Содержание   •   Сайт "Ленинград Блокада Подвиг"


Бардин С. М. ...И штатские надели шинели. И Манштейн не помог


И Манштейн не помог

1

Июнь сорок второго года в Ленинграде был относительно спокойным. Рядовые и младшие командиры нашей дивизии разбирали на дрова старые дома за Невской заставой, а средний и старший командно-политический состав совершенствовал знания, обобщал опыт, накопленный за время войны.

В пору белых ночей, когда бесконечно тянутся дни и совсем не ощущаются ночи, начальник политотдела дивизии Ипатов пригласил к себе заместителей командиров полков по политчасти, работников политотдела, редактора дивизионной газеты и начальника клуба.

Собрались не в его маленьком кабинете, оборудованном на скорую руку в небольшом одноэтажном доме, укрытом распустившимися деревьями, а в садике, огороженном ветхим деревянным забором и кустами сирени. В нем, как говорится, можно было сочетать приятное с полезным - подышать свежим воздухом и обсудить текущие дела. К тому же сохранился старенький дощатый стол и несколько скамеек. Видимо, жильцы этого дома любили природу, свободные вечера проводили на открытом воздухе, в окружении деревьев и цветников.

Время шло уже к вечеру, и жара стала постепенно спадать.

- В такие дни, - мечтательно заметил Смыкунов, любивший вспомнить прошлое, - я до войны амуры разводил, выезжал за город, чтобы насладиться природой, погулять с приятной девушкой.

- И часто? - не то шутя, не то серьезно спросил Булычев.

Смыкунов собрался что-то ответить комиссару штаба дивизии, но начальник политотдела предложил приступить к делу.

Первое слово было предоставлено заместителю командира по политчасти артиллерийского полка Алексею Гусеву.

Гусева мы хорошо знали. В дивизии он с первого дня. И все время в одной и той же должности. У него был грудной, но довольно громкий голос. Говорил складно. Умел выгодно подать то, что делалось в полку, подбросить какую-нибудь мысль, вызывающую споры, обобщить мелкие разрозненные факты и придать им весомость.

Он встал, снял пилотку, пригладил ладонью темные волосы и, обернувшись к начальнику политотдела, спросил:

- Каким временем я располагаю, товарищ начальник?

- Тридцать минут. Не больше, - ответил Ипатов.

Гусев говорил, не заглядывая в конспект, который на всякий случай держал в руках. Я позавидовал его способностям выступать и хорошей памяти. Сначала он рассказал об участии полка в боях на Лужском рубеже, потом в боях на Ораниенбаумском пятачке и в районе "Спиртстроя", сообщил количество выведенных из строя артиллерией полка инженерных сооружений противника, его техники и живой силы, перечислил отличившихся. И только после этого начал говорить по существу, то есть о политической работе в условиях боя. Никто его не перебивал.

- Основное, - переходя к главной теме своего сообщения, сказал он, - готовясь к бою, мы обращаем внимание на то, чтобы поддержать высокое морально-политическое состояние у личного состава, высокую дисциплину и готовность выполнить воинский долг.

Далее он назвал наиболее важные темы политбесед, проведенных за последние месяцы, вопросы, которые обсуждались на партийных собраниях дивизионов, назвал цифры роста парторганизации, рассказал о работе полкового клуба и ансамбля песни и пляски, которым руководил командир взвода старший лейтенант Алексей Иосько, рассказал о выпусках батарейных боевых листков.

Заключил Гусев эффектно:

- В момент воодушевления, в ярости и упоении воя наши артиллеристы способны на подвиги и жертвы, на самопожертвование и самоотречение. Вот почему, оглядываясь на прошедшие месяцы боев, я часто думаю: почему мы выстояли, не позволили врагу овладеть Ленинградом? Потому, что в наших рядах не было уныния. Потому, что бойцы Московской заставы не теряли веры в победу и не давали страху овладеть сердцем, не проявили даже минутной трусости.

После перерыва начался обмен мнениями.

