1
Правду говорят, у дурных вестей длинные ноги. Что мы оказались во вражеском кольце, об этом уже знали все. И с молниеносной быстротой стали распространяться слухи, будто бы противник намерен столкнуть нас с Ораниенбаумского пятачка в залив. Я не мог поверить своим ушам, когда заместитель начальника штаба полка капитан Г. Г. Павленко, зайдя в землянку, где мы с парторгом полка Амитиным обдумывали, как лучше расставить в ротах коммунистов, заявил:
- Зря мы гробим людей. Все равно немцев не сдержать. Нечем нам отбиваться. Боеприпасы на исходе... Надо же что-то предпринимать... Потом будет поздно.
Слова Павленко настолько нас поразили, что мы даже не сразу среагировали на них. Прав был Колобашкин, предупреждая о возможности появления нездоровых настроений. Первым нашелся Амитин:
- Да, нам трудно. Мы несем большие потери. У нас не хватает боеприпасов. Плохо с продовольствием. Возможно, немцы и попытаются столкнуть нас в залив. Все это верно. И все же для паники оснований нет. Успокойся, капитан! В Ленинграде и в Москве сейчас думают, как помочь нам. Назначен новый командующий фронтом.
Разговор с Павленко был острым. К чести заместителя начальника штаба, он сразу понял свою ошибку, пообещал драться с фашистами до последнего патрона - и сдержал слово.
Ораниенбаумский пятачок, а точнее выступ, был крайне нужен для наших войск на случай перехода в наступление. Потому-то фашисты и не могли смириться с тем, что на их пути к Ленинграду образовался этот выступ. Он был для них что кость в горле: отвлекал на себя значительные силы, мешал вести с суши борьбу с Балтийским флотом. Бои в районе Ораниенбаума в ту пору носили ожесточенный характер, особенно за те населенные пункты, которые нам удалось отбить у фашистов и тем затруднить их передвижение по шоссе от Гостилиц до Петергофа.
Перед нашим полком была поставлена задача: овладеть деревней Костино, находившейся на противоположной от нас стороне дороги. Необходимо было лишить врага одной из главных шоссейных магистралей на подступах к Ленинграду. Бои за Костино велись упорные, иногда они длились круглые сутки. Однако враг не давал нам перебраться через шоссе. Стоило нам перейти в очередную атаку, как фашисты открывали бешеный огонь. И так до бесконечности...
Одним утром Арсенов сам повел бойцов в бой, оставив на командном пункте Лабудина и меня. Весь день он не выходил из боя, и полк шаг за шагом вгрызался в оборону врага. Вечером бойцы принесли Арсенова на плащ-палатке, раненного в обе ноги. Выбыли из строя и наши связные Морозов и Андреев. Командование полком взял на себя капитан Лабудин и тут же отправился на передовую, чтобы лично руководить боем. Хотел пойти и я с ним, но Лабудин считал, что мне следует остаться на КП вместе с Павленко, только что назначенным начальником штаба. На беду, под утро принесли и Лабудина: рана его оказалась серьезной - пуля пробила легкое. Капитан тяжело, хрипло дышал и... ругался на чем свет стоит.
Я доложил по телефону о случившемся комдиву.
- Принимай полк, - услышал в ответ.
И поступил так же, как Лабудин: отправился в боевые порядки батальонов, в которых к тому моменту насчитывалось всего по нескольку десятков человек. Со мной был адъютант Лукичев, с которым мы в один из первых наших фронтовых дней вместе прошли боевое крещение в деревне Юрки. В связные мне дани молоденького паренька из прибывшего пополнения - худенького, но рослого черноглазого украинца. Пошел со мной и рядовой Садовой, смелый и умный связист, сумевший обеспечить бесперебойную связь с командирами батальонов и артиллеристами.
Совсем близко от переднего края наше внимание привлекли какие-то странные, каркающие звуки. Это кричали на своих солдат гитлеровские офицеры: заставляли их идти в атаку. Гитлеровцы поднимались, но прицельный огонь наших бойцов прижимал их к земле.
Я посоветовал командиру первого батальона Савкину пустить в ход гранаты. Расчет наш оправдался. Пока вражеская солдатня в смятении спасалась, как могла, от разрывов "лимонок", наши бойцы поднялись и побежали к шоссе, но вынуждены были залечь: из дзотов застрочили фашистские пулеметы. Подавить их можно было только пушками. А пушек в полку не было. Артиллерия поддерживала нас с закрытых позиций, находившихся далеко от передовой.
Этот бой продолжался беспрерывно в течение семнадцати часов. На ночь я принял решение остаться со связным в маленькой землянке комбата Савкина, а своему адъютанту Лукичеву и связисту Садовому приказал отправиться на НП.
- Товарищ командир полка, - обратился ко мне Савкин, - шли бы и вы на НП, а еще лучше - на командный пункт. Здесь опасно.
- На войне никто от опасностей не застрахован. Давай-ка лучше пораскинем мозгами, как будем действовать дальше...
Мы долго сидели молча, уставшие от боя и от тяжелых мыслей, мучивших каждого из нас в эти минуты.
- Послушай, комбат, - чувствуя, что тот уже начинает клевать носом, спросил я, - ты в шахматы играешь?
- Играю. Только неважно.
- Не кажется ли тебе, что бой похож на шахматную игру? Хороший шахматист видит вперед не только свои ходы, но и ходы противника, заранее намечает контрмеры. Хорошо бы и нам обдумать несколько ходов вперед, предусмотреть действия противника. Давай попробуем.
Почти всю ночь мы обсуждали с Савкиным возможные варианты-"ходы" батальонов, которыми командовали он и его сосед Петров, был продуман план предстоящего боя. Оставалось перенести его на карту и согласовать со штабом дивизии. Для этого я вызвал к себе капитана Павленко. Замысел наш был прост. Отказаться от лобовой атаки деревни Костино. Выбрать участок в стороне от нее и атаковать, выражаясь языком шахматистов, не на королевском фланге, а на ферзевом. Когда же враг повернет оружие на ферзевый фланг, молниеносно, неожиданно атаковать королевский. Для осуществления этого замысла требовалась передислокация наших небольших сил.
В это время с командного пункта сообщили, что вместе с инструктором политотдела Сергеевым прибыл старший политрук, назначенный на должность комиссара полка: его надо принять и включить в работу. Это был партийный работник из Невского района М. Г. Алексеев.
Было уже светло, когда мы вышли из сооруженной на скорую руку землянки. Под ногами похрустывал ледок. Начались заморозки, ведь была середина октября - холодного для наших мест месяца. Пора бы выпасть и снегу...
Прежде чем пойти на командный пункт, я решил заглянуть на наш наблюдательный пункт, до которого, сгибаясь в три погибели, мы добрались кустарниками и мелкими траншеями: углубить их не позволяла болотистая почва.
На НП застали за завтраком адъютанта Лукичева, связиста Садового и двух представителей артполка. Подсел к ним и я. За едой договорились о переносе НП в другое место. Здесь оставаться теперь было рискованно: лес тек поредел, что место, где находился НП, свободно просматривалось противником.
Командный пункт полка находился в километре от передовой в сосновом бору. Нам надо было преодолеть поле, поросшее низким и редким кустарником. Шли с вестовым и адъютантом.
Мы не сделали и двух-трех десятков шагов, как послышались щелчки капсюльных взрывов - минометы! И мгновенно справа, совсем рядом разорвалось несколько мин. Мы не придали особого значения этому, даже что-то сострили в адрес фашистов, решивших "из пушек бить по воробьям". И все же мелькнула мысль: "Как быть? Возвращаться ли? Ложиться? Бессмысленно". Оставалось одно - бежать вперед, в лес, до которого было каких-нибудь сорок - пятьдесят метров. И мы побежали...
Не помню, как и отчего упал. Шумело в голове, и ныла поясница. Поворачиваюсь, и - лучше бы мне не видеть этого! - на расстоянии вытянутой руки лежит Лукичев с посиневшими губами и сдвинутой на лоб каской.
Я окликнул его - он не шелохнулся... Трудно было верить... Ведь только что мы вместе вышли из землянки, советовались...
Но это, оказывается, не все. Мой вестовой, обсыпанный землей, тщетно пытался приподняться на локте и что-то сказать. Вместо слов из горла вылетали хрип и сгустки крови. Он напрягся, и я не успел опомниться, как этот и жизни-то еще не повидавший мальчик тяжело осел на землю.
Так из троих в живых остался один я. Через час меня доставили на командный пункт, а оттуда - в медсанбат.
Более двух недель пролежал я на койке в теплой палате медсанбата, разместившегося в одном из домов Ораниенбаума. Военврач второго ранга Е. Т. Могилевская поставила такой диагноз: контузия и нервное потрясение...
Когда я выписался из медсанбата, стояла уже зима. Под ногами поскрипывал свежий снег. Приехавший за мной на санях Амитин сообщил, что полк выведен на отдых и будет пополняться. Но прежде чем ехать в штаб полка, мы отправились к командиру дивизии. Генерал Любовцев приказал мне ехать и принимать у Павленко полк.
- Составьте план учебы без промедления, как только получите пополнение: долго полк отдыхать не будет, - предупредил он напоследок.
От Любовцева я узнал, что наша дивизия переименована. Теперь ее номер - восемьдесят пять, и она считается кадровой.
2
Наш новый комиссар старший политрук Алексеев, секретарь партбюро Амитин и начальник штаба Павленко во всем помогали мне. Кадровый статут дивизии был встречен с одобрением. Воины увидели в этом признание их боевых заслуг, того, что ополченцы научились бить врага не хуже, чем давно сформированные, сложившиеся и обученные соединения.
Вскоре дивизию вывели во второй эшелон и укомплектовали в соответствии с новым штатным расписанием. И все же основной ее костяк по-прежнему составляли ветераны-ополченцы, прошедшие трехмесячную боевую закалку. Наш стрелковый полк теперь числился под номером 103. Так же как и другие части дивизии, мы получили пополнение.
Сначала пришла рота политбойцов, состоявшая в основном из интеллигенции - инженеров, учителей школ, преподавателей вузов, юристов, работников советских учреждений и даже ученых, в том числе кандидатов и докторов технических наук, историков.
Часть из них оставили на штабной работе и назначили политруками рот. Кое-кого послали в хозяйственный взвод и во взвод связи. Правда, в штабе и политотделе дивизии нам за это сделали внушение, даже попытались принудить нас составить из присланных специальную стрелковую роту. Но мы отстояли свое решение - и оказались правы: вскоре штаб фронта стал срочно отзывать некоторых политбойцов - они понадобились для выполнения более важных заданий. Позже, года через полтора, я встретил в Ленинграде одного из ученых, отозванного командованием фронта. Он сказал, что выполняет задание, имеющее стратегическое значение.
В 8-й армии, удерживавшей Ораниенбаумский пятачок, наша дивизия пробыла недолго. Военные транспорты перебросили нас через Финский залив в Ленинград.
Высадились в Торговой гавани еще до рассвета. Нам предстояло вместе с другими полками и дивизиями готовиться к наступательным боям, чтобы прорвать кольцо блокады, очистив от гитлеровских захватчиков хотя бы одну железнодорожную ветку, связывавшую Ленинград с Большой землей. Затянутое тучами небо было хмуро и неприветливо. Дул холодный, пронизывавший до костей ветер. Каково было в такую погоду поднимать людей, которые прикорнули в складских помещениях гавани, тесно прижавшись друг к другу, но мы не имели права терять время. Да и опасно было оставаться на открытом берегу. Фашисты могли заметить нас и атаковать с воздуха. И вот уже дана команда: "Ма-арш!"
Я пошел с первым батальоном, которым по-прежнему командовал Савкин, обладавший драгоценным для воина качеством - он никогда не терялся и не падал духом. Его оптимизм поднимал настроение бойцов, помогал трезво смотреть на вещи, правильно оценивать обстановку.
Чтобы попасть на Большой проспект, надо было пройти Гаванскую улицу. Она была совершенно пустынной, и, лишь дойдя до самого ее конца, мы увидели, как из дома, сложенного из потемневшего от времени кирпича, вышли двое мужчин и подросток. Ленинградцы... Они поравнялись с нами: как бледны их худые лица! Все трое были в видавших виды ватных фуфайках и таких же брюках. На головах - ушанки, на ногах - обшитые кожей валенки. Чем-то озабоченные, они не проявили к нам никакого интереса. И это нас поразило. В мирное время появление на улицах города воинской части всегда вызывало любопытство. У меня в памяти еще не изгладились дни, когда мы отправлялись на фронт: каждый, кто попадался навстречу, я уже не говорю о знакомых и близких, старался поприветствовать нас, махал рукой. А сейчас, в ранний час ленинградского ноябрьского утра никто не обращал на нас внимания. К военным в городе привыкли. Лишь у Дворцового моста нас остановил патруль коменданта города. Документы проверяли молча. Бросили несколько скупых слов, возвращая мое удостоверение:
- Значит, к нам на подмогу. Это хорошо.
Чем ближе к центру, тем тяжелее становилось на душе. Полуразрушенные жилые дома. Заколоченные фанерой окна. Истощенные люди, еле переставлявшие опухшие от голода ноги. Кое-где на тротуарах лежали трупы.
Мы знали, что в домах ленинградцев уже не было ни воды, ни электричества, ни тепла. Из форточек торчали трубы железных печек-"буржуек". Вскипятить чашку принесенной из Невы воды или сварить похлебку было проблемой. Поднявшийся ветер гнал дым обратно в комнату, вызывая у людей удушливый кашель и слезы...
А ежедневные обстрелы!.. Фашисты по нескольку раз в день обрушивали на город десятки и сотни крупнокалиберных снарядов. Стреляли не столько по военным объектам, сколько по жилым кварталам. Не оставляла ленинградцев в покое и фашистская авиация. Размеренный стук метронома - радио не выключалось - то и дело прерывался тревожным завыванием сирены, и голос диктора оповещал: "Воздушная тревога!"
Мы достигли Дворцовой площади и стали выходить на главную городскую магистраль - на Невский, и у меня стеснило сердце. Вот он, знаменитый, всемирно известный проспект! Когда-то величественный, шумный и многоголосый, сверкавший по вечерам рекламами и электрическими фонарями, сейчас он был пустынным, застывшим. Невский был похож на гигантский высохший канал.
Бездействовали Гостиный двор и Пассаж, гастрономы и множество других магазинов, которыми так богат Невский. Закрылись рестораны и столовые, ювелирные магазины и кинотеатры. Пустовал Дворец пионеров, расположенный в бывшем Аничковом дворце. Осиротевшим выглядел Аничков мост, лишившийся своей красы - вздыбленных чугунных коней: ленинградцы сняли и укрыли в земле бесценные творения Клодта. Остались на месте памятники Екатерине Второй, фельдмаршалу Михаилу Кутузову и князю Барклаю-де-Толли.
Когда колонна изрядно уставших бойцов втянулась в проспект и переходила горбатый мост Мойки, я оглянулся. По-прежнему уходила высоко в небо своей иглой, похожей на меч, Адмиралтейская башня. Как любили ленинградцы в свободные от работы часы пройтись по Невскому, посидеть в уютных, щедро засаженных цветами зеленых скверах и парках! Особенно любила Невский молодежь. По вечерам она стекалась сюда со всех районов города, так же как на набережную Невы и на Кировские острова, допоздна проспект звенел молодыми голосами, веселым смехом, шутками. Любил прогуливаться по Невскому в юные годы и я. Для меня и моих товарищей он был местом свиданий, товарищеских споров и диспутов.
Не доходя до Московского вокзала, батальон сделал привал на Пушкинской улице, в сквере, где стоял памятник великому русскому поэту. Выбрали это место потому, что тут было где рассредоточиться при воздушной тревоге. А меня оно привлекло еще и тем, что совсем рядом, через два дома, жила сестра. Как было не воспользоваться, быть может, единственным случаем узнать о своих! Вбежал в подъезд и принялся стучать в дверь. Послышались неторопливые шаги.
