Над аэродромом сгустились сумерки. Наступившую тишину нарушал иногда лишь надрывный гул мотора на дальней самолетной стоянке. Через узкое оконце землянки пробивался тусклый свет керосиновой лампы. За столом, склонившись над картами, сидели офицеры штаба.
Подводили итоги минувшего дня, определяли порядок выполнения новой задачи.
— Ширченко, уточните боевой состав и принимайтесь за донесение, — распорядился начальник штаба полка майор Б. М. Смирнов.
Бывшему штурману Ширченко после аварии врачи запретили летать. Смирнов приметил этого исполнительного офицера и приобщил его к штабной работе.
За другим столом трудился начальник разведки полка Владимир Ремизов. Имея большой опыт работы, он всегда своевременно обеспечивал командование необходимыми данными о противнике. Ремизов был общительным и веселым человеком.
— Ну как? — спросил его подошедший Смирнов и заглянул в бумаги.
— Восемь, товарищ майор, — выпалил тот.
— Что «восемь»?
— А что «ну как»?
Поняв шутку, оба улыбнулись.
— Лучше восемь, чем нуль, — весело ответил Смирнов. А потом весьма серьезно и ответственно Ремизов доложил начальнику штаба:
— У нас маловато сведений об этом районе моря.
Смирнов прошелся по комнате, задумался. Его интересовал именно данный квадрат на карте. Завтра здесь предстояло действовать нашим пикировщикам.
— Запросите штаб дивизии, — сказал Смирнов. — Если нужных сведений не будет, готовьте к рассвету экипаж для разведки.
Часто звонили телефоны, поступали запросы, шли приказания. И так каждую ночь. Люди не уходили из землянки, тут же и спали, когда выдавался часок-другой для отдыха.
Не прекращалась работа и на стоянках самолетов. Трудяги-техники и механики «лечили» свои машины. Сегодня днем мы бомбили корабли в порту, сильно прикрытом зенитной артиллерией. Многие самолеты возвратились с задания с серьезными повреждениями. Летчик Пасынков произвел посадку с бомбой, которая зависла в поврежденном люке. У самолета Косенко оказались погнутыми оба винта. На машине Голубева вышла из строя маслосистема, и он едва дотянул до аэродрома на одном моторе. Словом, ремонтные работы предстояли большие. Приказ командира гласил: «Все самолеты утром должны быть готовы к боевым вылетам». Инженер полка инженер-майор Бражкин с виду медлительный, а на деле энергичный, расчетливый и грамотный специалист, осмотрев неисправные машины, спросил у инженера эскадрильи Балашова:
— С чего начнем, Павел Павлович?
— С планирования, товарищ майор, — не задумываясь, ответил тот.
Вместе наметили план, определили, сколько понадобится запчастей и ремонтных материалов, расставили людей.
— Теперь все. Вот только состав этой бригады мне не нравится, — усомнился Балашов. — Шевченко не подходит к Золотову. Не сработались они. Да и техническая подготовка у Шевченко слабовата.
Балашов считал весьма важным комплектование ремонтных бригад, старался учитывать не только уровень подготовки, но и характеры людей.
— К Золотову пошлем Панченко. Это будет замечательная пара, даже по натуре они под стать друг другу.
— Хорошо, — согласился Бражкин. — А кто возглавит бригады?
— Покровский, Степанов и Чуканов.
Закипела работа. Быстро и уверенно действовали механики. Металлический лязг инструмента смешивался с людскими голосами. С шутками, прибаутками работали авиационные специалисты.
— Раз-два, взяли!
— Три-четыре, зажали!
— Пять-шесть, сломали! — раздавались шутливые голоса.
— Саша, ставь главную деталь.
Главной деталью в авиации механики называли обыкновенный шплинт, постановка которого предусмотрена каждой инструкцией.
Зафыркал, затрещал мотор на дальней стоянке. Набирая обороты, через несколько секунд он уже издавал оглушительный рев. Потом снова завыл сухим металлическим голосом и стих. Закончилась последняя проверка.
И в дождь, и в холод, при нехватке запасных частей и инструментов, а порой и под артиллерийским обстрелом работали у самолетов наши верные друзья и помощники, устраняя повреждения. А утром, когда мы, отдохнув, прибывали на аэродром, механики рапортовали нам: «Товарищ командир, самолет готов к боевому вылету!»
