молочных облаков, как на краю снежной горы, встает огромная яркая луна. Кругом еще светло, берега Невы подернуты легким сумраком, с тонким звоном ломаются об устои моста маленькие льдинки, и между ними струится по воде золотое сиянье отраженной в реке луны.
Темнеет, и в домах на разной высоте зажигаются огни. Они будут светиться недолго. Заботливая рука закроет окно темной светомаскировкой. Но пока окна светятся, они дают иллюзию тихого, мирного вечера, даже огоньки из распахнувшихся дверей блиндажей зенитчиков дышат покоем и миром, на какие-то мгновения уводя из постоянной настороженности фронтового города.
Сверкая уверенностью добрых, довоенных времен, проплывают в темных улицах разноцветные фонари трамваев. В руках пешеходов вспыхивают электрические фонарики и, как светляки, мелькают в черной теплоте зимнего вечера. Пешеходы уже привыкли к военной темноте города и по неосвещенным переулкам идут уверенно, не сбиваясь с дороги даже в тумане, который нередок в Ленинграде.
Дни пасмурны, низкие облака висят над крышами, солнце обозначено белым кругом, и суровые Ленинградские здания как бы теряют свою суровость в мягких светах дня.
Зеленая трава в садах и парках напоминает скорее апрель, чем декабрь. По уцелевшим стеклам катятся крупные капли. Но если в прошлом году в это время такая погода вызывала тревогу,— а как будет с подвозом, если не встанет Ладога,— то сейчас этого беспокойства нет. Ладога сыграла свою роль — есть другие пути.
В городе слышны гудки паровозов, гудки заводов, буксиров и пароходов. И если попасть в уличную толпу на оживленном перекрестке, то можно увидеть на лицах ленинградцев какие угодно выражения озабоченности, но выражения страха вы не найдете ни на одном лице. А между тем на этой шумной улице они могут оказаться через минуту в смертельной опасности.
Два с половиной года город обстреливается из дальнобойных орудий. Слышны далекие, тупые удары, и затем со скрежетом над домами проносятся снаряды, и глухие взрывы ударяют в уши.
Полета снаряда, который падает поблизости, вы не слышите. С назойливой, методичной жестокостью бомбардируется город. Бандиты все считают военными объектами. Исторические проспекты, памятники старины, школы, ясли, театры, соборы, набережные — все испытало на себе злобу фашистских варваров.
Надо самому присутствовать при этом зрелище, чтобы иметь правильное представление о нем. Обстрел рассчитан на разрушение города и на устрашение населения. Однажды я по часам следил, как каждые три минуты в том районе, где я находился, рвался очередной снаряд. Так продолжалось семь часов.
Бьют по-разному. Каждый час, каждые полчаса устраивают огневой налет, когда четыре снаряда в минуту врезаются в стены и в улицы. То стреляют на рассвете, то днем, то вечером. Иногда стреляют ночью. Стреляют из разных мест в один пункт города, стреляют одиночными снарядами. В эти часы жизнь продолжается так же, как и всегда, с той только разницей, что милиционеры прекращают движение по улицам обстреливаемого района. Но совсем прекратить движение невозможно. Всегда есть пешеходы, спешащие по делу и не обращающие внимания на снаряды.
О, эти залитые кровью улицы Ленинграда! Через полчаса после попадания следы крови уже исчезли с мостовой, убраны мертвые и унесены раненые, восстановлена порванная трамвайная сеть,— но мы-то помним все, что здесь произошло, и из нашей памяти никогда не исчезнет эта страшная сцена расстрела мирного населения, оторванные головы и руки, трупы детей, раскиданные окровавленные вещи...
С тупым самодовольством хладнокровные убийцы наводят пушки, поблескивая своими тусклыми маленькими свиными глазками. Они хотят, чтобы кровавой лотереей стала жизнь каждого ленинградца, чтобы каждый чувствовал, что он может пойти на службу, в магазин, в театр, пойти и не вернуться живым, чтобы страх смерти сопровождал каждого каждый день. Сидишь ли ты дома,— снаряд может ударить в дом, идешь ли по улице,— тебя настигнет смерть, едешь ли ты в трамвае, и вагон может стать смертельной ловушкой.
Но нет, не удалось врагам смутить гордый дух ленинградцев. Нет, страха смерти они не прочтут в глазах русских людей на берегах Невы. За два с половиной года ленинградцы стали спокойными, обстрелянными фронтовиками.
Во время одного из последних больших обстрелов на бульваре между пустых грядок лежал маленький карапуз, у которого было заготовлено много круглых крепких снежков. Сзади него лежал такой же малыш, тянувший маленькие санки с запасными снежными катышами. Обстрел усиливался. Народ ускорял шаги по бульварам. Осколки пролетали над головами малышей, срезая ветви, зарываясь в гряды.
Охваченный азартом своей игры, карапуз кричал прохожим:
— Подходи ближе, давай боезапас! Я атакую!
И он яростно шлепал в спины спешащих людей свои крутые снежки. Когда снежков у него становилось меньше, он кричал своему помощнику:
— Пашка, давай боезапас!
И Пашка, с лицом, заляпанным снегом, раскрасневшийся и невыразимо довольный, тащил санки на «передний край» и под грохот разрывов, гордый тем, что участвует в сражении взаправду, подбрасывал «боезапас».
Эти маленькие ленинградцы были бесстрашны, как старые солдаты.