К моему появлению сестра отнеслась совершенно спокойно. На ее истощенном лице я не заметил ни радости, ни удивления. Она повела меня в комнату. В центре ее стояла железная печь, труба которой тянулась к окну. Растерянный, не ожидавший такой безразличной встречи, я не сразу заметил мать; она лежала на старом диване, почти с головой укутанная в теплое одеяло. Это еще больше поразило меня - я был убежден, что она осталась в оккупированной Луге, где жила до войны. Мать лежала недвижимо. И даже увидев меня, не шевельнулась. Не хватило сил. На меня лишь смотрели добрые ее глаза, из них по впалым щекам катились слезы.
- Умираю, сынок, - прошептала мать. А слезы все текли и текли.
У меня сдавило горло. Чтобы не расплакаться, я еще крепче прижал к себе мать и стал гладить ее седые волосы.
- Как тебе удалось уехать из Луги?
Мать не ответила на этот вопрос. Заговорила совсем о другом:
- Ноги не слушаются, отяжелели... Не встать мне больше, сынок...
Несколько недель спустя сестра сообщила, что мать скончалась в больнице, и я поехал проститься. Сколько я стоял перед застывшим телом матери, не помню. Как она заботилась о нас, детях! А было нас пятеро братьев и четыре сестры. И мать всегда успевала накормить, обшить и обстирать всех. Малограмотная женщина, с загрубелыми от неустанного труда руками, она обладала добрым, отзывчивым сердцем, способностью вовремя сказать нужное слово, мягко приструнить, когда кто-то из нас делал глупости или плохо вел себя, подбодрить, когда у тебя что-то не ладилось. Мы любили ее, оберегали, как могли, помогали в ее трудном деле - хозяйки, всегда занятой до поздней ночи...
Кто-то из служителей больницы подошел и тронул меня за рукав: "Пора". Я очнулся и в последний раз поцеловал исхудавшее до неузнаваемости лицо матери...
- Мама была похоронена, - рассказывала потом сестра Зина, - как и другие умершие от дистрофии ленинградцы: завернули в старенькое одеяло и на салазках отвезли на Волковское кладбище.
И по сей день никто из нас, ее детей, оставшихся после войны в живых, не смог отыскать ее могилу.
Вскоре до меня дошло еще одно, не менее скорбное известие. По доносу предателя фашисты расстреляли в Стругах Красных моего старшего брата, Николая. Ему было предъявлено единственное обвинение - принадлежность к Коммунистической партии. Хотя формально брат в партии не состоял, ни на допросах, ни перед расстрелом он не стал рассеивать заблуждение врагов - видимо, гордился тем, что его признали коммунистом. Таковым он и был по своим убеждениям.
3
От Пушкинской улицы, мимо Московского вокзала и по площади Александра Невского, а затем вдоль Невы по проспекту Обуховской обороны и до Щемиловки, где был назначен пункт сбора и большого привала, полк шел медленно, с трудом. Казалось, усталых людей в военных шинелях несет каким-то слабым течением к обрыву, с которого потом сбросит в бурно кипящий котел. Фактически так оно и было. Рубеж от Ижорского завода до Невы был похож на котел, где чудовищная машина войны перемалывала полки и дивизии. Заняв удобные позиции и сосредоточив большие силы, хорошо вооруженные гитлеровцы почти в упор стреляли в наступавших советских бойцов, предпринимавших попытки прорвать кольцо вражеской блокады, очистить от неприятеля хотя бы тот "коридор", по которому проходила спасительная железная дорога, чтобы можно было вывозить истощенных жителей города и доставлять в Ленинград продовольствие, оружие, боеприпасы...
Шли мы вдоль Невы вымотавшиеся, озабоченные. Мысленно я спрашивал сам себя: "Хватит ли сил, чтобы выстоять? Придет ли помощь, а если придет, то когда? Или нам самим надо разрывать железное кольцо врага? Судя по всему, - рассуждал я, - на большую помощь в ближайшее время рассчитывать не приходится. Ведь трудно всюду. Москве тоже грозит опасность. Фашистские полчища забираются все дальше и дальше в глубь страны..." И все-таки где-то в душе теплилась надежда. Ведь сумели же наши войска недавно освободить Тихвин!
А люди в Ленинграде умирали и умирали. В сентябре и октябре было еще терпимо, а с ноября голод цепко брал за горло почти каждого. В обиход ленинградцев вошло страшное слово "дистрофия", от которой люди гибли, точно от чумы. Тогда мы не знали числа умерших от этой болезни, но теперь знаем: после войны цифры были опубликованы. Больно их называть. В ноябре сорок первого года умерло одиннадцать тысяч восемьдесят пять человек, в декабре - пятьдесят два тысячи восемьсот восемьдесят один, а в январе и феврале сорок второго года - сто девяносто девять тысяч сто восемьдесят семь человек. В ноябре в день умирало примерно триста семьдесят человек, в декабре - тысяча семьсот шестьдесят два, а в январе и феврале сорок второго года - по нескольку тысяч...
Понимают ли серьезность положения бойцы, с которыми мы идем на такое ответственное дело? И взгляд мой упал на политрука первой роты Евгения Васильевича Богданова, который шел, чуть опередив меня, так глубоко погруженный в свои мысли, что, когда я его окликнул, он вздрогнул.
До войны Богданов был парторгом на кожевенном заводе "Скорохода". Вот я и решил поговорить с ним о настроении бойцов в роте: каково их душевное состояние?
Мой вопрос не застал Богданова врасплох. Но ответ был лаконичен и неутешителен:
- Состояние угнетенное.
- А у вас самого какое?
- Сейчас трудно, а будет еще труднее. Надо выдержать.
- Ваше мнение разделяют все в роте?
- Нет. Рота пополнилась в Ораниенбауме. Есть люди, которые открыто говорят, что наши попытки прорвать блокаду ни к чему не приведут.
- Им возражает кто-нибудь в роте, кроме вас?
- Никишин заявил: "Если суждено умереть, то лучше умереть героем".
- Вы не пробовали поговорить с народом?
- Думаю это сделать по прибытии в Понтонную.
Разговор с Богдановым несколько успокоил меня: молодой политрук был откровенен, тверд, вел себя разумно. Когда пришли на станцию Понтонная, я поговорил с комиссаром полка Алексеевым и попросил обратить внимание на пополнение, прикрепив к каждому из них коммуниста.
Когда полк поздним вечером дошел до Щемиловки, чтобы отсюда начать заключительную часть марша, в городе завыла сирена: воздушная тревога! По темному небу заскользили лучи прожекторов. Застучали зенитки. А с юга нарастал гул моторов вражеских бомбардировщиков. Где-то в городе начали рваться сброшенные фашистами бомбы.
- Ва-ар-ва-ры! - выкрикнул кто-то из бойцов.
Да, сбрасывать бомбы на мирное население, разрушать город, снискавший всемирную славу, могли только каннибалы XX века - фашисты.
4
На станцию Понтонная полк прибыл глубокой ночью. К счастью, разместили нас в большом теплом кирпичном доме. В этом же доме временно поселился и политотдел дивизии, куда я и направился, намереваясь узнать, где находится штаб дивизии. Здесь я застал начальника политотдела, батальонного комиссара И. Е. Ипатова и уже устроившихся кто как мог секретаря партийной комиссии Г. Тернового, инструкторов Г. Смыкунова, А. Тихвинского, И. Мирлина, М. Страхова.
- Садись, пока не остыл чай и есть сахар, - немного окая на уральский манер, пригласил меня Ипатов, - а искать штаб дивизии сейчас не советую. Тут пока неразбериха, к тому же чертовски темно.
Иван Евграфович Ипатов к нам в дивизию прибыл с Ленинских партийных курсов, которые были открыты в Ленинграде незадолго до начала войны. Как сугубо штатский человек, был прост в обращении, не любил чинопочитании. Поэтому разговаривать с ним было легко. Я откровенно рассказал ему о трудном для душевного состояния бойцов переходе через Ленинград, о настроениях в полку, о пополнении.
От Ипатова узнал, что наш полк займет позиции во втором эшелоне, в бой вступит лишь после тщательной подготовки. Затем я лег на пол, подложил под голову полевую сумку и шапку-ушанку и сразу же уснул.
Первые дни пребывания на Понтонной были заполнены всевозможными заботами и хлопотами. Не так-то просто обосноваться на новом месте и разобраться в обстановке. Всякие мелкие и не мелкие вопросы, связанные с подготовкой к бою, не могли заглушить той тревоги, той душевной боли, которую испытывал каждый из нас под впечатлением всего происходящего в Ленинграде.
Вместе с болью росла и ненависть к фашистам.
Не могу не рассказать об одном эпизоде, который потряс всех, кто узнал о нем. Как-то в холодный зимний день, часов в двенадцать, пришел в штаб нашего полка только что побывавший за спиртоводочным заводом, где дислоцировался наш второй батальон, инструктор политотдела Г. П. Смыкунов. Пришел страшно расстроенный и злой. Он весь негодовал. Я уже подумал, что в батальоне случилось ЧП. Но причина была иной.
- Какие изверги эти фашисты! - возмущался Смыкунов. - Только подумай, что они делают! На поле за заводом, видимо, осенью не выкопали картошку. Сейчас она лежит в мерзлой земле под толстым слоем снега. Уже несколько ночей на это поле ходят женщины и дети с Понтонной. А сегодня женщины вышли утром. Фашисты тут же открыли артиллерийский огонь. Женщины заметались между разрывами, а потом побежали. Но какие из них бегуньи! Они едва переставляют ноги. И, конечно, тут же были настигнуты. Я видел, как вместе с землей взлетали в воздух разорванные их тела. Погибли все. Никто не уцелел.
За все свои зверства фашисты заплатят нам! Мы их заставим заплатить! - продолжал возмущаться Георгий Петрович.
Передышка в Понтонной была короткой. Не успел я следующим утром побриться, как вызвали к командиру дивизии.
Генерал-майор Любовцев и его заместитель по политчасти старший батальонный комиссар Смирнов поселились в большой землянке, сооруженной на откосе глубокого оврага, замаскированной и хорошо оборудованной внутри. Она была оклеена обоями и походила на городскую квартиру.
"Недурно устроились, - подумал я, когда вошел в отсек, служивший приемной, где находился адъютант комдива, его шофер и телефонисты. - Обосновались, видимо, надолго. Тут можно и перезимовать".
Генерал не стал слушать мой доклад о передислокации. Указал на карте место и пояснил:
- Здесь сосредоточивается второй эшелон. Ваш полк получит дополнительное подкрепление, и сразу же приступайте к занятиям. На подготовку даю неделю.
И тут же комдив приказал выделить тридцать опытных бойцов в распоряжение командира 59-го полка Краснокутского, который включен в ударную группу прорыва.
За пять месяцев войны это был третий командир дивизии. Первый командовал нами недолго. Незаметно промелькнул и второй. А вот третий, генерал-майор Любовцев, командует дивизией с сентября, и командует хорошо. Правда, о нем почему-то сложилось мнение как о командире-неудачнике - мол, ни одного крупного боя дивизия при нем не выиграла. Да и 8-я армия, которой он командовал до прихода к нам, особых успехов не добилась. "А кто в первые месяцы войны выигрывал сражения?" - спрашивали более трезвые люди.
Давать оценку командиру - значит, в какой-то мере оценивать и действия соединения или части, которой он командует. Дивизия вела тяжелые бои. Во всех этих боях роль генерал-майора Любовцева была ощутимой. Он терпеливо передавал свой опыт молодым кадрам, учил их методам современного боя.
Помнится, еще на Ораниенбаумском пятачке, вскоре после того как страна отметила 24-летнюю годовщину Октября, поздним темным вечером он собрал нас, командиров полков, и наших заместителей по политчасти. Мы шли к нему с чувством некоторой вины и тревоги, ибо никто из нас не выполнил за последние дни его приказа по расширению плацдарма. Но Илья Михайлович настроен был миролюбиво. Встретил он нас так, как будто пришли мы к нему не с докладом, а в гости. Он вышел из-за своего небольшого рабочего столика и каждому из нас пожал руку. Тут же предложил располагаться, кто как может.
Поинтересовавшись, кого мы оставили в полках за себя, Любовцев встал, осмотрел каждого из нас, как бы спрашивая, о чем мы думаем, и неторопливо повел разговор:
- На днях начальник политотдела дивизии Ипатов мне доложил, что в некоторых подразделениях среди нового пополнения раздаются голоса, что якобы наша дивизия драпанула с Лужского рубежа без особого сопротивления и теперь, прижатая к Финскому заливу, не знает, как удержать плацдарм.
Произнеся эти слова, он умолк и снова обвел нас своим пристальным взглядом. Сказанное комдивом не было для нас новостью. Такие разговоры среди новичков ходили. Поэтому мы с напряжением ожидали, что же по этому поводу скажет командир дивизии, мнением которого мы дорожили.
- Мне нет нужды вам доказывать, что это не так, потому что вы не хуже меня знаете, как сражалась дивизия и каждый ее полк на Лужском рубеже, а затем, под натиском превосходящих сил врага вела упорные оборонительные бои во время отступления. Действиями нашей дивизии в штабах армии и фронта довольны. Она не только справилась с возложенной на нее задачей, но и сохранила свою боеспособность.
После этих слов мы вздохнули с облегчением. Кто-то даже бросил реплику: "Мы пресекаем эти демобилизующие разговоры".
Любовцев не любил, когда его перебивали. Однако замечания на этот раз не сделал. Он продолжал развивать свою мысль спокойно, уверенный в своей правоте.
- Наша дивизия, - говорил он, - прошла за свою короткую историю три славных этапа. Первый - в районе села Ивановского, второй - от села Ивановского до деревни Большие Корчаны, третий - между Большими Корчанами и Ораниенбаумом.
Мы внимательно слушали комдива. То ли не было у нас времени для размышления, то ли не хватало опыта и знаний, чтобы оценить и обобщить действия дивизии так, как это сделал комдив.
Мы, конечно, понимали, что каждое подразделение дивизии без боя не сдало ни одной позиции, что каждый воин бьется с врагом в полную меру своих сил. Но теперь, слушая своего командира, я, как и все присутствующие, смотрел на проведенные за три с лишним месяца бои иными глазами - наши жертвы были не напрасными.
Бои в районе села Ивановское - это первое боевое крещение только что созданной дивизии. Без героизма, без самопожертвования ополченцев, видимо, не удалось бы задержать дальнейшее продвижение вражеской пехоты и танковых соединений, помешать им выйти к Приморью.
- Этот участок, где героически сражалась дивизия, - отметил генерал Любовцев, - войдет в историю боев под Ленинградом яркой страницей. Маршал Ворошилов, когда я принял дивизию, сказал мне, что благодаря стойкости ополченцев Московского района наша 8-я армия избежала окружения, выйдя из Эстонии без ощутимых потерь.
Второй этап, который длился два месяца, отличался от первого подвижной обороной. Противник превосходящими силами, опьяненный угаром своих успехов, напирал на нашу дивизию, стремясь расчленить ее, а потом по частям пленить или уничтожить. Но это фашистам не удалось. Дивизия отходила с упорными боями, маневрируя, порой переходя в контратаки. Пока отходил один полк, другой держал оборону. И так до самого Ораниенбаума. Скорость продвижения фашистских войск в результате сопротивления частей нашей дивизии не превысила в среднем двух километров в сутки.
Очень большую роль в этих боях сыграли артиллерийские подразделения. Они стреляли по противнику, как правило, прямой наводкой, поражая не только живую силу, но и технику, особенно танки.
Этот этап боев требовал большого искусства всех звеньев, ибо надо было уметь маневрировать и взаимодействовать, чтобы отступление не превращалось в бегство. Организованность, собранность и величайшая стойкость - вот те качества, которые проявили наши бойцы в этот критический момент. И это понятно. Одно дело, когда сидишь в окопах, занимая неподвижную оборону. Тут главное - ни шагу назад. "Стоять насмерть" - приказывали командиры. Другое дело при отступлении, в постоянном движении, когда в лучшем случае удается закрепиться и держать оборону два-три дня, а потом снова менять позицию, строить временные укрепления.