Неутомимым тружеником зарекомендовал себя техник звена Виктор Покровский. Он, казалось, способен был сутками работать без отдыха. В полку говорили, что он знает тысячу один способ, как быстро отыскать и устранить неисправность самолета. Смуглолицый, с приветливыми голубыми глазами Покровский обладал какой-то особой добротой и душевной щедростью. За это его в полку любовно называли батей.
Как-то, уходя с самолетной стоянки, я увидел Покровского. Укрывшись от ветра, он сидел с подветренной стороны рейфуги и смотрел вдаль, где виднелся край города. Мне показалось, что он чем-то взволнован. Я присел рядом.
— Один? Что ты тут делаешь? — спросил я. Покровский поднял голову. Его глаза были полны тоски и печали.
— Что с тобой? О чем задумался?
— Да так, о разном.
— А все-таки?
— Как-нибудь в другой раз, — уклончиво ответил Покровский. — Пойдем, у вас скоро занятия начнутся.
Мы шли рядом, не спеша, оба молчали. Покровский оставался задумчивым. Я больше не тревожил его вопросами, просто ждал. И он заговорил сам, медленно, словно размышляя вслух.
— Понимаешь, Андрей, перед войной я жил в Ленинграде. Работал, имел семью и хорошую квартиру. Жили счастливо. Жена и дети были обеспечены всем. И вдруг война... Все оборвалось... Фашисты блокировали город, снарядом разбили мой дом. Потом умер мой любимый сын... от голода... — Нахмурившись и крепко сжав губы, он сломал прутик, который все время вертел в руках, и бросил в сторону.
Комок подкатил к моему горлу. Я стянул с головы шлемофон, расстегнул ворот комбинезона. Хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но я не находил нужных слов.
— Теперь свою месть я вкладываю в бомбы, подвешенные под наши самолеты. — Покровский рассек воздух крепко сжатым кулаком.
Я подумал, на что только не способен человек, если он отстаивает правое дело. Можно быть уверенным, что такой техник не подведет. Я не помню ни одного случая, чтобы самолет Покровского по техническим причинам вернулся из боевого задания. Каждый раз, провожая машину в полет, Покровский писал мелом на стабилизаторах бомб: «За сына!», «За Ленинград!», «Смерть вам, фашистские выродки!»
Подошли к землянке, где на занятия собирался летный состав эскадрильи.
— И кому нужна эта учеба, — ворчал недовольный летчик Смирнов. — Кончим войну, тогда и будем учиться.
Некоторые молодые летчики без интереса занимались теорией, считали, что им достаточно знаний, полученных в училище, а здесь, на фронте, они, мол, должны только летать и бомбить. Что греха таить, некоторая самоуверенность всегда присуща молодости.
Конечно, только в полете закаляется воля летчика, вырабатывается быстрота реакции на изменения воздушной обстановки, обретаются летное мастерство и уверенность в своих силах, столь необходимые для достижения победы в бою. И все же успех действий экипажа в воздухе во многом зависит от его подготовки на земле.
Руководитель занятий штурман звена Губанов не согласен был с таким суждением Смирнова.
— Нет, друзья, — возразил он. — Как раз на фронте и надо учиться, непрерывно, каждый день. Есть такая старая пословица: «Учиться — все равно что грести против течения: только перестанешь — и тебя гонит назад». Небо не любит неучей.
К словам другого штурмана мы бы отнеслись равнодушно, но к Губанову прислушивались. Он много летал на пикировщике, имел большой опыт воздушных боев и охотно делился им с товарищами.
— Сегодня мы поговорим о взаимодействии и слетанности экипажей, — начал Губанов. — Воздушный бой — это сочетание огня и маневра. На истребителе то и другое сосредоточено в одних руках. У нас же огонь ведут штурман и стрелок-радист, а маневрирует летчик. Поэтому главное в воздушном бою — это четкое взаимодействие всех членов экипажа.
Тема казалась не новой, но заинтересовала всех. В оживленной беседе высказывались разные суждения о важности летных профессий. Какое же мнение поддержит Губанов? Поскольку он затронул такой вопрос, то наверняка заранее его обдумал.
— Ну кажется, все высказались, — начал Губанов. — А я так считаю... Летчик водит самолет, пикирует на цель, сбрасывает бомбы. Как командир, он должен уметь в любой сложной обстановке быстро принимать грамотные решения и отдавать нужные распоряжения. Он отвечает за все и за всех.