Говорить в нашей дивизии о морально-политическом состоянии, в которой основное ядро по-прежнему составляли ополченцы, было просто. Ведь ленинградцы всегда обладали высоким сознанием и всегда были готовы исполнить священный долг по защите своего Отечества. Даже в самый тяжелый первый год войны у нас не было ни одного серьезного ЧП и, конечно, ни одного самострела. Взаимопомощь и взаимовыручка в бою были возведены в закон. Эти качества особенно пригодились во время первых боев, когда не хватало физической выносливости и военного мастерства.

Войска Ленинградского фронта находились в особых условиях - в условиях блокады. Естественно, что это обстоятельство наложило определенный отпечаток на характер ведения боя и, конечно, на содержание и формы политической работы.

Известно, когда боец знает не только "свой маневр", но и настроен по-боевому, когда хорошо осведомлен о происходящих событиях, разбирается в них, когда он понимает значение поставленных перед ним задач, тогда он идет в бой с чувством ответственности за его исход. А это порождает такие качества, как собранность, смелость и решительность, то есть то, что принято называть наступательным порывом. Без этих качеств не могло быть и победы.

Летом сорок второго года перед нами была поставлена задача - готовиться к наступательным операциям. Значит, менялась тактика боя, менялась и политическая работа. Вот об этом-то и шел прежде всего разговор у начальника политотдела.

Заместитель командира по политчасти 141-го полка В. И. Белов, говоря об этом, образно заметил: "Хороший хирург никогда не начнет оперировать больного, пока психологически его не подготовит, не убедит, что операция неизбежна и что окончится она благополучно. Так должен поступать и наш брат, - развивал свою мысль Василий Иванович. - Хороший политработник постарается перед боем настроить своих людей так, чтобы они шли в бой без колебаний и без страха, шли с одним желанием - выиграть бой, победить врага".

Исход боя зачастую зависел от личного примера командира и политработника. Встанет в решительный момент и ринется вперед командир или политработник - ринутся на врага и остальные. Этот вопрос остро встал потому, что предстояло вести не оборонительные, а наступательные бои. И как тут было не вспомнить комиссара дивизии полкового комиссара Тихонова. Павел Тихонович в самые критические моменты оказывался среди солдат, был душой многих контратак, первым в бою поднимался и увлекал за собой воинов.

Как-то Тихонов пришел в один из батальонов 1-го стрелкового полка, когда тот готовился к выполнению боевого задания.

Комиссар пошел в бой вместе с батальоном. Враг оказывал упорное сопротивление. Бойцы одной из рот под огнем противника залегли.

И тут среди них появился Тихонов. Подняв над головой автомат, он крикнул:

- Вперед, за мной, товарищи!

И бойцы устремились за ним.

Вместе с ополченцами и моряками комиссар дивизии ворвался в окопы фашистов, однако осколок снаряда сразил его. Тихонов упал. Но тут же, превозмогая боль, вскочил и крикнул:

- Постойте, товарищи, за Ленинград, постойте за нашу землю!

Это были последние его слова.

Мужественно вели себя и отдали свои жизни в борьбе с врагами нашей Родины парторг 1-го стрелкового полка, бывший редактор многотиражной газеты "Электросиловец" Наумов, комсорги полков Пашков и Миша Косарымов, политрук роты Мченский, инструктор политотдела Дворян.

В нашей дивизии, особенно в первые месяцы войны, существовала очень важная проблема - преодолеть гражданские привычки, научить людей беспрекословно выполнять приказания командиров, соблюдать субординацию. Это было вызвано тем, что многие ополченцы никогда не служили в армии, не знали требований воинского устава. Поэтому первейшая обязанность политработников состояла в том, чтобы добиться высокой дисциплины, понимания ее значения каждым воином. На первых порах были даже случаи, когда вместо повторения приказа командира взвода или отделения рядовой начинал обсуждать его. Чтобы навести воинский порядок, нужно было провести большую разъяснительную работу, на примерах показать пагубность гражданских привычек в условиях фронтовой обстановки. Об этом говорилось на партийных и комсомольских собраниях, во время политбесед. В дальнейшем ополченцы твердо усвоили, что приказ командира не подлежит обсуждению, а его нарушение является тягчайшим преступлением.