Одним из таких участков, где удалось задержаться на несколько дней, несмотря на сильное давление врага, был район у деревни Большие Корчаны, который переходил из рук в руки несколько раз. Здесь пришлось водить бойцов в бой не только командирам батальонов и полков, но и самому командиру дивизии. На этом участке впервые сажали ополченцев на танки и переходили в контратаки, возвращая отбитые врагом позиции.
Рассказав все это, комдив объявил перекур.
- Теперь, - сказал Илья Михайлович, когда мы вернулись в его землянку, - мы во что бы то ни стало должны удержать Ораниенбаумский пятачок. Отступать дальше некуда. Сил у нас осталось немного. Недостает и боеприпасов. Придется маневрировать теми силами, которыми располагаем. Чаще менять позиции, делать вид, что у нас сплошной фронт, на стыках полков держать небольшие подразделения. Там надо немедленно соорудить долговременные доты.
Все это я вспомнил сейчас, слушая наставления И. М. Любовцева, зная, что здесь, вблизи Усть-Тосно, нам будет не легче, чем в районе Ораниенбаума, а, пожалуй, труднее, так как на подготовку к прорыву блокады дается всего лишь 8-10 дней, к тому же лучших людей надо было отдать в ударный полк...
Когда комдив закончил инструктаж и спросил меня, все ли мне понятно, я торопливо ответил "да" и попросил разрешение приступить к исполнению.
Моя поспешность вызвала у него улыбку.
- Не спешите. Послушайте теперь моего заместителя.
Заместитель по политчасти, которого мы по старой привычке называли комиссаром, пришел в дивизию почти одновременно с командиром. Если Илья Михайлович Любовцев был маленького роста и быстр в движениях, то Иван Иванович Смирнов имел фигуру плотную, был высокого роста и производил впечатление человека медлительного, всегда спокойного. На лице у него сохранился глубокий шрам - след ранения, полученного не то во время войны с белофиннами в 1940 году, не то в боях с самураями у озера Хасан.
- Положение в Ленинграде вам, конечно, хорошо известно, - начал он медленно, внимательно разглядывая меня. - Люди гибнут не столько от обстрелов и воздушных налетов, сколько от голода. Если мы в ближайшие дни не очистим железную дорогу, норма хлеба и других продуктов снова будет урезана, в том числе и в армии. Следовательно, у нас только один выход - прорвать блокаду, отбросить противника на юг. Выполнить эту задачу мы можем, лишь приложив величайшие усилия. От всех нас требуется исключительная выдержка, воля и готовность к самопожертвованию. Сделайте все, чтобы это понял каждый командир и боец вашего полка.
5
Не успели мы разместиться на новом месте, как в полк прибыли два корреспондента "Ленинградской правды" - Всеволод Кочетов и Михаил Михалев, которых я знал еще до войны, когда Кочетов был собственным корреспондентом областной газеты по Пскову, а Михалев заведовал корреспондентским пунктом в "Легкой индустрии". Знал я их как смелых, квалифицированных, вездесущих журналистов. Появление их на самом переднем крае, причем на "жарком" участке, меня не удивило. К тому же и обрадовало, потому что от них многое можно было узнать.
Внешне Кочетов и Михалев выглядели плохо - они были скорее похожи не на корреспондентов, а на сбившихся с дороги путников, потерявших надежду найти свой дом. У них, видимо, как и у всех ленинградцев, началась дистрофия, характерным признаком которой были скованность движений и бледность кожи, похожей на пергамент. Шинели на их полусогнутых спинах висели, а животы были туго затянуты ремнями.
Начпрод полка Я. Дворян накормил гостей горячим мясным супом. Это приободрило их, придало энергии, хватившей на длинный разговор. От них мы узнали, что горком партии и исполком Ленсовета делают многое. Только что были открыты при столовых, в заселенных жилых домах и на некоторых улицах пункты кипяченой воды. Люди страдали не только от холода и голода, но и от отсутствия кипяченой, горячей воды. На действующих предприятиях создаются органами здравоохранения стационарные профилактории, а силами комсомола - бытовые отряды для оказания помощи ослабевшим людям.
Потом наступила наша очередь с Алексеевым рассказывать о прошедших боях, об отличившихся воинах, трудностях и лишениях, которые героически переносили защитники Ленинграда. Кочетов и Михалев уговорили меня написать для газеты "Ленинградская правда" статью, которую я им и вручил через два дня, к моменту их отъезда. Эта статья вскоре была напечатана под названием "Школа войны", в ней говорилось о том, как мы учились воевать, преодолевать страх, воспитывать выдержку и волю к победе.
Журналисты - люди дотошные, умеющие наизнанку вывернуть душу. Разговор с ними настолько взбудоражил, что я долго не мог успокоиться. Думал о том, какое труднее, поистине нечеловеческое испытание выпало на долю ленинградцев. Какую выносливость, какую силу духа надо иметь, чтобы так стойко переносить все ужасы осады многомиллионного города.
Мне часто приходилось бывать в Ленинграде, ходить по затемненным ночным улицам, покрытым толстым слоем снега и льда, укрываться во время воздушных тревог в бомбоубежищах... Я видел, как наиболее слабые и больные не выдерживали режима блокады - эвакуировались или умирали, а те, которые были выносливее и покрепче, те, которые сумели сохранить хотя бы часть сил и энергии, постепенно привыкли к трудной, требующей большой физической выносливости и силы воли обстановке. Эти люди работали у станков или выполняли иные задания, связанные с обороной, постепенно мужали и мало чем отличались от воинов.
Многие ленинградские предприятия в обстановке постоянных обстрелов и бомбежек работали круглые сутки, снабжая фронт оружием, боеприпасами и снаряжением. Причем без всяких промежуточных инстанций. Действовал один принцип: завод - фронт. Представители армии приезжали непосредственно в цеха заводов и фабрик, где получали оружие, снаряды и новую технику.
Взаимодействие фронта и тыла проявлялось во всем. На место мужчин, ушедших на фронт, к станкам встали их жены и дети. И что удивительно - новые для себя профессии они осваивали в предельно короткие сроки. Причем многие из них переселились жить в общежития, организованные на предприятиях. Так было удобнее. Экономили силы. К тому же в общежитии, если ослабнешь или заболеешь, есть товарищи: не оставят в беде.
В эти дни на берега Невы пришла радостная весть - наши войска перешли в контрнаступление под Москвой. Гитлеровские вояки, понеся большие потери в живой силе и технике, были отброшены от столицы нашей Родины на десятки километров.
Тут же во всех подразделениях нашего полка состоялись политинформации. Разъясняя сводку Совинформбюро, мы старались воодушевить своих бойцов и командиров, рассказать о взаимодействии родов войск в зимних условиях, призывали к отваге в предстоящих боях, к которым мы настойчиво готовились.
6
Предстояла повторная операция по овладению Усть-Тосно с последующим выходом на станцию Мга. Тогда была бы освобождена Кировская железная дорога, связывающая Ленинград со страной. Такие попытки были предприняты в октябре и начале ноября, но успеха не имели.
Повторная усть-тосненская операция была назначена на вторую половину декабря. С этой целью и была переброшена сюда наша дивизия.
Штурм вражеских позиций силами ударной группы начался 20 декабря с артиллерийской подготовки. Мы были убеждены в успехе. Однако выбить противника с занятых позиций не удалось. Группа бойцов нашего полка, выделенная в ударную группу, с задания не вернулась. Погибла.
После неудачи наступило состояние психологической депрессии. Но гнетущая обстановка вскоре была разряжена приятной вестью. Через Ладожское озеро проложена протяженностью в 140 километров ледовая дорога, по которой началась эвакуация населения Ленинграда и усиленный подвоз продуктов. Результаты этого сразу же дали себя знать. Через несколько дней в Ленинграде была увеличена норма хлеба и некоторых других продуктов питания. Рабочим и инженерно-техническим работникам норма хлеба увеличивалась на 100 граммов, служащим, иждивенцам и детям - на 75. Теперь рабочие стали получать 350 граммов, а служащие и иждивенцы - 200.
"Дорога жизни", конечно, не сняла с повестки дня задачу по освобождению Кировской железной дороги. Командование фронтом продолжало готовить части и подразделения к штурму Усть-Тосно. Подошла и наша очередь.
Наш сто третий полк, получив пополнение, готовился к наступлению в условиях, приближенных к боевым. На занятия выходили почти все три тысячи бойцов и командиров, приписанных к полку. Освобождались лишь больные.
В один из декабрьских дней к нам прибыл командир дивизии Любовцев. Перед полком была поставлена задача: занять исходные позиции в противотанковом рву за большим полуразрушенным кирпичным зданием "Спиртстроя" в километре от Усть-Тосно и рано утром, под прикрытием артиллерийского огня, начать атаку. Наступать предстояло на узком участке шириной в 300-400 метров несколькими эшелонами. Эффект атаки во многом зависел от быстроты действий.
В канун наступления я отправился с командирами батальонов на рекогносцировку. Участок, который нам предстояло преодолеть, был болотистый, покрытый замерзшим мхом, мелким кустарником и низенькими соснами, подстриженными пулями, снарядными и минными осколками. Он хорошо просматривался и простреливался противником. Обороняла его 86-я дивизия, но ее бойцов мы не видели. Стоял тридцатиградусный мороз, и они укрылись в нишах траншей, в землянках и дзотах.
В эту ночь никто из нас не спал. Ее нам хватило лишь для того, чтобы занять исходные позиции в упомянутом рву за "Спиртстроем", который тянулся от Невы до железной дороги, а также для того, чтобы вырыть в нем ниши и подготовить людей к атаке.
Она началась ровно в девять часов. С криками "Ура!", "Вперед, за Родину!" первой выскочила изо рва девятая рота, за ней с небольшим интервалом восьмая... И так одна за другой все девять основных боевых подразделений полка. Я с заместителем по политчасти Алексеевым занял место на правом фланге, у железной дороги, начальник штаба Павленко и парторг полка Амитин - на левом, ближе к Неве.
Начало атаки, поддерживаемое артиллерийским огнем, развивалось успешно. За полчаса мы преодолели половину дистанции, отделявшей нас от противника. Расстояние между цепями рот не превышало десяти-пятнадцати метров. Поэтому колонна наступающих, вытянувшаяся по фронту примерно на триста-четыреста, а в глубину - на сто метров, выглядела внушительно и грозно. Трехтысячная масса вооруженных людей могла, как нам казалось, сокрушить оборону врага и выйти на заветный противоположный берег Усть-Тосно. Все бойцы и командиры полка были настроены решительно и воинственно.
Фашисты долгое время молчали. Пока мы не достигли середины разделявшего нас расстояния, они не сделали ни единого выстрела. Когда же полк оказался в низине, в центре болота, со страшным воем посыпались на наши головы снаряды. Фашисты открыли огонь из поселка Красный Бор, который находился невдалеке от нас, справа, на возвышенности, откуда хорошо просматривалось наше движение. Стреляли фашисты с ожесточением, одновременно из нескольких батарей.
Под огнем оказались все девять рот. Там, где только что находились бойцы, вздыбились черные столбы земли, всю местность заволокло огнем и дымом, как на пожаре. Над болотом, по которому прошел артиллерийский ураган, стоял сплошной грохот. Крики командиров и вопли раненых были еле слышны в раскатистом гуле взрывов.
Все это произошло так мгновенно, что в первые минуты ничего нельзя было понять. Что делать? Собрать уцелевших и повести их на штурм вражеских укреплений? В создавшихся условиях сразу собрать людей не так-то просто. Не успеешь собрать людей, как фашисты снова накроют артиллерийским огнем, ведь мы у них на виду. К тому же значительная часть командиров, в том числе и мой заместитель по политчасти Алексеев, выбыли из строя. Нарушилась телефонная связь. Управлять дальнейшим боем можно было только через связных, но их у меня - по одному от батальона.
К двенадцати часам дня бой затих. Не прекращали своего труда лишь санитары и дружинницы, выносившие раненых и убитых.
- Плохи дела, - не то спросил, не то констатировал Г. Смыкунов, присланный политотделом взамен раненого Алексеева.
- Очень.
- Не отчаивайся. У Краснокутского было еще хуже.
- Разве легче от того, что у кого-то "хуже"? Ведь на нас так надеялись!
Смыкунов не стал больше ни возражать, ни успокаивать. Он вынул из кармана новенького полушубка флягу с водкой. Но я пить не стал - до водки ли в такой момент?
Короткий декабрьский день уже кончался. Надо было самому отправляться в батальоны и лично во всем разобраться.
Не успел я все это изложить Смыкунову и разделить с ним "сферы деятельности", как из штаба дивизии прибыл капитан Трофимов; он тяжело дышал, видимо, очень спешил. Трофимов торопливо передал устный приказ комдива: ночью сменить на переднем крае обороны полк 86-й дивизии, который с наступлением темноты начнет сниматься. И второй приказ - немедленно приступить к созданию штурмовых групп. Они должны начать действовать уже на следующие сутки. Приказано снабдить их гранатами, ручными пулеметами и трофейными автоматами.
- А как же с людьми? - вырвалось у меня. - Они еще где-то там. Сначала надо их собрать, накормить и...
- Сначала, - перебил представитель штаба дивизии, - надо пойти к командиру сменяемого полка и принять по акту огневые позиции. Его землянка недалеко. Он ждет нас. Со мной пришел и его связной.
- Георгий Петрович, - обратился я к Смыкунову, - найди Павленко и с ним иди в батальоны. Меня ищите здесь. Вернусь чеса через два. Тогда и обсудим, как и что дальше делать...
Вскоре на мою пятиверстку была нанесена позиция обороны, которую должен занять ночью полк. Выйдя на передний край, я увидел закованное льдом устье небольшой реки. На ее поверхности, точно заплаты, расплылась и замерзла в местах пробоин вода. На противоположном берегу, который был намного выше нашего, виднелись силуэты вражеских оборонительных сооружений.
Вернулся на командный пункт, временно оборудованный под железнодорожной насыпью, поздно вечером. Меня уже поджидали здесь Смыкунов с Павленко. Мы обсудили план действий, на скорую руку поужинали, и я пошел в первый батальон. Со мной отправился и Смыкунов. Он не любил сидеть в землянке.
Комбата Савкина мы застали лежащим на нарах в низкой холодной землянке, слабо освещенной где-то добытым фонарем. Голова и правая ключица были у него перевязаны. Из марли сочилась кровь. Лицо бледное, глаза воспаленные. Чувствовалось, что он сильно устал и измучен. И все же отважный комбат продолжал отдавать распоряжения. Даже попытался встать, когда мы пришли.
- Не беспокойся, лежи, - сказал я ему, устроившись рядом с ним на краешек нар. - Сейчас тебя отвезут в медсанбат.
- Не надо, - взмолился Савкин. - Рана чепуховая. Скоро заживет.
- Заживет, только не здесь, - поддержал меня Смыкунов.
- Кто тебя может заменить? - спросил я, не обращая внимания на его просьбы оставить в батальоне.
- Политрук Богданов. Больше никого нет. К тому же он, действительно, потянет.
- Вот это деловой разговор, - перейдя на полушутливый тон, похвалил я его. - А теперь помолчи.
Но Савкин не мог молчать. Он еще жил дневными событиями.
- Как же так, товарищ командир, - тихо спросил Савкин, - взяли да и подставили свои бока?
- Об этом потом. Тебе говорить нельзя, - ответил ему Смыкунов. - Фрицам тоже досталось. Наша артиллерия вспахала их передовую, хоть засевай горохом. Не зря они приутихли.
Действительно, гитлеровцы приутихли почти сразу, как наше движение застопорилось. Лишь изредка они обстреливали передний край из минометов. Видимо, для острастки.
Привести в боевую готовность полк удалось лишь в течение суток. Люди остро переживали неудачу, и мне не легко было управлять ими в эти дни.