Штурман определяет курс, находит цель, готовит данные для бомбометания, выполняет первое прицеливание, охраняет верхнюю полусферу от атак истребителей противника.
Стрелку-радисту отводится особая роль в полете. Он держит постоянную радиосвязь с аэродромом и с ведущим самолетом. На боевом курсе, пока летчик и штурман заняты прицеливанием и сбрасыванием бомб, стрелок-радист является стражем экипажа. Он — полный хозяин задней полусферы, откуда большей частью и атакуют вражеские истребители. Стрелок-радист и штурман огнем своих пулеметов как бы ткут невидимое защитное покрывало вокруг самолетов своих товарищей, создавая прочный щит вокруг пикировщиков.
— Запомните, летает не летчик, а экипаж, — сказал в заключение Губанов. — На самолете все одинаково важны и должны действовать четко, слаженно.
Полет на боевое задание — это целый комплекс действий большого количества людей. Тут нужно полное взаимопонимание не только между членами одного экипажа, но и между остальными товарищами, идущими в едином строю. Очень важен тесный контакт и с истребителями прикрытия. Им тоже приходится в воздухе нелегко. Одно дело — полет на свободную охоту, когда можно вести воздушный бой, применяя любой маневр и используя все пространство неба. Другое дело — охранять пикировщиков. Нужны большое мужество и высокая выучка, чтобы отразить атаки вражеских истребителей, не отрываясь от строя бомбардировщиков. И наши друзья, летчики 21-го истребительного авиационного полка, отлично справлялись с этим нелегким делом.
Однажды на бомбометание вражеских кораблей в районе острова Большой Тютерс пятерку «Петляковых» повел старший лейтенант В. С. Голубев. Нас прикрывали четверка «яков» под командованием старшего лейтенанта А. Г. Ломакина и шестерка Ла-5, ведомая капитаном Г. Д. Костылевым. Только отошли мы от Кронштадта, как в воздухе прозвучал голос флагманского радиста:
— Маленькие, маленькие, сверху справа «фиаты»!
— Спокойно, друзья, мы все видим, — ответил Ломакин. — Держитесь плотнее.
Мы прижались поближе к ведущему — так будет легче обороняться штурманам и стрелкам-радистам и взаимодействовать с истребителями прикрытия.
Вражеские самолеты шли высоко над нами справа. Первыми к ним ринулись Ла-5. Короткая схватка — и два «фиата» упали в воду. Остальные отвернули к финскому берегу.
Мы продолжали полет к намеченной цели. Вот и вражеские корабли. Их было пять. Голубев повел нас в атаку на флагмана. Через минуту от прямого попадания бомб на нем произошел взрыв. Клубы черного дыма поднимались высоко в небо. Мы взяли курс к родным берегам.
И тут внезапно снизу нас атаковали четыре ФВ-190. «Лавочкины» в это время были значительно выше и не могли заметить тупоносых, как называли мы «фокке-вульфов». Дело плохо: прозевали. Применяя испытанный оборонительный маневр — «ножницы», «яки» старались не отрываться от нас. Вскоре на помощь подошли «лавочкины» Костылева. Завязался ожесточенный бой. «Фокке-вульфы» дрались куда нахальнее, чем «фиаты». Ревели моторы, мимо нас проносились то немецкие, то наши истребители. Огненные трассы пуль и снарядов чертили небо.
Сверху, со стороны солнца, последовала новая атака немцев. Резким маневром я ушел под строй пикировщиков и сразу почувствовал, как левый мотор начал работать с перебоями. Самолет отстал от группы. Чувство одиночества перерастало в тревогу. «Фокке-вульф» снова мчался на нашу машину. Удастся ли теперь уйти из-под удара? Нервы напряглись до предела. Главное — не прозевать момента для маневра. И вдруг, не закончив атаки, «фоккер» взорвался. Горящие его обломки полетели в залив. Тут же мимо пронесся «як» с бортовым номером двадцать шесть. «Выручил», — внезапная радость вернула силы. Появились уверенность и легкость в управлении самолетом. Я прибавил газу, догнал «Петляковых» и занял свое место в строю.
Воздушный бой продолжался. Один «фокке-вульф» ринулся на нашего ведущего. «Як» тут же бросился ему наперерез и отразил атаку. Вскоре по радио чуть слышно, с паузами прозвучал голос:
— Самолет подбит, больше не могу... ранен... Нет сил... Это был Владимир Кафоев.