На совещании кто-то вспомнил такой случай.

Прибыв в дивизию, новый заместитель командира дивизии по политчасти старший батальонный комиссар Орлов очень круто повернул дело в общении между подчиненными и командирами, не допускал даже малейшего отступления от "табели о рангах".

Однажды ответственный секретарь дивизионной газеты "За победу" Иосиф Альбац обратился к Орлову не по уставу, а запросто, по-граждански, назвав его по имени и отчеству. Орлов возмутился и заставил обратиться по уставу.

Альбац, конечно, тут же с подчеркнутой официальностью выполнил требование заместителя командира дивизии. Но когда Иосиф Михайлович вернулся в редакцию и рассказал о происшедшем, в небольшом редакционном коллективе разгорелся спор.

Литсотрудник Давид Золотницкий, окончивший перед войной Ленинградский педагогический институт имени Герцена и еще не избавившийся от студенческих замашек иронизировать по каждому поводу, заметил:

- Вам, товарищ старший лейтенант, еще повезло. За такие вольности, какие вы допускаете, нетрудно попасть и в штрафную роту.

Взволнованный и еще продолжавший переживать случившееся Альбац, не поняв дружеской иронии Золотницкого, решил дать бой этому "молокососу", как он в порыве гнева назвал его, злясь на то, что Золотницкий часто правит его статьи.

- Окажись ты на моем месте, - ответил он Золотницкому, - наверняка угодил бы на гауптвахту! Армия тебе не институт и не средняя школа. Здесь, дорогой мой мальчик, не похлопаешь по плечу и не возразишь старшему по званию, а тем более по должности. Я из тебя вышибу гражданскую распущенность!

- Это же солдафонство, Иосиф Михайлович, - парировал Золотницкий.

- Вы оба преувеличиваете, - решил погасить спор редактор газеты.

- Нисколько, - не сдавался Альбац, - "табель о рангах" касается не столько этикета, сколько воинской дисциплины. Ты видел, как перед генералом тянутся полковники и подполковники. Никогда не перебивают его. Больше слушают. А если и высказываются, то очень коротко: "Слушаю, товарищ генерал!", "Выполним, товарищ генерал!"

- Пора, друзья, привыкать к воинским порядкам, - подвел итог развязавшейся полемике Мольво. - Мы же работаем не в "Скороходовском рабочем", где могли позволять в отношениях между собой вольности, а находимся в армии, да еще на фронте.

Слушая рассказ об этом эпизоде, мы вдоволь посмеялись. Когда воцарилась тишина, Ипатов спросил:

- Кто следующий?

Слово взял Георгий Смыкунов.

- Если армейский политработник лишен вдохновения, выступает без огонька, без подъема, если его слова не окрашены эмоциональными красками и не подкреплены яркими примерами и доводами, то, как бы он ни старался, коэффициент его воздействия будет равен нулю или почти нулю. Большая часть его слов пролетит мимо, не заденет ни души, ни разума человека. Вот почему я против холодного академизма в политической работе. Мы, политработники, обязаны нести в красноармейские массы идеи нашей партии, пробуждать и развивать у воинов наступательный порыв. Другими словами - обязаны разжигать энтузиазм и жажду действий, бесстрашие и готовность к самопожертвованию ради спасения своей Отчизны. А этого не достичь, если вместо горячего и страстного призыва, задушевного и откровенного разговора бубнить что-то невразумительное, произносить по бумажке избитые, монотонные фразы.

Георгий Смыкунов высказал все это на одном дыхании. Речь свою он закончил такими словами:

- Бой, если хотите, это игра нервов, требующая колоссального напряжения физических и духовных сил, предельной выдержки и воли к победе. Побеждает в этой борьбе тот, кто решителен и напорист, кто не боится погибнуть. Стоит человеку заколебаться, на какое-то мгновение проявить нерешительность, как им может овладеть страх и он либо начнет прятаться за спины своих товарищей, либо пятиться назад. Необходимо вдохнуть в бойца уверенность в победу, смелость и, безусловно, воинственность.