Вновь не выдержали нервы у начальника штаба Павленко. В следующую ночь он со связным, взяв несколько противотанковых гранат и никому не сказав о своем намерении, пополз по льду Усть-Тосно к переднему краю врага. Там, конечно, его заметили и открыли огонь...
Связной приволок Павленко на своей шубе с простреленным животом. Капитан еще дышал, но был без сознания. На следующий день мы его похоронили на берегу Невы. На небольшом холмике промерзшей земли установили столбик и прибили к нему кусок фанеры, на котором химическим карандашом крупно написали: "Здесь похоронен славный сын Отечества, капитан Г. Г. Павленко, отдавший свою жизнь за спасение любимой Родины. Вечная слава тебе, наш дорогой товарищ!"
В эти дни случилось еще одно чрезвычайное происшествие. Пришел как-то ко мне лейтенант С. А. Качан, недавно назначенный заместителем начальника штаба полка, и сообщил, что в небольшом деревянном домике, затерявшемся среди елей и сосен недалеко от "Спиртстроя" и случайно сохранившемся, вот уже вторые сутки укрывается группа бойцов.
В тот же день я отправился туда с секретарем партбюро полка С. Б. Амитиным, взяв только своих связных. Информация Качана оказалась правильной. В домике мы застали всю эту компанию. Открыли они нам дверь не сразу. Пришлось пригрозить. Их главарем оказался командир взвода из третьего батальона лейтенант Н.
- Что вы здесь делаете? - спросил я, как только они нас впустили.
Тягостное молчание. Пришлось повторить вопрос. Лейтенант Н. стал сбивчиво объяснять, что от их роты остались в живых только они, а сюда, в дом, попали случайно, после боя, и вот задержались...
- Почему не сообщили о себе и не вернулись в свой батальон, который занимает оборону на левом фланге полка?
Опять молчание.
- Что же с вами делать? Ведь вы дезертировали с передовой.
Слово "дезертировали" их, видимо, испугало. Им, конечно, было известно, как поступают с подобного рода людьми на фронте.
- Товарищ командир, - снова заговорил лейтенант Н., - наш поступок достоин самого строгого осуждения. Сначала нам захотелось выспаться здесь в тепле. Когда отдохнули, выпили и захмелели. А потом уже не хватило мужества прийти с повинной.
- Думаю, - после паузы предложил Амитин, - что их надо отправить в свой батальон. Пусть командир батальона решит сам, как с ними поступить.
Так мы и сделали.
7
Одну из штурмовых групп, которой предстояло действовать вдоль железнодорожного полотна, укомплектованную из электросиловцев и скороходовцев, вызвался возглавить исполняющий обязанности командира первого батальона политрук Е.В. Богданов. В штабе полка эту кандидатуру одобрили: более надежного человека не подыщешь.
В распоряжение Богданова выделили командира лучшего орудия артполка Сергея Фирсова, который по своим боевым качествам и характеру был под стать Богданову. В первых боях на Лужском рубеже в один из критических моментов Фирсов оказался один у своего орудия. Собирать расчет, отпущенный им на полевую кухню, было некогда - фашисты наседали. И Фирсов стал действовать один за всех - сам подносил снаряды, сам выполнял обязанности правильного, заряжающего и наводчика. Правда, его орудие стреляло реже обычного, но по-прежнему метко. Даже сумел поразить вражескую пушку, Сергей Фирсов слыл у нас артиллеристом-снайпером, за полгода боев на его счету было немало уничтоженной вражеской техники и около двухсот пятидесяти солдат и офицеров. За мужество и искусные действия секретарь ЦК партии и член Военного совета фронта А.А. Жданов вручил ему орден Красного Знамени.
Группа Богданова, получив инструктаж, отправилась выполнять приказ поздним вечером. Она скрытно подошла к Усть-Тосно, установила для стрельбы прямой наводкой орудие Фирсова. Так же незаметно переползла по льду реку, проделала проход через проволочное заграждение.
В середине ночи усилился мороз и подул сильный ветер. Началась вьюга. Но бойцов Богданова это не остановило. Они даже обрадовались - вьюга загонит часовых в землянки.
Перед решительным броском, по команде Богданова, группа отдохнула минут десять, по рукам пошла фляга с водкой. Каждый делает затяжной глоток и заедает галетой, предусмотрительно взятой с собой. Короткий отдых и глоток водки успокаивают бойцов, да и вьюга переносится легче.
Теперь наступил наиболее трудный момент - по одному проползти сквозь образованный в проволочном ограждении лаз и спуститься в опустевшую на ночь траншею противника. Бойцы и с этой задачей справились. По-кошачьи, тихо, неслышно, не задев проволоки, они скоро оказались в траншее и разделились на две группы, обойдя с двух сторон большой блиндаж, около которого, несмотря на вьюгу, продолжал ходить часовой.
Тихая команда, и в логово врага летят гранаты. Их разрывы были сигналом и для Фирсова. Пушка давно была наведена им на цель, и снаряды почти одновременно с гранатами один за другим рвутся на переднем крае. Третий выстрел точен. Блиндаж взлетает в воздух.
В немецких землянках и траншеях переполох поднялся. Крики, автоматная перестрелка, грохот от разрывов снарядов и гранат. Длился бой минут пятнадцать-двадцать. Мы со Смыкуновым следили за ним с замиранием сердца.
И вдруг неожиданно все стихло. Что случилось? Строим различные догадки. Потом выяснилось: наши перестали стрелять потому, что на исходе оказались боеприпасы и был убит командир группы, фашисты же - потому, что замолчали наши. Пока фашисты выясняли что к чему, бойцы стали отходить назад, бережно таща труп своего командира. Только тогда, когда группа пересекла Усть-Тосно, враги опомнились и возобновили стрельбу. Но Фирсов и на этот раз оказался начеку. Выпущенные им несколько снарядов заставили противника замолчать.
В следующую ночь вышли с заданием три штурмовые группы. Эта тактика в тот период была гораздо эффективнее, чем описанная выше атака на Усть-Тосно.
8
Участок обороны, который занимал наш полк, оказался очень трудным и плохо укрепленным. Полноценных дзотов и дотов не было. Соорудить их мешала заболоченная местность. Непрочными были и землянки. Спали мы, как правило, сидя. Подходы к линии обороны хорошо просматривались врагом. Стоило кому-либо показаться из траншеи - и фашисты открывали огонь.
Беспрерывный обстрел позиций, усилившиеся морозы, плохое питание ослабляли боеспособность подразделений. Пришлось об этом доложить комдиву, который для уточнения обстановки послал в полк начальника оперативного отдела штаба дивизии Полянского.
Только он прибыл, как начался массированный минометный налет. Не прошло и десяти минут - мина угодила в нашу перенаселенную землянку, в которой, кроме меня и исполняющего обязанности комиссара полка Смыкунова, находились секретарь парторганизации Амитин, только что прибывший Полянский, капитан Трофимов и два наших связиста.
Мина перебила перекрытие отсека, где сидели телефонисты, и разорвалась. Связистам это стоило жизни, остальные отделались легкой контузией. Естественно, что в этой землянке оставаться было нельзя, и мы поодиночке стали вылезать из нее. Первым выбрался Амитин. Не успел он оказаться в траншее, как рядом с ним разорвалась мина. Его тут же положили на носилки и отправили в медсанбат. Но не донесли. По пути Саул Борисович скончался. Полк лишился отличного партийного работника, я - хорошего товарища, а фабрика "Скороход", где он работал до войны заместителем начальника цеха рантовой обуви, - умного и опытного инженера.
После того как минометный налет прекратился, Полянский отправился осматривать позиции полка.
Командиров и бойцов, как правило, мы заставали в нишах, ходы в которые были занавешены плащ-палатками. В них было темно и холодно, но зато не так опасно. Крышами ниш служили не перекрытия из бревен, а естественный слой земли толщиной в метр и больше.
Почти в каждую такую нишу пришлось заглядывать или влезать, чтобы обнаружить в них людей. С обеспечением боеприпасами дело обстояло более или менее сносно. Хуже было с телефонной связью. Она была установлена только между командирами батальонов. Во всех других случаях телефон заменяли связные. Такая связь на случай боя не обеспечивала оперативности.
То ли по результатам доклада Полянского, то ли по какой другой причине накануне Нового года наш полк был выведен во второй эшелон. Нас опять разместили в жилых домах Понтонной.
Сразу же встал вопрос о бане.
Теперь кое-кому может показаться наивным это признание, но тогда, в дни блокады, помыться горячей водой было почти несбыточной мечтой. В поселке Понтонная была баня. Но в ней не действовал водопровод; с наступлением морозов трубы полопались. Не действовала и кочегарка. А баня нужна была нам позарез.
Когда казалось, ничего придумать нельзя, ко мне пришел заместитель начальника штаба полка Качан и предложил простой выход. Левый берег Невы, прилегающий к нам, был почти отвесный и высокий, в нем не сложно соорудить и оборудовать помещение таких размеров, в котором одновременно могло мыться по десять-пятнадцать человек. Практичность этого предложения состояла еще и в том, что рядом была невская вода.
К ночи следующих суток баня была готова. Опробование ее было предоставлено командованию полка и, разумеется, Качану с его связным. Мылись мы с ожесточением и упоением, радовались и смеялись, как дети. Хвалили инициаторов. Кто-то шутя предложил представить старшего лейтенанта Качана к правительственной награде.
В ротах в баню готовились как к торжественной церемонии. Душевная угнетенность последних дней сменилась радостным настроением, оживленными разговорами, шутками. Многие стали вспоминать, в каких банях они мылись прежде, как любили париться.
Баня оказалась хорошим новогодним подарком, который поднял общий тонус в полку. Вымывшись, люди точно преобразились - заметно подтянулись и повеселели.
Как ни тяжело нам было в конце 1941 года, все же встречу Нового года мы устроили. В спортзале средней школы на станции Понтонная собрали актив полка и поздравили его с наступающим 1942 годом. С докладом выступил вездесущий и никогда не унывающий Г. П. Смыкунов, по-прежнему исполняющий обязанности комиссара полка. Тут же были вручены подарки, присланные коллективами предприятий Московского района. Затем накрыли праздничный стол, очень скромный, провозгласили тост в честь Родины и партии, за победу над фашистской Германией.
Когда до Нового года остались считанные минуты, кто-то принес радиоприемник и настроил на Москву. Мы услышали знакомый, немного приглушенный, взволнованный голос Михаила Ивановича Калинина.
Слушали мы его, затаив дыхание. Сказано было немного, но емко. Михаил Иванович не утаил трудностей, которые испытывает страна, ее армия и флот и которые придется еще испытать. Он подвел краткий итог войны за шесть месяцев. (Сказал, что истекшие полгода наш народ и армия пережили тяжело. При этом он подчеркнул, что Красная Армия сражается героически, что, несмотря на неудачи и отступления, у нас нет сомнений в окончательной победе. На ряде участков фронта враг, теснимый Красной Армией, отступает, теряет инициативу. Когда М. И. Калинин провозгласил здравицу в честь Коммунистической партии и Родины, мы встали и закричали "Ура!".
Речь М. И. Калинина, а затем Гимн Советского Союза как бы сблизили нас с Москвой, со всей страной, от которой мы были отрезаны фашистскими войсками. В тот момент еще более осязаемым стало чувство, что мы не одиноки, что за нами - наша великая страна, которая поможет разорвать огненное кольцо врага.
Смыкунов предложил поднять тост за Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина. Тост этот был горячо поддержан.
Завершилось наше короткое новогоднее празднество курьезным случаем. Мы уже стали расходиться "по домам", как связной попросил меня к телефону.
- Товарищ пятый [Кодовый номер для разговора по полевому телефону], - прозвучал в трубке знакомый голос комиссара штаба дивизии П. К. Булычева, - приглашаем вас на новогодний спектакль.
Взял своего связного Белова и отправился в штаб дивизии. Ночь была темная, морозная и тихая. Не стреляли ни наши, ни гитлеровцы. Такого затишья, казалось, не было за все время войны. К тишине мы не привыкли...
"Что за "спектакль"?" - думал я по дороге в штаб дивизии.
Но долго томиться в догадках не пришлось. Комендант штабного взвода Николай Перов доверительно сообщил, что недавно привели пленного фрица, допрос которого ведут начальник политотдела Ипатов, комиссар штаба дивизии Булычев и начальник дивизионной разведки Гамильтон.
Вот на этот-то "спектакль" и пригласил меня Булычев, зная, что я веду дневник важнейших событий из жизни дивизии.
Как же удалось взять в плен этого фашистского молодчика, да еще на Новый год?
Оказалось, гитлеровские офицеры из дивизии, которая противостояла нашему соединению, встречая Новый год, изрядно выпили. А выпив, стали друг перед другом хвастаться. Один так вошел в раж, что заявил: он сейчас же отправится в расположение красных и приведет пленного. Его обозвали хвастуном. А "герой" - лейтенант, отпрыск известной немецкой династии, - встал из-за стола и отправился на передний край, перелез через бруствер траншеи и оказался в расположении нашей дивизии.
Каким-то образом гитлеровец незамеченным прошел передний край и вскоре оказался вблизи землянки инструкторов политотдела дивизии, где и был замечен часовым, который выстрелил в воздух. На выстрел выскочили политрук Махаметджанов, бойцы Кладов, Семейников, Кравцов и Лебедев. Обезоружили гитлеровца и сдали коменданту штабного взвода Перову.
Сначала пленный гитлеровец вел себя высокомерно, не желал отвечать на вопросы - мол, ему это не позволяет честь офицерского мундира. Более того, он потребовал дать ему кофе и сигарету. В кофе отказали, а вместо сигареты предложили махорку. Но махорку гитлеровец не взял, сказав, что по родовому положению ему не пристало курить то, что курят солдаты. Нахальный и требовательный тон пленного возмутил И. Е. Ипатова. Он размахнулся и готов был дать ему по физиономии. Такой поворот дела протрезвил фашиста. Он извинился, взял со стола кисет с махоркой, свернул папиросу и закурил.
Когда я вошел в землянку, пленный стоял навытяжку, с бледным испуганным лицом и послушно отвечал на вопросы. На лбу у него выступила испарина, ремень с портупеей и офицерская книжка лежали на столе.
- Начертите, - Гамильтон протянул пленному карту, - расположение ваших частей, огневые позиции и укажите квадрат, где находится командир дивизии и его штаб.
Пленный заколебался. Но, подумав, стал чертить.
На этом процедура допроса фактически была закончена. Гамильтон предложил фашисту подписать карту. Но он начал выторговывать условия - пусть за это ему помогут списаться с матерью, которая живет в Швейцарии и может выкупить его или обменять на кого-нибудь из советских военнопленных; его мать графиня, обладает большим состоянием и имеет надежные связи в ставке Гитлера.
После того как ему разъяснили, что решение подобных вопросов не входит в компетенцию командования дивизии, он поставил свою подпись и все спрашивал: сохранят ли ему теперь жизнь?
Длинная, худая фигура пленного гитлеровца, когда повели его из землянки, ссутулилась, весь его вид был жалким.
Вернувшись в полк, я во всех деталях рассказал о "ночном спектакле" Смыкунову. Это развеселило его. Особенно он смеялся, когда услышал, что фашист оказался у землянки политотдельцев.
- Жаль, что этому "фону" не дали явиться к ним в землянку! - хохоча, выкрикивал Смыкунов. - Вот была бы умора, как в гоголевскую "Ночь перед рождеством".
9
1942 год принес ленинградцам немало обнадеживающего, Правда, положение по-прежнему оставалось во многом тяжелым. Голод продолжал косить людей. По-прежнему Ленинград находился в огненном кольце. Внешне как будто ничего не произошло, все оставалось таким, каким было в конце только что минувшего года.
Но если присмотреться пристальнее, то нельзя было не заметить того глубинного, скрытого от внешнего взгляда процесса, который в корне менял ситуацию, вернее - создавал предпосылку для новой, более благоприятной для нас обстановки. Враг, хотя он по-прежнему был опасен, вынужден был глубже зарываться в землю, совершенствовать свои оборонительные сооружения. Он нес большие потери в связи с переходом наших войск к более активным действиям.