— Володя, дружище, скорее уходи домой! Не можешь лететь, тяни к берегу, — передал Ломакин.
Кафоев со снижением пошел в сторону маяка Толбухина, но не дотянул до него... «Як» задел крылом воду, разломался и потонул. Не оставалось надежды и на спасение раненого Кафоева.
На родной пятачок блокадного Ленинграда пикировщики вернулись строем. Мы потопили вражеский корабль, сбили три самолета противника, но никто не радовался успеху. Среди нас не стало верного товарища, зрелого летчика лейтенанта В. Ж. Кафоева. Мы сочувствовали Арсену, потерявшему родного брата.
— Что случилось у тебя над целью? — спросил меня Сохиев.
— Мотор чуть не скис. Трубку перебило.
— Жарко было, когда «вульфы» насели. Но мы показали им кузькину мать. Пусть знают наших! Вот, видишь, какая моя судьба. — Сохиев держал в руке осколок величиной с фасолину. — Застрял в моей куртке, едят его мухи, — шутя, пояснил он.
Всего полчаса тому назад смерть прошла в сантиметре от сердца, а Сохиев шутил как ни в чем не бывало. Такой уж характер у нашего Харитоши!
Мы подошли к землянке. Здесь уже были летчики-истребители, прикрывавшие нас в полете. Обсуждались эпизоды воздушного боя. Ломакин задорно рассказывал Голубеву:
— Одного «фоккера» я так зажал, что он, наверное, рехнулся с перепугу. Метался без разбору, потом лег в спираль. Тут я его и подловил. — Он рубанул ладонью воздух.
— Жаль Володю Кафоева, — тихо сказал Голубев. — Жизнью своей ему обязан. Меня спас, а сам погиб.
— Володя поступил, как настоящий герой.
— Ребята, кто летал на двадцать шестом? — спросил я.
— Толя Ломакин! — ответили мне.
Я подошел к Ломакину и крепко пожал ему руку.
— Спасибо, друг, за выручку. Прямо из могилы нас вынул, век будем помнить.
Солнце медленно клонилось к закату, наступала вечерняя прохлада. Затих привычный гул авиационных моторов. Лишь истребители, взлетевшие с соседнего аэродрома для защиты города, парами кружились над утопающим в дымке Ленинградом. Но даже в эту тихую, спокойную минуту была заметна особая настороженность великого города, готового в любое мгновение защитить себя от врага.
Мы собрались на прогретой сентябрьским солнцем крыше землянки, считая ее самым подходящим местом для отдыха. Как только не называли ребята наше жилье: гостиница, ресторан, генштаб. И в летний зной, и в осеннее ненастье, и в зимнюю стужу находили мы здесь покой, уют. Здесь обедали, отдыхали, пели песни, разгоняя короткую солдатскую тоску. Здесь получали боевые задания, провожали друзей в полет, поздравляли вернувшихся с победой, грустили о тех, кто погиб. В землянке мы прислушивались к гулу моторов и, узнавая своих, выбегали встречать.
Вот и сейчас в небе раздался шум. На этот раз над аэродромом внезапно появился У-2. Он развернулся и сел словно бабочка. А вскоре в эскадрильях прозвучала команда: «Всем на построение!»
К командному пункту полка сходились люди.
— Важное задание привез, — высказал предположение Косенко, кивая в сторону У-2.
— Неплохо бы получить солидную цель в море, только бы не эти батареи, — поддержал его Кабанов.
Но У-2 привез не задание, а боевые награды, которые должны были вручать летчикам, отличившимся в боях.
Полк построился. На правом фланге — офицеры управления полка, затем личный состав первой, второй и третьей эскадрилий. Все стоящие впереди — в шлемофонах, с планшетками через плечо. Это — летные экипажи. За ними — механики, мотористы, оружейники и мастера спецоборудования.
В торжественной тишине громко и четко раздается команда: «Под знамя смирно!» Полковую святыню перед строем проносит наш ветеран Василий Голубев в сопровождении двух ассистентов. Они останавливаются на правом фланге. Легкий ветерок развевает над нашими головами широкое алое полотнище. А вокруг, гордо распластав серебристые крылья, стоят красавцы-бомбардировщики. Редкая и необычная картина фронтовых будней впервые предстала передо мной с такой торжественностью. В строю стояли и бывалые авиаторы, убеленные сединами, и мы, двадцатилетние парни.