Речь Смыкунова вызвала оживление. Кое-кто возразил Смыкунову. По их мнению, поддавшись эмоциональным чувствам, Смыкунов забыл о воспитании убежденности и высокой сознательности, о том, что сила слова агитатора и пропагандиста не только в яркости красок, но главное - в аргументах, в умении просто и доходчиво разъяснить политику партии, приказы Верховного Главнокомандующего. Начальник политотдела, подытоживая прения, решил сделать некоторые свои замечания.

Соглашаясь с высказыванием Смыкунова, Ипатов отметил, что политработник, являясь идейным бойцом партии, должен обладать горячим сердцем, уметь зажигать людей, уметь убеждать воина и оберегать его от дезинформации и влияния враждебной пропаганды.

- Если, - говорил он, - роль командира состоит в том, чтобы разработать план предстоящей операции, поставить конкретную задачу перед подчиненными частями и проинструктировать исполнителей, то обязанность политработника заключается в том, чтобы разъяснить значение этого плана, подготовить личный состав нравственно и политически. Вместе с тем политработник обязан проявить заботу о солдатах. Политическая работа в армии многогранна, она охватывает все стороны нелегкой солдатской службы, касается и быта. А быт солдата на фронте не прост. Спит он урывками. Вместо мягкой постели служат ему несколько веток, сорванных с дерева, а то и их нет. Городскую квартиру или колхозный дом заменяет сырая землянка или холодная ниша в траншее.

Вот почему на эту сторону дела мы обращаем большое внимание. Во всех взводах у нас оборудованы сейчас теплые землянки, под постоянным контролем держим питание, санитарное обслуживание. Даже следим за сменой белья и мытьем бойцов. Уделяем внимание и культурному обслуживанию. В дивизии регулярно устраиваются вечера отдыха, встречи с артистами, учеными и представителями подшефных предприятий, проводятся концерты армейской самодеятельности. Активно действует дивизионный клуб и ансамбль красноармейской песни и пляски, а в полках - художественная самодеятельность. Кроме дивизионной многотиражки, выпускаем боевые листки. Есть своя кинопередвижка. Даже имеются свои поэты и композитор.

И. Е. Ипатов был прав. Политработники нашей дивизии всегда были в гуще масс, активно влияли на боеспособность частей и подразделений.

Немаловажную роль в деятельности политработников нашей дивизии играла героическая история Ленинграда, его революционные и трудовые традиции. Бойцы и командиры дорожили тем, что им доверена защита колыбели Великого Октября, города русской славы.

Деятельность политработников в дивизии направляли заместитель командира дивизии по политчасти и политотдел.

Долгое время политотдел дивизии возглавлял Иван Евграфович Ипатов - воспитанник Свердловской партийной организации, участник гражданской войны на Урале. В дивизии Ипатова уважали за простоту, отзывчивость и умение ценить мнение подчиненных.

Аппарат политотдела был невелик. Кроме начальника и его заместителя, в штате состояли секретарь партийной комиссии и несколько инструкторов. Инструкторы Смыкунов, Страхов, Сергеев, Тихвинский, Телятников, Родионов - в прошлом партийные работники. А должность секретаря партийной комиссии отлично выполнял бывший секретарь парткома Ленмясокомбината имени С. М. Кирова Г. И. Терновой.

В штат политотдела не входил комиссар штаба дивизии П. К. Булычев. Однако его деятельность была тесно связана с политотделом. Он являлся связующим звеном между штабом дивизии и политотделом, помогал работникам политотдела направлять свои усилия туда, где их больше всего требовала фронтовая обстановка.

2

С совещания я уходил вместе с Георгием Смыкуновым. После боев в районе Усть-Тосно мы с ним сблизились и прониклись взаимным уважением. С тех пор каждый из нас стремился выказать другому внимание, помочь в случае необходимости, даже просто сообщить новость. Вот и на этот раз Георгий Петрович, взяв меня под руку, зашептал:

- Ну и новость я вчера узнал!

- Какую же?

- Очень серьезную и абсолютно пока секретную.