И не случайно уже в конце 1941 года многие гитлеровцы стали посылать к себе на родину панические, слезливые письма. Кое-какие из них попали к нам вместе с другими трофеями. Инструктор политотдела капитан Сергей Комаров использовал их в своей работе и передавал мне.
Вот некоторые выдержки из этих писем.
Солдат Вернер Шлик: "На родине считают, что сила русских сломлена. Я уверяю вас, что они каждый день дают нам почувствовать, сколько у них еще сил. Новые наши подкрепления начинают удирать при первой атаке... Я не дал бы теперь и гроша за свою жизнь. Все равно мы все полетим к черту. Таково общее убеждение".
Обер-ефрейтор Г. Таше: "Из моей роты я остался один с шестью солдатами".
Обер-ефрейтор Август Пфефер: "Лучше один хороший бой, чем это ужасное ожидание смерти, чем ежедневная гибель от русских одиночных выстрелов. Казалось, можно было бы уцелеть, ибо больших боев нет, а выбито почти полроты. И кто только научил русских проклятому снайперскому огню?!"
Солдат Эрнст: "У каждого человека должна быть надежда, без нее невозможно жить. Но какой может быть надежда в войне, где сама тишина и военное затишье только бесконечный фон ежедневных незаметных одиночных потерь от русского снайперского огня".
Карл Бехнер: "Как грязные мыши, забились мы в блиндажи. Боимся дня, боимся солнца, боимся высунуть не только голову, но даже руку. Позиционная война оказалась страшнее, чем я думал. Наверное, против наших частей находятся опытные русские охотники".
Ефрейтор Гельмут Кальцбах: "Обстановка создалась исключительно тяжелая. Под Ленинградом мы действительно поняли, что такое истребительная война. Разгром наших войск под Тихвином заставил нас думать не о движении вперед, а о другом, о спасении жизни".
На эти письма приходили соответствующие ответы из Германии. Усталость и разочарование солдат доходили до тыла, несмотря на строгую цензуру. Солдату Артуру Тингермюнде родные писали: "Нам ничего не нужно, славы и чужих земель, только бы кончилась война с Россией. Как угодно, но только скорей". Аналогичное письмо получил от родных из Берлина и ефрейтор Гуго Пастеркатер: "Судьба немецкой военной молодежи повторяется снова. Надо полагать, что конец этой многолетней войне не так далек. Сейчас все так же печально и безнадежно, как и в конце 1918 года".
Признание гитлеровских солдат и офицеров в том, что против них под Ленинградом ведется истребительная война, радовало нас.
В приказе от 1 января 1942 года Гитлер благодарил своих солдат за создание "невиданной в истории человечества блокады" и нагло заявил, что не позднее, чем через 3-4 недели, "Ленинград, как спелое яблоко, упадет к нашим ногам... Ленинград мы не штурмуем сейчас, Ленинград выжрет самого себя".
Но нет, не тем обернулся для фашистов наш Ленинград!
...Вскоре после Нового года я получил приказ отправиться в Ленинград за пополнением. В помощь мне был дан работник штаба дивизии. Кроме того, я взял и своего связного, уже не молодого, но исполнительного и аккуратного красноармейца Белова. Белов, конечно, обрадовался этой поездке - ему предоставлялась возможность побывать в семье, взглянуть на жену и детей, которые не успели эвакуироваться и жили где-то на Литовской улице вблизи Обводного канала.
В Ленинграде я не был более месяца. Срок вроде бы небольшой, но мне показалось, что прошли чуть ли не годы. Ехали мы по Ленинграду ночью. Погруженный во мрак, он, казалось, скрывал в себе что-то таинственное. Многие дома были разрушены, многие обгорели. Таких домов стало больше. Улицы были совершенно безлюдны. Лишь изредка встречались патрули. В районе Московского вокзала и Лиговки полыхало огромное зарево пожара.
На распределительный пункт, организованный в Доме культуры завода имени Карла Маркса, приехали под утро. Дежурный отвел нам отдельную комнатушку, и мы тут же уснули.
Утром узнал неприятные новости. Фашисты усилили обстрел города из дальнобойных орудий и бомбежку с воздуха. Одна из бомб угодила в Гостиный двор, где в это время выдавались по карточкам продукты. Сто сорок восемь человек получили ранения, девяносто восемь было убито. На площади Стачек разорвался крупнокалиберный снаряд. И тут были большие жертвы: шестнадцать раненых и четырнадцать убитых.
Предполагалось, что моя поездка займет не более трех суток: не так уж сложно принять людей, распределить по подразделениям и двинуться с ними в обратный путь. Но мы ошиблись. Почти каждого пришлось пропускать через медицинскую комиссию: у многих еще не зажили раны, были и истощенные голодом. Мы боялись, что у них не хватит сил дойти до Понтонной, не то что воевать. В итоге моя командировка в Ленинград затянулась, пришлось пробыть здесь почти неделю. Воспользовавшись этим, я решил сходить на Московский проспект, в дом № 79, где жил до войны в двухкомнатной квартире. Меньшую комнату занимал я, а другую - техник из закройного цеха Н. И. Любицин с женой, студенткой второго медицинского института. Незадолго до войны у них родился сын. Я надеялся застать их всех дома, так как Любицин был снят с военного учета по болезни.
Дом показался мне каким-то осиротевшим. Я медленно поднимался на седьмой этаж, но никто не встретился мне на лестнице, ни за одной дверью не услышал я обычного в мирное время шума, звонкого крика детских голосов. Тихо было и в нашей квартире. Прежде чем открыть дверь, прислушался: в квартире ни звука. Вошел... в нос ударил запах дыма. Через минуту из тускло освещенной ванной выходит жена Николая Ивановича. "Как изменилась?!" - чуть не сорвалось у меня с языка: длинные черные волосы распущены, похудела так, что и не узнаешь, взгляд какой-то потусторонний.
С минуту мы стояли друг перед другом молча. Первой заговорила соседка.
- Это вы? Надолго? - Ее голос звучал монотонно и безжизненно.
- Нет. Зашел, чтобы посмотреть.
- А у нас дела плохи.
- Вижу, - согласился я и спросил: - А как чувствует себя Николай Иванович, где он сейчас?
Соседка удивленно посмотрела на меня и беззвучно заплакала.
- Нет Николая Ивановича, - прошептала она. - Умер. Скоро и мы там же будем, голод косит всех...
Она недоговорила: из ванной раздался слабый детский плач. Он показался неестественным в этой мертвой квартире.
- Это сын. Голодный, - так же тихо произнесли ее губы. В моем противогазе лежало несколько сухарей и кусочков сахара. Я достал их и протянул соседке, она взяла их худыми руками, на минуту вышла. Мальчик в ванной замолчал, видно, мать дала ему сухарь. Скоро она вернулась.
- Что же вы не эвакуировались? - спросил я.
- Сначала не хотела оставить одного Николая, а потом железную дорогу перерезали немцы. Вчера приходили с фабрики, просили приготовиться к отъезду. Говорят, что эвакуировать будут через Ладогу. Я согласилась ехать, но все же побаиваюсь: а вдруг попадем под бомбежку? - Она немного оживилась.
- В Ленинграде оставаться опаснее. Тут и голод, и немцы бомбят и обстреливают. - Я старался ободрить ее.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Любицин потерял свою продуктовую карточку. А от скудного пайка жены и сына отрывать не хотел, вот и умер голодной смертью.
Уходя, я выставил на кухню стол и стулья из своей комнаты, чтобы соседка использовала их для растопки "буржуйки". Что еще мог я сделать для этой женщины, для ее сына? К сожалению, ничего. Почти в каждом доме, за каждой дверью жили такие же изможденные люди, измученные голодом и холодом. Что будет с ними, если в Ленинграде не изменится положение, если не увеличится в ближайшее время подвоз продуктов, если не удастся эвакуировать тех, у кого еще остались силы, кто способен передвигаться? Представить себе судьбу всех этих людей было не так уж трудно.
Ясно было и другое. Жизнь населения Ленинграда, его будущее во многом зависит от нас, кому Родина вручила оружие. Мы должны выстоять и победить.
10
Заставская! Это - небольшая, узкая и не очень привлекательная улица. Особенно невзрачна та ее часть, которая проходит между корпусами "Скорохода" и завода имени Егорова. Здесь она, упираясь в забор, образует тупик. И все же до войны, в "часы пик" - ранним утром перед началом работы и днем на стыке смен - она была шумной и людной. По ней шли мастера обуви, большей частью женщины. Такой я ее и запомнил. Но на этот раз здесь не было ни души, почти вся улица была завалена сугробами снега.
В проходной вахтер с поднятым воротником и старенькой винтовкой за плечами, похожий на часового у важного объекта, признал во мне прежнего скороходовца, но на фабрику без пропуска не пустил.
- Не имею права - война, - извинился он. - Звоните директору. Даст указание - тогда никакого препятствия.
М. Н. Бельский оказался на месте, и охранник, лихо козырнув, открыл дверь.
Кабинет директора находился теперь не в административном корпусе, угол которого был снесен артиллерийским снарядом, а в полуподвальном помещении бывшего цеха дачной обуви. Здесь же стояли столы и кровати для управленческого аппарата. Руководящие кадры предприятия были переведены на казарменное положение.
Михаил Николаевич встретил меня радушно. Видимо, гости с фронта не часто заглядывали к нему.
- Здравствуй, Степан! Надолго ли? - Вышел из-за стола и протянул руку Бельский.
- До вечера.
- Молодец, что зашел. Садись.
- Лучше пойдем. Хочется взглянуть на людей и на цеха.
- Шоковое состояние, которое пришлось нам пережить в первые месяцы блокады, - стал рассказывать Михаил Николаевич, как только мы вышли из его кабинета, - позади. А тогда нам пришлось очень туго. Коллектив, насчитывающий до войны пятнадцать тысяч, таял на глазах. Сейчас осталось только полторы тысячи. Производство почти замерло. Сырье оказалось на исходе, кончилось топливо, замерзла котельная. Перестали получать электроэнергию. Всюду погас свет. Пришлось изготовить керосиновые фонари и парафиновые свечи. А для отопления цехов соорудили времянки, трубы которых вывели в окна, а где их не оказалось, прорубили отверстия в кирпичных стенах. Попытались эвакуировать часть оборудования и людей в Казань, чтобы там наладить производство обуви. К месту назначения добралась лишь небольшая группа специалистов во главе с главным инженером М. И. Магидом. А станки и машины потерялись в дороге. Часть, видимо, утонула в Ладожском озере во время бомбежек. Кое-что оказалось на севере Тюменщины...
Грустную историю рассказывал директор. Говорил он как будто не о фабрике, а о больном человеке, который только что перенес серьезный недуг и все-таки жив остался. Несмотря на чрезвычайно трудное положение, фабрика все же жила и действовала. Фабричный коллектив по-прежнему трудился, помогал нам, фронтовикам.
По предложению Московского райкома партии на фабрике организовали производство военной продукции. Это позволило занять рабочих. А чтобы обеспечить фабрику электроэнергией, по Варшавской железной дороге была подвезена небольшая передвижная электростанция и установлена на рельсах рядом с фабрикой.
Военный заказ поднял дух коллектива. Жизнь на фабрике постепенно стала входить в нормальный ритм. Теперь сюда зачастили представители штаба фронта, партийных и советских организаций. Мины и пулеметные ленты на складе не залеживались. Их прямо с конвейера отправляли на фронт. "Из цеха - на выстрел!" - гласил призыв.
- Организовать выпуск военной продукции на обувном предприятии оказалось делом не простым, - продолжал директор. - Пришлось спешно перестраивать производство, поломать голову над тем, как использовать имеющееся оборудование. Не завозить же его с других заводов. Для этого не было ни времени, ни транспорта. Наши инженеры нашли выход, переоборудовали металлорежущие станки. Болванки отливали на заводе имени Лепсе и привозили на "Скороход"...
И вот мы в цехе военной продукции. Раньше в нем вырубали подошвы для обуви. Теперь он стал даже лучше, чем до войны. Во всю его длину точно по ленточке выстроились станки, за которыми стояли преимущественно женщины и подростки, худые, истощенные. Но работали они все же проворно, подбадривали друг друга шутками, поторапливали менее опытных. Готовую продукцию рабочие тут же выносили на улицу и укладывали на грузовики. Ее ждали наши воины. Михаил Николаевич Бельский заметил:
- Так что уже в конце сорок первого года наша фабрика активно стала помогать фронту.
- А как было с обувью, ведь фронту нужна и обувь?
- Фабрика ни на один день не прекращала ее выпуск. Конечно, обуви изготовлялось меньше, чем до войны. В прежнее время с конвейеров "Скорохода" ежедневно сходило в среднем семьдесят пять - восемьдесят тысяч пар, а в отдельные дни - даже восемьдесят пять тысяч. В начале сорок второго - лишь несколько сот. Но и это мизерное по сравнению с довоенным временем количество давалось нелегко. Для машинной затяжки заготовок или для прикрепления подошв на машинах нужно, чтобы вращались трансмиссии. И рабочие сами, по собственной инициативе, стали вращать их вручную. Иного выхода не было.
Как и другие предприятия Московского района, "Скороход" почти вплотную примыкал к пинии фронта. До Вороньей горы, Урицка и Стрельно, где находились фашистские войска и откуда они вели постоянный обстрел города, всего несколько километров. Не удивительно, что "Скороход" очень часто подвергался артиллерийскому обстрелу и бомбежке с воздуха. М. Н. Бельский рассказывал, что только в течение августа сорок первого на территорию фабрики было сброшено сто зажигательных бомб. После одного из обстрелов сгорел склад готовой обуви. Полуразрушен был цех детской обуви. А поздней осенью тяжелый снаряд влетел через окно в зал заседаний, пробил пол и разорвался на первом этаже, в районе вестибюля и машиносчетной станции. В это время там находились рабочие и члены медико-санитарной команды. Большинство, их было ранено или убито. От разрыва снаряда лопнули пожарная и паровая трубы, проложенные вдоль стены вестибюля. Из них хлынул мощный поток воды и пара. Только быстрые действия пожарников и отряда МПВО предотвратили крупный пожар.
Когда мы с Михаилом Николаевичем проходили мимо наблюдательной вышки, он с какой-то отцовской теплотой сказал:
- Это постоянный боевой пост Вали Смирновой из швейного отделения. Она у нас за главного наблюдателя в штабе МПВО. Удивительно смелая и неустрашимая девушка. На вышке, несмотря на холод, ветер, частые обстрелы и бомбежки, находится большую часть суток. Как-то бомба попала в цех детской обуви, и взрывной волной чуть не снесло вышку, она зашаталась и вот-вот могла рухнуть. Смирнова и ее подруги не испугались, не побежали вниз по лестнице, они мужественно продолжали нести свою боевую вахту.
Правда, на фабрике объявились и такие люди, которые в самый трудный момент стали искать местечко потеплее и полегче. Таким, например, оказался начальник сандального цеха Николай Андреевич Андреев, в прошлом кладовщик. До войны он слыл богомольцем. Прежде чем начать работу в цехе, он несколько раз перекрестится. На фабрике не придавали этому значения, считали чудачеством. И никто не мог подумать, что в годину испытаний он бросит цех и свою профессию. Именно так и случилось. Андреев взял на фабрике расчет и пошел на службу в одну из ленинградских церквей старостой. На новом поприще обувщик пошел в гору и скоро стал священником, а после войны - настоятелем. Говорят, разбогател.
На фабрике шутили: "Из сапожников да в попы".
Трудности блокады сплотили людей, создали в коллективе атмосферу дружбы и взаимной помощи. Администрация и общественные организации делали все, чтобы помочь наиболее истощенным, ослабевшим.