В полк прибыли командующий военно-воздушными силами Краснознаменного Балтийского флота генерал-лейтенант авиации М. И. Самохин и представители Свердловского райкома партии города Ленина.
Ленинградцы любили своих защитников. Они высоко ценили тяжелый труд авиаторов и с особой гордостью отзывались о наших боевых делах на митингах, собраниях, в печати. О героических подвигах пикировщиков слагались стихи и песни, горожане приглашали летчиков к себе, устраивая торжественные встречи, бывали и у них в гостях.
М. И. Самохин первое слово предоставил секретарю райкома партии, который, обращаясь к нам, сказал:
— Экипажи пикировщиков в жестоких боях за Ленинград преумножили боевые традиции советской авиации. Благодаря напряженному труду летчиков, штурманов, техников и воздушных стрелков-радистов ваш полк стал лучшим на Балтике. Ваша отвага и героизм снискали себе неувядаемую славу, любовь и уважение ленинградцев. За боевые успехи при защите Ленинграда вам вручается Переходящее знамя Свердловского РКП (б) города Ленина.
Алое полотнище на древке, окантованное золотистой бахромой, с изображением В. И. Ленина передается в руки подполковника М. А. Курочкина. Приняв знамя, командир полка поблагодарил представителей райкома партии за высокую оценку нашей работы и заверил, что в жестоких схватках с врагом летчики оправдают оказанное им доверие. Затем майор Смирнов зачитал приказ о награждении отличившихся в боях орденами и медалями.
К столу, покрытому красной скатертью, первым подходит стройный лейтенант Г. В. Пасынков. Он молод, но в летном искусстве, в умении бить врага Григорий не уступит и старшим по возрасту. Об этом убедительно говорят ордена Красного Знамени, Красной Звезды и медаль «За оборону Ленинграда», которых он удостоен. Подполковник Курочкин вручает ему второй орден Красного Знамени.
Вслед за Пасынковым орден Отечественной войны 1-й степени получает его штурман старший лейтенант М. Г. Губанов. Это их экипаж в памятные дни прорыва блокады Ленинграда участвовал в уничтожении сильно укрепленного узла вражеской обороны в здании 8-й ГЭС и командного пункта немецкой дивизии СС. Это они точным попаданием бомб разрушили нарвский железнодорожный мост в тылу врага. Много славных дел на счету этого экипажа.
Один за другим к столу подходили авиаторы и получали награды. Оружейник сержант О. П. Деревщиков, приняв от командира полка медаль «За оборону Ленинграда», повернулся лицом к строю и произнес:
— Николай Браун. «Медаль».
stПройдя сквозь долгий грохот боя,
На слиток бронзовый легла,
Как символ города-героя,
Адмиралтейская игла.
Вся бронза дышит, как живая,
В граните плещется река,
И ветер ленты развевает
На бескозырке моряка.
И даль пылает золотая,
И синью светят небеса,
И вдруг, до слуха долетая,
Встают из бронзы голоса:
«Мы так за город наш стояли,
Так эту землю берегли,
Что нынче музыкою стали,
Из боя в песню перешли...»
Мы аплодировали и нашему оружейнику, и ленинградскому поэту Н. Брауну, написавшему прекрасное стихотворение.
В тот день многие из нас получили награды. Младшие лейтенанты X. С. Сохиев, С. В. Николаеня, Н. О. Шуянов были награждены орденами Отечественной войны 1-й степени. Я получил первый орден Красной Звезды.
Заместитель командира полка по политчасти А. С. Шабанов от имени командования поздравил нас с награждением и пожелал дальнейших боевых успехов. Слушая комиссара, мы испытывали особое чувство любви к нашей Родине. Воспитанные родной Коммунистической партией, мы сознавали личную ответственность за судьбу любимого Ленинграда. В груди кипела ненависть к врагу. Мы ощутили прилив новых сил и желание драться с врагом до полного разгрома немецко-фашистских оккупантов.
— Дежурному звену принять готовность номер два! — объявил майор Б. М. Смирнов. — Остальным — отдыхать. Разойдись!