Снаряд ударил рядом с возчиком, привезшим дрова. Осколки ранили его в плечо. Зажимая рану, побежал он через улицу к аптеке, а испуганная лошадь рванула воз под ворота, воз застрял. Лошадь стояла с закрытыми глазами, прислонившись к стене в подворотне, и дрожала всем телом. Большие белые слезы бежали по ее морщинистой морде. Женщина, бывшая во дворе, ушла к себе, принесла ведро с водой и тряпку. Она намочила тряпку и положила ее на лошадиный лоб. Лошадь открыла мутные глаза. Женщина дала ей напиться из ведра, успокаивая разными ласковыми словами.
Снаряды рвались рядом, а маленькая обыкновенная ленинградская женщина с большим сердцем утешала испуганное животное.
Нет, ленинградцев не смутят никакие обстрелы.
Злые пасынки природы, называемые шюцкорами и лапуасцами, ненавидят Ленинград. Ненавидят давно, еще с той поры, когда Маннергейм жаждал проехать на белом коне по Невскому, Когда это не вышло, он изрек фразу:
«Петроград, к сожалению, не созрел еще для этого!»
Это было в 1919 году.
С тех пор аппетиты шюцкоров стали поистине необъятными. Они печатали карты, где граница «великой Финляндии» проходила по Уралу, а Ленинград становился финским губернским городом. Они именовали его «Пьетари», страшась его русского названия, и, так помечая его на своих завоевательных картах, испытывали жалкое наслаждение от того, что унижали величие города этим финским маленьким именем: «Пьетари»!
В месяцы решающей борьбы за Ленинград осенью и зимой 1941 года они по радио бесновались из последних сил. Им казалось, что теперь «Ленинград созрел». Они уже печатали билеты на банкет в «Астории», и грудь финских белобандитов украшалась железными крестами с благословением самого Гитлера. Они каннибальски радовались мучениям ленинградцев во время голодной блокады.
Когда же лапуасцы увидели, что Ленинград стоит неприступно, а их фашистские друзья поизносились и присмирели под Ленинградом, то перекинулись во временно оккупированную часть Ленинградской области, чтобы стать карателями мирного русского населения. Подлее их, скверней и страшней не могли быть самые свирепые гестаповцы и эсэсовцы.
Раз наша разведка обнаружила, что перед финскими укреплениями на поляне стоят несколько красноармейцев с винтовками в руках. Осторожно приблизившись к этой немой группе, наши разведчики нашли, что стоящие мертвецы заминированы. Когда мины были удалены и разведчики доставили мертвых в наше расположение, то медицинское освидетельствование удостоверило, что финны, изрезав зверски ножами этих красноармейцев, нанеся им глубокие раны, заживо заморозили их и выставили впереди своих окопов.
Теперь финны стали обстреливать Ленинград, чтобы его уничтожить вместе с жителями. В одном из своих журналов эти оголтелые лахтари так и писали, что надо стереть Ленинград с лица земли.
Вот о чем мечтали лапуасцы в бессильной злобе против великого города. О злобные и взбесившиеся свиньи в серых мундирах с трубочкой в зубах! Дойдет очередь и до вас. Ленинград презирает вашу скотскую злобу, но он предъявит свой счет кровавой банде Маннергейма — Рюти и потребует справедливого возмездия. Напрасно вы строите новую линию Маннергейма — она вас не спасет, как не спасла вас и та, считающаяся непобедимой, линия 1939 года.
Ленинград не простит то великое зло, какое вы нанесли из-за угла разбойничьей, кровавой рукой. Страшитесь нашей мести, серые убийцы. Она найдет вас и в болотах, и в лесах, и где бы вы ни были. Кровь на ленинградских улицах и разрушения нашего города будут отомщены!
А Ленинград хочет и будет жить по большому плану жизни. Делая все, чтобы ускорить победу на фронте, он работает над восстановлением разрушенного.
Будет закончено строительство большого стадиона, начатое еще до войны.
Театры, эвакуированные из Ленинграда, вернутся в город: сейчас уже ремонтируются их здания.
Если на дворе наступит хорошая, настоящая зима, в Ленинграде будут катки, будет хоккей.
Если до войны не успели произвести полную реорганизацию участков Центрального парка, то сейчас можно приступить к этому труду, потому что время способствовало осуществлению проекта. Много домов на этой территории разобрано на топливо, и часть работы сделана. Надо очистить площадки от развалин, надо зарыть щели и траншеи, удалить кое-где оставшиеся дзоты, привести парк в порядок. И работа эта начата.
Если год назад самое слово «бал» звучало бы слишком пышно и не совсем кстати, то сейчас вы можете посетить в одну из суббот клуб, где бал будет в полном разгаре. Солидная часть публики будет гулять и разговаривать или сидеть, смотря, как танцует военная и рабочая молодежь. Тут нет упадка духа и мрачных лиц. Может быть, некоторым из этих девушек приходилось убирать на улицах Ленинграда останки разорванных снарядами людей. Им приходилось делать за время войны самые неженские работы. Им приходилось сражаться, как мужчинам, с оружием в руках. Они добывали торф, они строили укрепления. Но от всех этих испытаний их сердца не зачерствели. Они могут искренне веселиться. Их моральное здоровье не подорвано. Напрасно думал враг загнать их в мрачный тупик, лишить их молодости. Они остались женственными и добрыми. Они остались молодыми и здоровыми.
Может быть, завтра где-нибудь в трамвае, как это было в начале месяца, снаряд скосит кого-нибудь из них. Но о таком «завтра» никто не думает, и об этом страшно было бы думать. Они не истеричны. У них крепкая воля и сильные руки. И все они верят в счастливое будущее.
...Ленинградцы одеты в простые, темные одежды. Но под этими скромными одеждами бьются мужественные сердца. Город спасен их руками. И они же заново отстроят его, восстановят все разрушенное, потому что они удивительные мастера труда.
Прошел еще год больших трудов и больших побед. Наступает время нового напряжения, новых огромных усилий.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