- Стараемся наладить общественное питание, - рассказывал М. Н. Бельский. - Конечно, возможности наши скудные... Для тех, кто живет далеко или остался один, при фабрике есть общежитие. Недавно оборудовали баню. Приспособили под нее помещение бывшей столярной мастерской: настлали на цемент доски, соорудили полок, сложили из кирпича печку и установили большой котел. Желающих попасть в баню, естественно, много. Пришлось составить график. Недавно в одном из бывших цехов открыли ночной стационар. Это полусанаторий-полубольница. Помещаем туда наиболее слабых, в первую очередь дистрофиков. Там они получают усиленное питание, за ними наблюдают врачи и медсестры. Стационар помог нам спасти жизнь многим.
Я познакомился с заведующей стационаром Надеждой Михайловной Коржик. В ее хозяйстве было четыре мужских и две женских палаты - всего на шестьдесят человек. Вот что я записал с ее слов в свой блокнот.
Сначала срок пребывания здесь установили десять дней, но потом пришлось продлить. Кое-кто пробыл полтора месяца... Зарплату получает только одна она - Надежда Михайловна. А ее помощники - двенадцать активистов - выполняют эту тяжелую работу бесплатно, до или после работы на производстве. Особенно много сил и труда вложили комсомолки из санитарной дружины Анна Гопаненко, Мария Семенова, Леля Забияко, Дуся Колесова. Все они были прикреплены к определенным палатам, куда приходили рано утром или вечером.
Посещение фабрики раскрыло мне глаза на многое. Я, что называется, воочию убедился: в Ленинграде, в условиях блокады, большого различия между тылом и фронтом нет.
Об этом свидании с близкой моему сердцу фабрикой вспоминаю я часто. Приезжал на "Скороход" во время войны еще несколько раз. Каждый новый приезд был для меня волнующим, незабываемым.
Помнится, зимой того же года, когда наша дивизия обороняла участок перед Стрельно, руководители фабрики пригласили группу воинов-скороходовцев на товарищеский вечер. Поводом для организации такого вечера послужило, кажется, награждение тружеников фабрики правительственными наградами. Командование дивизии послало тогда на "Скороход" Ф. Ковязина, И. Мирлина и меня.
Поехали мы на полуторке. Выехали вечером, когда стемнело. Крупными хлопьями шел снег, потому двигались медленно, боясь застрять в рыхлом снегу. От Автова до Обводного канала добрались благополучно. Хотя, как говорится, не было видно ни зги. Фары включать не разрешалось. Когда выехали на Международный проспект, усилившийся снегопад совсем закрыл дорогу, ее не стало видно. Младший лейтенант И. Камолитдинов, сидевший за рулем, еще сбавил скорость. Однако ехать было все равно опасно. И вот когда до "Скорохода" осталось с километр, Федор Андреевич Ковязин предложил:
- Остановитесь, я встану на подножку машины и буду указывать дорогу.
Но не успели мы снова тронуться в путь и выехать на площадь у Московских ворот, как раздался крик. Оказалось, наша машина натолкнулась на идущий впереди грузовик, о борт которого Ковязин ударился грудью и сломал несколько ребер. Наш приезд на фабрику был омрачен. Федора Андреевича пришлось уложить в кровать. Он мужественно переносил боль, молчал, пока мы выступали перед тружениками фабрики. И все же пришлось быстро свернуть вечер, так как состояние Ковязина ухудшилось, резко подскочила температура.
Встречались с трудовыми коллективами фабрик и заводов воины и других частей и соединений, оборонявших Ленинград. Это сближало фронт и тыл. Здесь, в Ленинграде, фронт и тыл в сущности составляли одно неразрывное целое: тот, кто был на фронте, защищал город оружием, а тот, кто стоял у станка, - трудом. Взаимная поддержка сплачивала и объединяла людей в непобедимую армию труда и борьбы.
Не знаю, как другие скороходовцы, ушедшие на фронт и потом по разным причинам не вернувшиеся на свою фабрику, а я часто вспоминаю ее. Она до сих пор для меня близкая, своя. Годы, проведенные на фабрике, были для меня прекрасной трудовой и общественной школой. Здесь я стоял у станка, учился, принимал участие в общественной жизни... И теперь, по истечении многих лет, когда слышу или читаю в печати об успехах "Скорохода", я радуюсь так, будто по-прежнему являюсь членом славного коллектива скороходовцев.
11
В полк я вернулся десятого января. Положение на нашем участке фронта не изменилось. По-прежнему был скуден солдатский паек. Ломоть суррогатного хлеба да мучная похлебка - много ли для человека, притом на лютом морозе, когда даже нет возможности как следует обогреться.
А население Ленинграда питалось еще хуже. Голод - самая страшная пытка. Когда голоден, ни о чем не хочется думать, кроме еды. Вялость и усталость сковывают тебя. Дышать трудно. Непослушными становятся руки и ноги, одолевает сон. Засыпаешь охотно, но сон голодного скоротечен. Просыпаешься и вновь лихорадочно начинаешь думать, как бы поесть.
На Кузнецовской улице, сразу за "Электросилой", в большой квартире, куда нас временно поселили, жила женщина лет тридцати пяти с сыном. И мать, и сын были сильно истощены. Двигались они медленно. Смотрели на все странным взглядом, не то испуганным, не то чего-то ожидавшим. Хлеб они ели, запивая холодной кипяченой водой, и озирались, словно боясь, как бы кто не подошел сзади и не отнял у них этот бесценный дар, каким казался им тогда маленький кусочек, испеченный из ржаной муки с большой примесью целлюлозы, жмыха и отрубей. Поэтому на вкус он был горьковатым, а по цвету походил на темно-серую глину.
Вероятно, никто так бережно не обращался с хлебом, как ленинградцы в годы войны. Прежде чем съесть принесенный из магазина хлеб, его клали на чистую белуга тряпочку или бумагу, тщательно осматривали и начинали делить на несколько долек, чтобы растянуть на целые сутки. Многие разрезали его на дольки не столовым ножом, а бритвой, у которой лезвие тонкое, и поэтому хлеб меньше крошился. Эта священная операция проделывалась обычно в безмолвии.
Трудное время переживали ленинградцы. Голод был страшен и беспощаден. И все же людей не покидала вера в то, что настанет лучшее время и снова хлеба будет досыта. Вспоминали довоенные годы - 1940 и начало 1941-го, когда зерновая проблема в результате победы колхозного строя в стране была решена и хлеба можно было купить столько, сколько хотелось, сколько было нужно.
Мы, в воинских частях, нередко в свободные часы мечтали о настоящем, довоенном хлебе, вкусно пахнущем, аппетитном.
- Не плохо бы сейчас отрезать ломоть ржаного хлеба, положить на него кусок сала, посыпать сольцой, - начинал кто-нибудь, раскладывая на коленях скромный солдатский паек.
- А я мечтаю о горчичном. Любил с ним чайку попить. Вот вкуснота-то! - откликался другой.
- Бросьте дразнить! - вмешивался кто-нибудь из строгих. - Не портите настроения. Будьте рады тому, что хоть этот, суррогатный, есть, а то, может статься, и его не будет. Скоро весна, растает "Дорога жизни", как после этого доставишь его, ведь блокада еще не снята.
И на этом мечты обрывались. Мы знали, какой ценой оплачивался хлеб, который доставляли по Ладоге в Ленинград. Сколько шоферов, отправляясь в 140-километровый путь по льду, не достигали заветного берега: или замерзали в пути, или тонули вместе с машинами в полыньях при разрывах вражеских бомб. Дорого, очень дорого обходился хлеб, доставляемый в осажденный город!
Да, хлеб есть хлеб. Его можно сравнить только с жизнью. Он всему начало. Можно прожить без мяса или картошки, без сахара или жиров, а без хлеба жить нельзя. Ленинградцы это испытали на себе.
В самый трудный момент партизаны ближайших районов собрали около двух с половиной тысяч пудов хлеба и доставили в Ленинград на 223 подводах. Для большого города не так уж много, но важен сам факт братской заботы колхозников, у которых, надо полагать, не было излишков. Но они готовы были поделиться последним, лишь бы помочь голодающему населению города-героя. Партизанский обоз шел через Валдай, Боровичи, Тихвин, через Ладожское озеро. И, наверно, этот хлеб, доставленный в Ленинград кружным и рискованным путем, спас кого-то от смерти, кому-то вернул силы, и они снова встали к станку, снова взялись за оружие.
12
В феврале нашу дивизию перебросили из-под Усть-Тосно на Пулковские высоты, граничащие с родной Московской заставой.
Передислокация совпала с изменением в руководстве дивизией: командиром был назначен полковник Лебединский, в прошлом кавалерист, комиссаром - старший батальонный комиссар Орлов.
Дивизия не сразу заняла оборону под Пулковом. Ей была дана возможность передохнуть. Поэтому некоторые части, в том числе и наш полк, разместились в землянках и блиндажах, вырытых на пустыре за "Электросилой" [После войны на этом пустыре был создан парк Победы]. Штаб и политотдел дивизии - в административном здании мясокомбината имени С. М. Кирова, а мы для штаба полка стали искать свободную квартиру на Кузнецовской улице.
В райкоме нам сказали, что жители этой улицы почти все эвакуированы. У меня оказался свободный час, и я с адъютантом и связным отправился по домам.
Первое, что нас поразило, - это то, что квартиры в большинстве случаев не были закрыты. Видимо, их оставляли не запертыми для бытовых комсомольских бригад, которые ежедневно обходили дома, оказывая помощь слабым и больным.
Спустя два месяца мне попал в руки дневник одной бытовой бригады. Вот что в нем я прочел:
14 марта 1942 года: "Тебе, бойцу комсомольской бытовой бригады, поручается забота о повседневных бытовых нуждах тех, кто наиболее тяжело переносит лишения, связанные с вражеской блокадой нашего города.
Эта забота о детях, женщинах и стариках - твой гражданский долг".
Так говорится в памятке, которую вручили каждому из нас в райкоме комсомола.
18 марта 1942 года: Нет, никогда не забудем мы того, что видели сегодня.
Большая квартира. Темно. Окна зашиты досками и фанерой. Сквозь щели проникает слабый свет. Обходим комнаты. Пусто, ни души. Только в одной из них находим человека. Он лежит совершенно неподвижно. Заботливая рука давно уже не касалась его постели. Подушки были сбиты - он не в силах их поправить. С головы, ног одеяло сорвано, как потом оказалось, крысами. Обе ступни были в крови, пальцы на ногах обгрызаны. У человека не было сил защитить себя от крыс.
Мы сказали, что пришли ему помочь. Он нам не поверил. Безмолвно и недоверчиво следил за нами, за всем тем, что мы делали. Но когда мы убрали и согрели комнату, обмыли его, забинтовали израненные ноги, напоили чаем - человек потеплел.
Он сказал, что его зовут Павлом Андреевичем Шевцовым. Он радист, работал до последнего момента, боролся с недомоганием, пока совершенно не обессилел. Сначала соседи приносили хлеб, воду. Затем он остался один. Силы уходили с каждым днем. Приближалась смерть... появились крысы.
Мы слушали этот страшный рассказ. Мы проклинали фашистов. И каждая из нас про себя думала: "Этот человек должен жить. Мы вырвем его из смерти". Мы решили его навещать каждый день, вызвали врача.
Когда мы уходили, Павел Андреевич улыбался нам на прощанье. Лицо его было спокойно, В глазах светилась надежда.
19 марта 1942 года: Пришли мы сегодня в дом № 105 по проспекту Римского-Корсакова. Управхоз попросила нас зайти прежде всего в квартиру № 54, где жила семья работницы Н-ской фабрики Слесаревой. Идем в квартиру. В темноте натыкаемся на маленького мальчика, сидящего на полу, совершенно закоченевшего и промокшего. У стены, опершись на палку, стоит мальчик лет 14. Взгляд его безразличен и туп. На кровати - женщина и двое малюток.
Мы нагрели комнату, вымыли всех ребят, напоили всю семью горячим чаем. Хлеба не было. Мы вынули по кусочку его, который каждая из нас несла своей семье, отдали детям. Надо было видеть радость матери, когда дети перестали плакать и просить хлеба.
В тот же день мы перенесли всю семью в чистую, свободную светлую комнату во втором этаже этого дома.
11 апреля 1942 года: Сегодня у нас особенно радостный день. Приходим к товарищу Шевцову, смотрим - кровать пуста, а в углу с торжественным видом, побритый, опираясь на палку, стоит Павел Андреевич и так ласково, так хорошо смотрит на нас. Потом он впервые заговорил о том, что хочет как можно скорее выйти на работу.
Старый врач Александр Иванович Шабанов также чувствует себя совсем бодро. Когда мы с ним прощались, он сказал, что хотя ему и 62 года, но он решил вступить в партию.
Порадовала нас сегодня и семья работницы Слесаревой. Все уже на ногах. Слесарева написала мужу на фронт, что уже совсем здорова и вышла на работу. Она со старшим сыном провожала нас до двери. Маленьких мы устроили в детский сад.
17 апреля 1942 года: Если бы бойцы, защищающие Ленинград, видели своими глазами хотя бы малую долю того, что видели мы за этот месяц...
Набережная Фонтанки, 109. Заходим в дом. Управхоз дает нам несколько номеров квартир, где живут семьи ушедших на фронт. Идем в квартиру краснофлотца Малафеевского. Жена его больна. Около нее греются, крепко прижавшись, трое детей. Двое совсем маленькие. Через несколько минут на столе уже стоял горячий чай, и мать счастливыми глазами смотрела, как мы поили из блюдец малышей. Ребята оживились. Мы не заметили, как открылась дверь и на пороге появился рослый краснофлотец.
- Папа приехал! - закричал вдруг пронзительно старший мальчик и бросился к отцу.
Моряк стоял неподвижно и плакал...
Вечером мы отнесли двух малышей в Дом малютки, а старшего устроили в детский дом. К матери вызвали врача.
* * *
Кто они, эти бескорыстные молодые люди, так заботливо ухаживавшие за больными, детьми, женщинами, помогавшие им превозмочь недуг, встать на ноги, победить смерть? К сожалению, подпись в дневнике оказалась неразборчивой. А ведь таких комсомольских бытовых бригад в Ленинграде были сотни, они были в каждом районе. Благодаря им - спасена не одна жизнь. Знает ли этих рыцарей блокады современная молодежь Ленинграда, известны ли их имена сегодняшним жителям города на Неве?!
13
Шел февраль 1942 года. Приближалась 24-я годовщина Красной Армии. Мы решили отметить этот праздник вместе с рабочими и служащими Московского района. Для этого в райком партии были командированы заместитель начальника политотдела В. А. Колобашкин, комиссар штаба дивизии П. К. Булычев, комиссар 141-го полка В. И. Белов и я. Принял нас первый секретарь райкома Георгий Федорович Бадаев.
Г. Ф. Бадаев принадлежал к тому поколению советских и партийных профессиональных кадров, к числу тех представителей интеллигенции, которые только что вышли из рабочего класса и крестьянства. Они прошли суровую школу жизни. Этим, видимо, и объяснялось то, что они очень бережно, я бы сказал, свято относились к социальным завоеваниям советского строя. В их взаимоотношениях не существовало скидок, С каждого строго спрашивали за любой промах и недостаток. Не было извинительности и сглаживания острых углов. Вещи назывались своими именами, а критика была прямой и обоюдоострой, как сверху, так и снизу. Бадаев был требователен, временами даже резок, но и справедлив. Поэтому на его критику с трибуны собраний и совещаний никто не обижался. В этом отношении он в какой-то мере напоминал С. М. Кирова, выступления которого неоднократно я слушал. Правда, Бадаев не обладал ораторским искусством. Речи его были суховаты, но он говорил конкретно, деловито.
После окончания Ленинградской промышленной академии, куда он был послан с Обуховского завода, Георгий Федорович избирался секретарем парткома машиностроительного завода имени Карла Маркса на Выборгской стороне. Потом, когда набрался опыта партийной работы, его избрали первым секретарем Московского райкома партии. Здесь он рос у всех на глазах. Быстро завоевал авторитет и уважение.
- Очень правильно решило ваше командование отпраздновать День Красной Армии вместе с нами, - выйдя навстречу нам, сказал Бадаев.