Мы кинулись поздравлять друг друга. Сохиев крепко обнял меня и долго не выпускал из рук. К нам прилепились Александр Аносов, Сергей Николаеня, Анатолий Журин, затем, как птицы, налетели наши штурманы, стрелки-радисты, наращивая ком живых людей. А когда страсти улеглись, все принялись внимательно рассматривать полученные ордена и медали.
Каждый по-своему воспринял награду. Пасынков гордился своим орденом, Губанов удивлялся его получению, Шуянов считал себя пока недостойным. Что же такое награда? Видимо, это не только праздник для самого отмеченного, но и напоминание всем остальным о том, что нужно еще лучше выполнять боевые задания.
— Ну, мушкетеры, поздравляю, — улыбаясь, пожал нам руки подошедший майор Д. Д. Бородавка.
Веселые и возбужденные, покидали мы аэродром и уезжали на ужин. Столовая служила не только местом приема пищи. Вечером здесь встречались мы после напряженной боевой работы.
Возле столовой собралось много людей. Ждали командира полка. Вскоре подъехала эмка. Из машины вышли М. А. Курочкин и его замполит М. А. Шабанов.
— Всем к столу! — пригласил комиссар.
Шумной гурьбой заполнили столовую. Столы были сдвинуты в два ряда и заранее накрыты. Мы заняли свои места, начался ужин.
Появился полковой баянист сержант А. Ф. Сандраков. Кудрявый, невысокого роста, он растянул меха баяна и полилась мелодия знакомой всем песни «Вечер на рейде», Мы дружно подхватили припев:
stПрощай, любимый город!
Уходим завтра в море...
В общежитие вернулись поздно вечером. Николая Шуянова у подъезда ждала жена. Она немного посидела у нас и заторопилась домой.
— Клава, ты не забыла поздравить мужа с наградой? — спросил ее Журин.
— Как же, поздравила, — ответила Шуянова. — У меня тоже есть награда — медаль «За оборону Ленинграда».
— Вот этого не знал! — удивился Ж урин. — От души поздравляю! Хотя, по правде сказать, ты не медаль, а орден заслужила.
— Эта медаль мне дороже любого ордена. Я получила ее за оборону родного города в самый тяжелый период блокады.
...В эту ночь мы легли спать поздно. А теперь всем хотелось «добрать», поскольку в ближайшие часы боевого вылета не предвиделось. Усенко улегся на нарах в землянке, Губанов пристроился в оружейной палатке, Журин — на ящике под крылом самолета. Мы с Николаеней вышли из накуренной землянки. На пригорке сидел в глубокой задумчивости Сохиев. Легкий ветерок доносил запах сена, от которого приятно кружилась голова.
— Что, Харитоша, нездоровится? — присев рядом, спросил я его. — Есть папироска?
— Да нет, здоровье в порядке, — ответил он, протягивая портсигар.
— А что грустный такой? — допытывался Николаеня. Мы закурили.
— Понимаешь, Серега, тоскливо щемит сердце по родным местам. Давно я не был в родной Осетии.
— Понимаю, дружище. Велико желание побывать дома, но... одним словом, война.
— А вы знаете, други, как хорошо в наших предгорных степях! — размечтался Сохиев.
Никто из нас тогда еще в Осетии не был. А он, Харитон Сохиев, с детства впитал в себя степные ароматы.
— Степь у нас хороша в любое время года. Идешь весенним утром по росистой траве и всем существом ощущаешь живое дыхание природы. Солнце щедро заливает землю ярким светом. Высоко в небе звенят жаворонки. А какой воздух! Осенью степь иная: легкий ветерок теребит сухие травы, разнося по степи нежные ароматы. Земля отдала свои соки растениям и, как бы отдыхая, снова дожидается своей поры.
Сохиев замолчал. Я вспомнил свою Харьковщину, милые сердцу родные края, где прошло мое детство и куда теперь так тянуло. Всего несколько дней тому назад наши войска освободили Харьков, и я еще не знал, что случилось с моими родителями, живы ли они. В душе кипела ненависть к немецко-фашистским мерзавцам, напавшим на нас и оккупировавшим родную землю.
Вскоре мы получили задание — уничтожить батарею осадной артиллерии, обстреливающую Ленинград из района Беззаботное.
— Снова батареи, — со вздохом сказал Николаеня. Ему явно не нравилась эта цель, так сильно прикрытая зенитным огнем и хорошо замаскированная.