Набросав вчерне план совместного празднования, условились об обмене делегациями между предприятиями и подразделениями дивизии, а затем разговор сам по себе переключился на волнующий всех вопрос - о положении в Ленинграде.
- Хотя положение в городе до крайности тяжелое, - признал секретарь райкома, - все же мы не падаем духом. Как только была сооружена дорога через Ладогу, продолжили эвакуацию населения. Правда, кое-кого вывезти не успели, очень уж низкая была норма хлеба, жиров и сахара. Теперь нормы продовольствия немного повысили. Если в декабре и январе пульс производственной жизни с каждым днем падал, заводы один за другим останавливались, то теперь картина иная. "Электросила", "Скороход", завод имени Егорова и другие предприятия стали выполнять заказы фронта. Но работать на заводах и фабриках Московского района не так-то легко. Как Кировский и Колпинский районы, он вплотную прилегает к переднему краю обороны. С Дудергофских высот фашисты свободно наблюдают не только за передвижением транспорта, но и за жизнью предприятий. Район фактически является вторым эшелоном обороны наших войск на линии Мясокомбинат - Пулково - Стрельно.
Бадаев расспросил нас, как ведут себя в бою коммунисты, о состоянии политической работы. Он ведь знал, что ее проводят бывшие секретари и члены парткомов, парторги цехов, пропагандисты и агитаторы предприятий района.
...День 24-й годовщины Красной Армии был для нас не только праздником, но и днем подведения итогов восьмимесячной борьбы с фашистскими оккупантами.
Несмотря на крупные неудачи, на отступления и потери, к концу февраля 1942 года начал вырисовываться перелом в пользу Красной Армии, все зримее развенчивался миф о непобедимости гитлеровской военной машины. Это укрепляло уверенность в неизбежности нашей окончательной победы над фашизмом, разрушало тот психологический барьер, который подчас мешал решительности действий наших бойцов и командиров. С особой силой мы это ощутили на Ленинградском фронте. Убедившись в том, что Ленинград не выбросит белый флаг, фашисты стремились выместить свою злобу и бессилие на мирном населении города, ежедневно обстреливая и бомбя жилые кварталы. Ленинград в период блокады сто семьдесят три раза подвергался бомбардировкам с воздуха и в течение шестисот одиннадцати дней - артиллерийскому обстрелу. На город было сброшено больше ста тысяч фугасных и зажигательных бомб. В черте города разорвалось около ста пятидесяти тысяч артиллерийских снарядов и возникло около тридцати тысяч пожаров. В результате было разрушено почти одиннадцать тысяч жилых домов.
Перед каждым бойцом Красной Армии, перед каждым защитником Ленинграда ставилась задача: постоянно изматывать врага, не давать ему спокойно отсиживаться в своих укреплениях и безнаказанно обстреливать город. Вот об этом-то и шла речь в беседах с бойцами и на собраниях трудящихся района в канун юбилея Красной Армии.
Ранним зимним вечером в большом зале Дома культуры имени Капранова собрались представители трудящихся Московского района и нашей дивизии. Вечер открыл первый секретарь райкома партии. В краткой вступительной речи он приветствовал от имени райкома воинов нашей дивизии, пожелал им успеха в выполнении священного долга...
14
В канун юбилея Красной Армии мне было поручено выступить на собрании коллектива ликероводочного завода, о существовании которого, а тем более о его деятельности вблизи передовой никто и не подозревал. Руководствуясь правилом "вдвоем лучше", я пригласил на это собрание редактора нашей дивизионной газеты В. Л. Мольво.
Мы вошли в небольшой, но чистый и хорошо освещенный зал. Он был уже заполнен. Не госпиталь ли, подумал я, так как перед нами сидели одни женщины в белых халатах. Тут были и пожилые, и женщины средних лет, и совсем еще молоденькие.
Мы смотрели на них и невольно думали о судьбе, выпавшей на долю ленинградских женщин, о том, какая огромная тяжесть легла на их слабые плечи.
Женщины Ленинграда взяли на себя огромную ношу и несли ее безропотно, выполняли любую тяжелую работу, которая раньше считалась под силу только мужчинам. Они заготавливали дрова и торф, чтобы согреть больницы и военные госпитали, поддержать топку котлов на действующих предприятиях, на единственной тогда оставшейся в строю Охтинской электростанции. Они лечили больных и ухаживали за ранеными. Стирали и шили белье. Дежурили на крышах и бесстрашно гасили зажигательные бомбы, разбирали завалы после бомбежек и оказывали помощь раненым. Они же были и донорами. В блокноте у меня записано: "Санитарка одной больницы за сто пять раз отдала тридцать пять литров крови". Ничуть не приукрашивая, газеты тогда писали: "Мужеством и героизмом ленинградских женщин, как зарей, освещена эпопея обороны Ленинграда".
Женщины Ленинграда заменили мужчин на фабриках и заводах. Только на одном Ижорском заводе, вблизи которого проходила линия обороны, мужскими профессиями овладели сто пятьдесят девушек. Завод дрожал от гула вражеских орудий, но работа не прекращалась ни на минуту.
Работницы, домохозяйки, студентки, служащие, школьницы возводили оборонительные рубежи вокруг Ленинграда. Они рыли землю до кровяных мозолей на ладонях, возводили эскарпы, стоя по колено в воде.
Не последнюю скрипку играли ленинградские женщины и на фронте. В нашей дивизии, например, прославились своим мужеством и неутомимой энергией хирурги Кац-Ерманок и Уточникова, заместитель начальника по политчасти дивизионного медпункта Мария Иванова, работница "Красного треугольника" Надежда Ефимова, которая первой в дивизии была награждена орденом Ленина. Прославились как бесстрашные сандружинницы двадцатидвухлетняя Прасковья Комарова - работница завода "Электросила", операционные медсестры Женя Константинова и Лидия Савченко, а также работницы "Скорохода" Вера Чертилова и Вера Сараева, Клава Павлова, Лена Матросова, Аня Никифорова, Зоя Овсянникова, Таисия Бойцова, Лена Соловьева из Кронштадта, студентка мединститута Фаина Новак, Женя Паршина, Валентина Бугрова.
Женщины дивизии были отличными снайперами. Больше всего здесь отличились Мария Кошкина и Агния Хаблова.
Был и такой случай. Когда артполк вошел в поселок Мартышкино, недалеко от Ораниенбаума, бойцы увидели посреди улицы худенькую девочку лет пятнадцати, заливавшуюся горючими слезами. Она только что потеряла мать и отца. Что было делать с девушкой в горящем поселке, куда ее деть? Решено было оставить пока Машу Шишакову в полку, рассчитывая при случае эвакуировать. Но она никуда не уехала, прижилась в роте связи. Потом стала сандружинницей, умело оказывала первую помощь раненым. Однако и этого ей было мало.
- Я должна рассчитаться с фашистами за папу и маму, - твердила она.
И добилась, что ее назначили в орудийный расчет. Девушка упрямо училась у бывалых солдат, стала наводчиком, а затем и командиром орудия. Ее расчет славился в армии как один из лучших. Шишакова била по фашистам не только с закрытых позиций - не раз выкатывала свое орудие на прямую наводку, сопровождала в бою пехоту огнем и колесами. Так прошла она всю войну, была награждена несколькими орденами и медалями. Мария Шишакова и сейчас живет и работает в Московском районе Ленинграда, растит двух дочерей, очень похожих на ту девочку, которую артиллеристы нашли плачущей в пылавшем Мартышкине тридцать лет тому назад.
...Внимательно слушали женщины ликероводочного завода нас, представителей дивизии, на вечере в канун 24-й годовщины Красной Армии. В их глазах можно было прочесть лишь один вопрос: выстоим ли, одолеем ли фашистов, когда?
15
Когда мы с Мольво, возвращаясь в дивизию, подходили к недостроенному зданию Дома Советов, недалеко от "Электросилы", послышался нарастающий гул авиационных моторов. Тут же по радио объявили воздушную тревогу. По открытому проспекту идти стало опасно, разорвавшиеся на большой высоте и со свистом падающие осколки зенитных снарядов могли угодить в голову. Поэтому мы поспешили к Дому Советов, рассчитывая укрыться в его подъезде. Но подъезд оказался закрытым, и нам ничего не оставалось делать, как встать около стены этого здания и ждать окончания налета.
Тем временем фашистские бомбардировщики, сопровождаемые истребителями, надвигались на Ленинград. Как только они пересекли линию Пулково - Стрельно, темное февральское небо осветили прожекторы. Одновременно застучали зенитки. Появились и наши "ястребки".
Бомбардировщики, воспользовавшись боем между истребителями, перешли в пике и стали сбрасывать бомбы, и ленинградское небо осветилось заревом.
Мы с Валентином Леонидовичем стояли и ждали, что наши зенитчики или летчики вот-вот собьют кого-нибудь из фашистов. Но фашистские стервятники, сбросив бомбы, поспешили на свои базы. Без груза их скорость увеличилась, и они, видимо, уже считали, что удачно отбомбились.
И вдруг один из удирающих фашистских самолетов вспыхнул и через какое-то мгновение взорвался. Скоро загорелся еще один бомбардировщик и, потеряв скорость, стал падать, оставляя позади себя длинный след пламени и дыма.
Так закончился этот налет. Стих гул моторов. Перестали стрелять зенитки. Погасли прожекторы. Лишь где-то в центре города в нескольких местах бушевал пожар. А мы все стояли, и не было сил двинуться в путь. Хватило их только на то, чтобы подойти к подъезду и сесть на холодные каменные ступеньки. До чего же больно было в те дни за Ленинград, за его разрушенные здания, под обломками которых погибали ленинградцы и их дети!
Как-то в ту пору в "Ленинградской правде" я прочитал и переписал себе в блокнот письмо группы ленинградских врачей - К. Гаврилина, В. Соловской, Б. Свержинской.
"Мы пишем эти строки в ясный летний день. Мы пишем их в стенах детской больницы, где в светлых, просторных палатах стоят маленькие койки. На этих койках - раненые дети, невинные жертвы фашистов.
Только фашисты способны на такое - вымещать на беззащитных свою злобу, свои военные неудачи... Ленинградские ребята, познавшие ночные бомбежки, наравне со взрослыми страдают от варварских артиллерийских обстрелов. Мальчики и девочки, еще не знающие азбуки, уже прекрасно научились различать "по нам бьют или от нас", дальнобойные или зенитки.
Эти маленькие, не по годам опытные граждане Ленинграда поступают к нам в больницу с глубокими рваными ранами, с мышцами, запекшимися от раскаленных осколков, с раздробленными костями. Искалеченные детские тела вопиют о мщении. Каждый день на наших глазах разыгрываются тяжелые, хватающие за сердце истории.
Четырехлетний Игорь Хицуп во время прогулки был ранен осколком снаряда. Мальчику оторвало левую ногу. Когда рана зажила и его стали выписывать из больницы, он задал вопрос: "А как я пойду домой, если я без ножки?"
Геня Микулинос был ранен ночью в постели, где спал вместе с матерью. Мать была убита наповал, и пятилетний Гена хорошо знает теперь, что такое смерть.
Василюк Витя, шести лет, вместе с братьями и сестрами сидел в комнате за столом, собравшись завтракать. Осколок влетел в окно и раздробил череп ребенка. Никогда уже больше не увидит Витя ни матери, ни ребят. Он умер в нашей больнице.
Майорова Люся, 14 лет, была в булочной вместе с матерью и шестилетней сестрой Надей. Разорвался снаряд. Мать Люси упала, и девочка увидела, как матери оторвало голову. Сестре Наде оторвало руку. Сама Люся была ранена в живот.
Сейчас девочка поправляется. Забудет ли она, забудут ли остальные дети все пережитые ими ужасы?.."
Партийные и советские органы Ленинграда вместе с командованием фронта делали все для спасения детей. О них проявлялась особая забота. Большая часть детей была эвакуирована в безопасные, отдаленные районы страны в первые же дни войны. Даже тогда, когда фашисты блокировали город, детей вывозили самолетами. Массовая эвакуация детей и женщин возобновилась сразу, как только начала действовать ледовая трасса через Ладожское озеро.
Но часть детей все же не была вывезена из Ленинграда. Они испытали бомбежки, привыкли к обстрелам, пережили голод, холод, смерть близких. Они вместе со взрослыми переносили все тяготы и лишения блокады, продолжали учиться и в этих условиях.
Вот как описывала тогдашние занятия в одной из ленинградских школ журналистка "Ленинградской правды" М. Кропачева:
"В 208-й школе 3-й класс начинал учебу в бомбоубежище... Занимались серьезно. Каждому хотелось в письме на фронт порадовать отца хорошими и отличными отметками.
Особенно трудно пришлось зимой. На уроки ребята приходили замерзшие, сидели нахохлившись, как воробьи. В перемену их надо было заставлять встать, разогнуться, пройтись. Им совсем не хотелось двигаться. Сама собой прекратилась ребячья возня, даже разговаривать они стали рассудительно, спокойно, как маленькие старички. У Лени от голода умерла мать, у Веры фашисты убили отца. Все печальнее становились детские лица. У каждого в семье было горе.
Румянец давно сбежал со щек. Ребята худели, слабели, но учились упорно. Держались друг за друга. Их было 22, и самому старшему из них - одиннадцать лет.
Соседний отсек бомбоубежища залила вода. От сырости ломило в суставах. Учительница Лариса Васильевна Васильева предложила ребятам заниматься у нее в комнате. Ей тоже тяжело далась зима, распухшие ноги отказывались ходить. После долгой болезни умер муж. Дети сердцем понимали ее горе и трогательно старались утешить Ларису Васильевну и помочь. За всю зиму не было случая, чтобы кто-нибудь из школьников не приготовил урока. Они не только учились. После занятий все вместе шили кисеты, обвязывали носовые платки для бойцов, все вместе писали им письма, а лучшие художники класса Слава и Коля старательно разрисовывали их. Все научились обращаться с противогазом, делать простейшие перевязки. Свою стенную газету ребята назвали "Боец". Они действительно стали бойцами, мужественно и стойко переносили тяжелые испытания войны и осады".
Ленинградские дети, как и их родители, были активными защитниками своего города. Свои чувства и дела они излагали в письмах на фронт, в первых, пусть неумелых, но взволнованных стихотворных строках. Школьница Валя Воронцова писала тогда:
При тусклом свете меркнущей коптилки
Учились мы в блокадный, тяжкий год...
Работали на трассах... Сердцем пылким
Всегда, везде стремились мы вперед.
И где б мы ни были - в тимуровских отрядах,
Иль у ворот в тревоги грозный час,
Мы знали лишь одно: мы - дети Ленинграда,
Мы - внуки Ленина. Ничто не сломит нас.
Советские люди все делали для того, чтобы спасти эвакуированных из Ленинграда детей. Зачастую они брали их на свое иждивение, усыновляли и удочеряли. Немало осело ленинградских детей во время блокады в Средней Азии, на Кавказе, Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке.
Очень трогательная история произошла в высокогорном черкесском ауле Бесленей Карачаево-Черкесской автономной области Ставропольского края. В августе 1942 года сюда прибыло около ста детей из Ленинграда. В Армавире их выгрузили из теплушек, затем доставили на грузовиках в аул.
На беду местных жителей и только что прибывших ребят, исхудалых, измученных и замерзших, вблизи от аула появились фашисты. Детям из города на Неве грозила неминуемая смерть - фашисты немедленно расправились бы с ними.
Тогда жители аула кинулись в школу, где находились ребята, и стали брать к себе: кто одного, а кто и двоих, переодели их в национальную одежду и спасли от фашистов.
Гитлеровцы, занявшие аул, недолго задержались на Северном Кавказе. Красная Армия скоро выкурила их оттуда. Решение вопроса - что делать с детьми? - пришло само собой. Все они были усыновлены или удочерены. А тем малышам, которые не помнили своих русских имен, присвоили черкесские.
Это был акт милосердия к беззащитным детям блокированного Ленинграда, проявление нерасторжимой дружбы народов Советского Союза.
После войны те, которые были постарше и помнили своих родных, вернулись в Ленинград. Некоторые навсегда остались в Карачаево-Черкессии. Вот что сообщил в своем письме на мой запрос заведующий отделом пропаганды и агитации Хабезского райкома партии Ф. Пафов:
"Некоторые из ленинградских детей после войны, став взрослыми, нашли своих родителей или родственников, уехали к ним. Но часть до сих пор живет в Черкессии".
Среди оставшихся Пафов называет Екатерину Ивановну Иванову, 1932 года рождения, удочеренную Охтовым Абдурахманом Эльмурзовичем и Охтовой Шашей Патовной. У Кати, когда ей было 10 лет, погиб на фронте отец, а мать умерла во время блокады в феврале 1942 года. В ауле Бесленей Катя училась в школе, а затем пошла работать на небольшой завод, который потом разросся и именуется теперь "Гидропневмонормаль". Работает на этом предприятии бессменно до сих пор. В честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина награждена юбилейной медалью. Екатерина Ивановна вышла замуж за Гукова Муха Лаховича, черкеса. У них уже 6 детей - два мальчика и четыре девочки.
На этом же предприятии шофером работает Хенсев Рамазан Хаджимурзович. Его усыновили колхозники Хежев Хаджимурза Ильясович и Хежева Фатимат Камботовна.
На "Гидропневмонормали" трудится и еще один воспитанник черкесов - Адзинов Рамазан Магометович.
В ауле Бесленей работает учителем средней школы Агаржаноков Муса Якубович, усыновленный и воспитанный черкесской семьей Агаржанокова Якуба Урусбиевича.
16
Войска Ленинградского фронта зимой 1941/42 года не вели боев большого масштаба. Командование фронтом поставило задачу изматывать врага малыми силами. Особенно большой урон живой силе врага наносили наши снайперы-истребители.
Приведу несколько примеров. Группа бойцов нашей дивизии во главе с коммунистом Росик 3 января скрытно подползла к окопам врага и гранатами уничтожила 8 фашистов. 6 января артиллеристы командира Калачева уничтожили орудие, которое гитлеровцы выкатили из укрытия, чтобы открыть огонь по нашим позициям прямой наводкой. Весь расчет врага был уничтожен. 16 февраля младший лейтенант Пурнятный с наблюдательного пункта заметил, что группа фашистов скрытно подползает к нашим позициям, об этом он дал знать батарее. Артиллеристы открыли огонь и уничтожили всю вражескую группу.
Коммунист-пулеметчик Герой Советского Союза Александр Заходский за два месяца уничтожил более 200 оккупантов.
Только с 9 по 31 марта снайперами, пулеметчиками, артиллеристами и минометчиками было уничтожено на Ленинградском фронте 28 тысяч гитлеровских солдат и офицеров.
Один из снайперов нашей дивизии Петр Дятлов, на счету которого уже числилось свыше пятидесяти истребленных оккупантов, рассказывал товарищам:
- Когда я учился в школе, всегда защищал слабых мальчишек, не давал их в обиду. Увлекался поэзией, любил Пушкина, пробовал сам писать стихи. Но главная моя мечта была стать врачом. Нет на свете другой такой гуманной профессии.
Но Дятлов не стал врачом. Он стал воином. Теперь его задачей было не исцеление недугов у людей, а защита Родины, требующая по сравнению с врачеванием совсем иных качеств.
- У меня теперь одна цель, - продолжал Петр Дятлов, - уничтожать фашистов.
Так же думали и действовали все защитники города Ленина, все воины Красной Армии и Флота, на долю которых выпала трудная задача - отстоять Отечество от фашистской коричневой чумы.
И Петр Дятлов стал грозой для фашистов. Стоило появиться ему где-либо на переднем крае, как враги сразу узнавали его "почерк". Он заставлял их передвигаться по траншеям только на корточках, в согнутом положении. Стоило кому-либо в траншее противника подняться во весь рост, как он тут же падал от пули Дятлова.
17
Начала наносить более ощутимые удары по врагу и наша авиация, особенно морская, которая охраняла ленинградское небо со стороны Балтики. Отличались своими смелыми рейдами летчики командира полка Героя Советского Союза полковника Преображенского.
Впервые о Преображенском я услышал еще в начале войны, в августе сорок первого, когда летчики Балтийского флота совершили несколько мощных налетов на Берлин. Об этих воздушных рейдах сообщалось в печати. Были помещены портреты героев. Среди них - Преображенский, Хохлов, Фокин, Гречишников. Я, как журналист, мечтал с кем-нибудь из них познакомиться, узнать подробности этих рискованных и, конечно, очень трудных для того времени полетов. И вот моя мечта в апреле 1942 года сбылась. На квартире моего товарища на Васильевском острове оказался и Петр Ильич Хохлов, который на флагманском корабле вместе с полковником Евгением Николаевичем Преображенским летал на Берлин в качестве штурмана.
С Хохловым мы сразу нашли общий язык. Мне он понравился своей скромностью. Слава, которой герои-летчики были тогда овеяны, не вскружила ему голову. Петр Ильич словно бы даже стеснялся своих заслуг. Его открытое спокойное лицо, живые глаза и простота располагали, вызывали симпатию и уважение.
Когда я начал писать о блокаде Ленинграда, то, конечно же, вспомнил о Хохлове, отыскал свой старый блокнот, куда занес наш разговор с ним. Вот как он представил картину первого воздушного рейда в тыл врага.
...Августовская ночь на Балтике короткая. Она длится лишь немногим более шести часов. А предстояло на большой высоте пролететь почти две тысячи километров над территорией врага, отбомбиться и вернуться на свою базу, которая была тогда оборудована на эстонском острове Эзель.
Приказ о готовности к боевому вылету был получен за сутки. Но куда лететь, что бомбить - никто из летчиков определенно не знал. Знал только командир полка Преображенский.
- Но мы, - признался Хохлов, - догадывались. Догадывались по тщательности и сверхсекретности подготовки к полету. Открыто мы не называли объект. Однако каждый про себя думал, что им является Берлин. Так и случилось. Официально нам сообщили о бомбежке гитлеровского логова лишь за несколько часов. Летели на бомбардировщиках ИЛ-4 около трех часов. Летели на высоте шесть тысяч метров. Когда увидел Берлин, у меня заколотилось сердце и сжались кулаки. В этот момент слышу Преображенского: "Иду к цели". Я открываю бомболюк и снимаю сбрасыватели с предохранителя. И самолет ложится на боевой курс. Через несколько секунд, освобождаясь от бомбового груза, он вздрагивает. Смотрю вниз и вижу: точно из недр спящего доселе вулкана вырвались огромные языки пламени. Бомбы попали точно в цель - военный объект поражен!
На душе стало как-то легко. Мы с Преображенским торжествуем, - продолжал свой рассказ Петр Ильич, - и делаем разворот, ведь медлить нельзя. Самолет круто наклоняется, и я вижу освещенный электричеством Берлин. Но он тут же погружается в темень. Теперь он виден лишь там, где полыхает пламя пожара...
Радист Рудаков под диктовку Преображенского посылает на остров Эзель радиограмму: "Мое место - Берлин. Задача выполнена. Возвращаюсь на базу".
Но не так-то легко было вернуться на базу. Враг открыл зенитный огонь. Путь самолетам преградили и аэростаты. Советский бомбардировщик пытается обойти заградительный огонь. Но куда бы он ни свернул, всюду возникают красные пучки разрывов. Преображенскому надоедает эта игра, и он, решает лететь прямо, напролом. Скоро самолет вырывается из клещей прожекторов...
Приземлились наши герои-летчики, когда над островом Эзель заиграла утренняя заря. Теплая встреча, крепкие объятия. Радуются и те, кто бомбил Берлин, и те, кто руководил их полетом. Но не обошлось и без огорчения. На базу не вернулся экипаж летчика Сипягина.
Налеты на Берлин с острова Эзель совершались несколько раз, в четырех из них участвовал флагманский штурман капитан Петр Ильич Хохлов. Правительство высоко оценило его заслуги, присвоив ему, как и его товарищам, звание Героя Советского Союза.
18
С наступлением весны к бомбежкам, обстрелам и голоду могла добавиться эпидемия. Ведь за длинную холодную зиму квартиры, лестницы и дворы не очищались от грязи и нечистот. Слой утоптанного снега и льда на улицах и площадях Ленинграда был больше метра. До начала таяния его надо было убрать, иначе вместе с вешними водами могла возникнуть любая эпидемия.
Первой тревогу подняла печать. В одном из номеров "Ленинградская правда" писала: "Жилец, выбрасывающий нечистоты на лестницу, наносит серьезный ущерб городу и окружающим... Повсюду, где трудятся и бывают ленинградцы, - на улицах, на предприятиях и в учреждениях, в театрах и столовой, в магазине и бане, - во всех общественных местах нужно поддерживать строгий порядок".
Но ленинградцы и сами понимали значение очистки домов, дворов и улиц от грязного снега и нечистот. До войны Ленинград был самым чистым городом, о порядке и чистоте заботилось все его население.
Поход за чистоту начали молодежные бригады. По заданию райкомов комсомола они ежедневно делали обход квартир и лестниц, очищали их от мусора, приводили в порядок водопровод.
Затем городские власти подключили к этому делу и домоуправления. Начало было положено общегородским собранием управдомов, которое состоялось в середине марта в театре имени Пушкина. Речь на этом собрании шла о том, чтобы до наступления тепла навести во всех домах элементарный порядок. Перед собравшимися выступил председатель исполкома Ленинградского Совета депутатов трудящихся П. С. Попков. Он же вручил грамоты Ленсовета тридцати лучшим управляющим домами.
Вскоре при домоуправлениях были созданы санитарно-бытовые комиссии.
В Ленинграде начался всеобщий поход за чистоту и порядок. Звучит это парадоксально. Война. Город окружен врагом. Почти ежедневно на него сбрасываются бомбы и снаряды, от которых рушатся дома, а улицы, мостовые, площади и дворы покрываются осколками кирпича и тучами пыли. И в то же время объявлен поход за чистоту и порядок, ибо приближение теплых дней требовало профилактических мер. Только порядок, железная дисциплина и чистоте могли предотвратить вспышку эпидемии. Вот почему главным орудием для населения города снова стали лом, лопата, скребок и метла. Уже в середине марта на очистку города стали ежедневно выходить десятки тысяч людей.
Чтобы в работу по очистке города включилось все население, Ленсовет принял постановление о мобилизации населения в порядке трудовой повинности на работы по очистке домов, улиц, площадей и набережных Ленинграда. Этим постановлением объявлялось мобилизованным все трудоспособное население: мужчины от 15 до 60 лет, а женщины от 15 до 55 лет. Рабочий день по очистке устанавливался 8-часовой, а для домохозяек и учащихся - 6-часовой. Работающие на фабриках, заводах и учреждениях обязаны были после рабочего дня отработать два часа на улицах и дворах города.
Каждому жителю Ленинграда вручалась специальная повестка. Маленькая листовка-бумажка с приглашением явиться на работу призывала к выполнению гражданского долга. И люди отзывались на это приглашение, выходили на работу, чтобы с чистой совестью сказать: "Я выполнил свой долг, хотя мне было и очень трудно, не хватало сил, чтобы колоть лед, сбрасывать в кучи мокрый снег, вывозить мусор и нечистоты, но у меня радовалось сердце, когда я видел чистый асфальт, поднимался по чистой лестнице, с радостью слушал звон трамвая, прошедшего по освобожденной от снега колее".
Не осталась в стороне во время очистки города и армия, в том числе и наша дивизия, которая находилась в это время во втором эшелоне. Она помогала очищать от снега и льда Московский проспект. Наши бойцы, среди которых были жители Московского района, писали тогда труженикам своего района:
"Ценою своей крови мы защищаем город Ленина. Берегите его, дорожите им. Дорожите своим городом, любите его. Цените каждый его камень, квартиру, дом, улицу, предприятие, как свою жизнь. Помните и не забывайте, что все это построено на наши деньги, нашими руками, защищено от врага ценою крови наших отцов, сыновей, братьев, мужей. Помните, дорогие наши товарищи: одно только сознание того, что в городе нашем порядок, что вы бережно относитесь ко всему, что есть в нем, сохраните его, - это сознание будет ободрять нас в борьбе с ненавистным врагом, будет умножать наши силы в борьбе за разрыв блокады, за полное уничтожение врага".
Эпидемии в Ленинграде не было. Она была предотвращена героическим трудом гражданского населения и армии. Люди радовались, что им удалось проделать колоссальную работу, не меньшую, чем во время создания оборонительных рубежей.
Приближающаяся весна поставила перед ленинградцами еще одну неотложную проблему - надо было засадить картофелем и овощами каждый клочок свободной земли в городе и его окрестностях. По призыву областного и городского комитетов партии, Ленсовета каждый житель Ленинграда должен был за лето вырастить столько овощей, чтобы обеспечить ими себя на весь год. Прежде всего были выделены земельные участки предприятиям, которые стали создавать подсобные хозяйства.
Под индивидуальные огороды отводилось 10 тысяч гектаров.
Мне приходилось наблюдать, как ленинградцы старательно обрабатывали землю, тщательно ухаживали за своими участками, на которых были посажены картофель, капуста, огурцы, лук, свекла. Огороды были разбиты даже в Летнем саду, между вековыми деревьями и статуями. Собранный урожай потом был хорошей прибавкой к тому, что люди получали по карточкам.
С наступлением весны в Ленинграде возобновили деятельность некоторые театры и дома культуры. По многим улицам пошел трамвай. Он вызвал настоящий переполох во вражеском стане. Захваченный нашими разведчиками "язык" рассказывал:
- В одну апрельскую ночь мы увидели над городом какие-то странные вспышки. Не ракета, нет, нечто совсем другое! "Курт, - говорю я, - что это за странная иллюминация?" Мы долго смотрели в сторону города. Потом Курт воскликнул: "Черт меня возьми! Они пустили трамвай!" Пришло время удивляться мне: "Пустили трамвай? Русские? В Ленинграде, на седьмом месяце блокады? Зачем же мы мерзли здесь всю зиму, в этих страшных болотах? Зачем мы кричали об их неизбежной гибели, о нашей победе, если они... пустили трамвай?"
* * *
Первого мая не было, как в предыдущие годы, демонстрации и военного парада на Дворцовой площади. Не было и массовых спортивных соревнований. Не был запружен веселыми, одетыми по-летнему ленинградцами Невский проспект. Наоборот, в тот день фашисты усилили обстрел города из дальнобойных орудий.
Но это не помешало нам отметить Первое мая. Верные революционным традициям, ленинградцы украсили, как могли, улицы и дома, во многих местах развевались красные флаги. Состоялся в городе и митинг. Но он был несколько необычен: проводился не на площади, а по радио. Его открыл председатель Ленсовета Попков. Попкова у микрофона сменил генерал-майор Гусев. Затем слово было предоставлено стахановцу завода имени Карла Маркса Можаеву, герою-артиллеристу Красногвардейского Балтийского флота капитану III ранга Левченко и поэту Николаю Тихонову.
Митинг закончился звуками "Интернационала". Участниками этого митинга были не только горожане, но и воины Ленинградского фронта. Мы с большим волнением слушали выступающих по радио, и нам казалось, что мы, как и в мирные годы, стоим на Дворцовой площади, украшенной флагами, знаменами, лозунгами и портретами передовых людей.
В первомайские дни, впервые после долгого перерыва, в Ленинграде звучали песни, музыка, состоялись концерты. Был концерт и в нашей дивизии. Правда, артистов оказалось немного, всего лишь двое: начальник артснабжения штаба дивизии, в прошлом инженер по холодной обработке металла, преподаватель обувного техникума из нашего Московского района Шухман и боец комендантского взвода Битов. Шухман пел, а Битов аккомпанировал на рояле.
После каждого номера их награждали бурными аплодисментами, у некоторых бойцов даже блестели на глазах слезы. Опровергалось старое изречение: "Когда говорят пушки, то музы молчат".
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