Четверку «Петляковых» вел Юрий Косенко. Я шел с ним в паре, справа — Сохиев с Николаеней. Плотные слоистые облака, словно купол парашюта, закрывали небо. На их фоне четко вырисовывались силуэты самолетов. Только мы пересекли линию фронта, как вражеские зенитки открыли огонь. Мы оказались у них на виду, как на ладони. Надо бы увеличить высоту, но сверху, подобно огромному прессу, давили свинцовые тучи, прижимая нас к земле. Десятки снарядов рвались вокруг. Маневрировать приходилось только по горизонтали.
Лавируя среди разрывов, пара Сохиева отошла чуть вправо. Однако снаряды следующего залпа стали снова рваться рядом. Сохиев и Николаеня взяли еще правее. Но дальше отворачивать было уже нельзя — начинался боевой курс. Где же цель? Батарея осадной артиллерии зарыта в землю и сверху замаскирована ветками деревьев. Ее можно распознать по вспышкам огня. Вот она! Так держать! В последний момент я увидел, как Сохиев бросил свой самолет в отвесное пике. Николаеня последовал за Н1?м, но в тот же миг зенитный снаряд раздробил хвостовое оперение его самолета. Неуправляемая машина, груженная бомбами, начала падать. А через несколько секунд я увидел на земле огромный столб черного дыма.
Выйдя из пикирования, Сохиев спросил штурмана и стрелка-радиста:
— Ищите Сергея, где он.
Сохиев не знал, что летчика Николаени, штурмана Зеленкова и стрелка-радиста Талалакина уже нет в живых.
— Пока не видим, — ответили Мельников и Бут.
В действительности они видели гибель экипажа Николаени, но опасались сразу сказать об этом командиру. Они знали, что Сохиев, желая отомстить за гибель друга, способен на любое безумство.
— Сергей, где ты?
До самой посадки Сохиев запрашивал по радио Николаеню. Только на аэродроме, когда зарулил самолет на свое место и увидел рядом пустую рейфугу, все понял. Медленно он вылез из кабины и, пытаясь отстегнуть непослушные лямки парашюта, молча сделал несколько шагов. Я поспешил к Сохиеву. Мы крепко обнялись, и оба не сдержали горьких мужских слез...
Подошел Косенко. Губы его дрожали, в глазах застыла глубокая печаль. Он сказал:
— Уметь переносить горе — это тоже мужество. Не расстраивайтесь... Они погибли за живых, за нас, за народ... Так зачем же плакать? Будем бороться. Будем бить оккупантов.
В тот вечер мы возвращались с аэродрома молча, будто с похорон. Каждый погрузился в свои невеселые думы, и никто не пытался нарушить эту тишину. Я вспомнил, как вчера Сергей Николаеня весь вечер тревожился, грустил и уединялся. Всегда веселый и энергичный, Валерий Зеленков тоже ходил подавленный и раньше всех лег в кровать. Мы старались его развеселить, шутили, смеялись. И вдруг Зеленков неожиданно для всех сказал:
— А хотите, ребята, я румбу станцую?
Он рывком сбросил одеяло, вскочил на стол и начал отплясывать. Мы хлопали в ладоши, отсчитывая такты танца. Зеленков недолго плясал. Улыбка слетела с его лица, глаза снова посерьезнели. «Что с ним?» — подумал я. Но кто из нас мог знать тогда, что это его последний танец...
И Сергей, и Валерий перед уходом на задание выглядели утомленными. Видимо, дали знать о себе частые вылеты и большие нервные перегрузки. А усталость, как известно, порождает у человека неуверенность в себе. Летчик начинает допускать гораздо больше ошибок в воздухе, из которых некоторые могут привести даже к гибели. .
Прошло несколько дней, но мы все еще не теряли надежды на возвращение экипажа Николаени. Всякое бывает на войне. Уже упакованы его личные вещи для отправки родителям, составлено извещение. И все же мы ждем — авось вернется.
Все эти дни Сохиев ходил мрачнее тучи. Обычно его ничто не угнетало: ни опасности, подстерегавшие в каждом боевом полете, ни трудности неустроенного фронтового быта, ни постоянное недосыпание. Однако теперь гибель друга буквально потрясла его и вывела из строя.
В чемодане Сергея нашли письмо от матери.
«Милый сыночек! — писала она. — Где-то ты сейчас и что с тобой? По ночам я не сплю, вспоминаю тебя и плачу. Сереженька, кончай скорей войну и приезжай. Как мне хочется видеть тебя!»
Не успел Сергей ответить матери. Что же станет с бедной женщиной, когда она узнает о гибели сына? Проклятая война, сколько горя она сеяла на нашей земле!
Однажды после боевых полетов Сохиев сказал мне:
— Сергей уже не вернется. Пойдем в город, навестим жену его брата и все расскажем. Сергей иногда бывал у нее.
Уже давно стемнело, когда старенький трамвай привез нас на Петроградскую сторону. Миновав несколько затемненных улиц, мы подошли к подъезду большого дома. Сердце учащенно забилось.
— Пошли, — тихо сказал Сохиев.
Постучали. Дверь открыла молодая женщина, на исхудалом лице которой были заметны преждевременные морщины. Узнав, кто мы, она быстро спросила:
— А Сережа почему не пришел?
Холодный пот выступил у меня на лбу. Как ей сказать правду?
— Он больше не придет... — сдавленным голосом сказал Сохиев.
Женщина смотрела прямо в глаза Сохиеву. Взгляд ее моментально помрачнел.
— Неужели это правда?
— Да. Правда, — виновато ответил я.
Она медленно опустила глаза. Отвернулась.
— Будь она проклята, такая правда!
Женщина не плакала. Она была из тех ленинградок, которые пережили самые трудные годы блокады, голод и лишения, смерть родных и близких людей. Ее решимость была непоколебима, ненависть к врагу — безмерна.
— Извещение родителям отправлено, — овладев собой, сказал Сохиев. — Это орден Отечественной войны первой степени, которым был награжден Сергей. Возьмите на вечное хранение.
Дрожащими руками женщина взяла награду, задумчичво посмотрела на нее и положила на стол.
Мы постояли в нерешительности и собрались уходить.
— Мстите, дорогие мои, бейте фашистских гадов так, чтобы ни один из них не ушел с нашей земли, — сказала она на прощание...
Трамвай медленно полз по разбитым путям от остановки к остановке. Из окна вагона я смотрел на затемненные улицы Ленинграда и думал о Сергее. Он отдал жизнь, защищая этот славный город. Да, героический и славный. На его мостовые за двести сорок лет ни разу не ступала нога чужеземца. Это первый город в Европе, остановивший гитлеровцев у своих стен.
Ленинград спал. Только шум вагина нарушал тишину. Окраинные улицы смотрели на нас окнами деревянных домиков...
Завтра снова начнется обычная фронтовая жизнь: дежурства на аэродроме в боевой готовности, вылеты по тревоге, опасные задания, радости возвращения. Ну что ж, такая работа у летчиков!
Днем Сохиева вызвал Раков.
— Вероятно, назначит мне нового ведомого вместо Николаеня, — бросил на ходу Харитоша и спустился в командирскую землянку.
— Товарищ младший лейтенант, нам придется расстаться, — сдержанно сказал командир эскадрильи, пожав летчику руку. — Вас переводят инструктором в запасной полк.
Сохиев побледнел от неожиданности. Не думал он, что вот так, вдруг, придется уезжать из родного полка.
— Не смогу я инструктором, товарищ майор, — пробовал отказаться Сохиев.
Ракову и самому не хотелось отпускать Сохиева. Он воспитал, научил воевать и всем сердцем полюбил этого лихого, решительного и думающего летчика. Но командир уже ничего не мог сделать.
— Я боевой летчик и должен воевать...
— Приказ уже подписан, надо его выполнять, — перебил Сохиева Раков. — Это касается нас обоих. — А потом тепло, по-отечески добавил: — Для пользы дела необходимо поработать инструктором. Подготовка летчиков для фронта — тоже важная задача.
Потом такой же разговор у Сохиева состоялся с командиром полка. Но Курочкин был неумолим.
Надо понять, как трудно было Сохиеву сменить фронтовую жизнь на тыловую работу, покинуть родной полк, любимых друзей. Да разве можно забыть боевые дела? Каждый полет останется в памяти, как едва затянувшиеся раны на теле. Его не сотрут ни времена, ни новые заботы. Возвращаясь с боевого задания, Сохиев гордился не только самой победой, но и трудностями, с какими она доставалась. Вот почему фронтовая дружба — самая крепкая, самая дорогая.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