- Раз очень секретная, то и не стоит мне о ней рассказывать, мы же с тобой на фронте.

- Думаю, что о ней скоро все узнают.

- А откуда ты ее узнал? Не от штабистов же?

- Конечно, нет. Вчера я ездил с поручением в Смольный. Вот там и рассказали.

- Она касается нашей дивизии? Что, опять к нам приходит новый комдив?

- Да нет. А вообще-то не плохо бы нашего конника заменить пехотинцем.

Наш комдив полковник Лебединский до войны все время служил в кавалерийских частях, поэтому в стрелковой дивизии чувствовал себя неуверенно. Зато оживлялся, когда рассказывал о нравах лошадей и верховой езде. Даже завел себе лошадь, на которой выезжал на тренировки каждый день. Вот поэтому-то его и прозвали "конником".

- Пойдем к тебе, там и расскажу. "Ворошиловский паек" есть? - спросил Смыкунов, как только мы переступили порог моей комнатушки, которую мне отвели для временного жилья в одном из домов вблизи от политотдела дивизии.

- Значит, новость, о которой ты хочешь рассказать, неприятная, раз начинаешь с водки.

- Ты прав. Неприятная.

И он сообщил, что гитлеровцы снова намерены штурмовать Ленинград. Для этой цели решили перебросить из Крыма 11-ю армию, которой командует фельдмаршал Манштейн. Тот Манштейн, который получил от фюрера свое высокое звание за Севастополь и за зверства, учиненные над защитниками славного города.

Сообщение Смыкунова через несколько дней подтвердилось. Гитлер отдал приказ штурмовать Ленинград, как только 12 дивизий Манштейна с осадной артиллерией будут переброшены из Крыма к берегам Невы. Затянувшаяся блокада гитлеровцам ничего хорошего не сулила. Как они ни пыжились, гордый город по-прежнему для них был неприступной крепостью. А войска, обложившие его, с каждым днем таяли, теряли боеспособность. Вот и решил Гитлер снова испытать счастье, попробовать овладеть Ленинградом, чтобы не только спасти свой престиж, но и получить немалые стратегические выгоды. Во-первых, в тяжелое положение поставить наш Балтийский флот, базировавшийся в Кронштадте, и, во-вторых, получить возможность перебросить дивизии из-под Ленинграда на Московское направление.

Готовясь к новому штурму города Ленина, гитлеровцы с особой яростью и жестокостью вели обстрелы и бомбежки с воздуха.

Но фашисты не застали врасплох защитников Ленинграда. Своевременно предпринятые контрмеры сорвали план Гитлера.

Одной из таких контрмер явилась Старопановская операция, проведенная с 20 июля по 2 августа, в которой участвовала и наша дивизия.

3

В начале июля командиры нашей и 21-й дивизий получили приказ сосредоточиться вблизи Койровской лощины, которая тянулась вдоль Литовского канала до шоссе Ленинград - Стрельна, соорудить опорные пункты и вырыть ходы сообщений. А что за сим последует, никто пока не знал. Можно было лишь догадываться, что позиции создаются на случай наступления.

Этот район был выбран для атаки с расчетом, в случае удачи, выхода к Урицку, а оттуда - на Петергоф.

Фашисты заметили сосредоточение наших войск и чаще, чем обычно, обстреливали поселок Дачное и больницу имени Фореля. Под непрерывным обстрелом они держали также насыпь Балтийской железной дороги, то есть те самые места, где передвигались и сосредоточивались подразделения и части наших войск.

На войне, когда перед атакующими частями простирается заминированная и опутанная колючей проволокой полоса земли, первыми в "дело" вступают саперы. Их задача - проделать проходы для пехоты и танков. Это требует бесстрашия, быстроты действий и тонкой, поистине ювелирной работы. Недаром же существует поговорка, что "сапер ошибается только один раз". Поэтому-то саперные подразделения комплектовались из людей смелых, находчивых, физически сильных и выносливых.

Саперы нашей дивизии, возглавляемые капитаном Монаковым, бывшим ополченцем, ставшим за время войны опытным командиром, пользовались у бойцов и командиров особым уважением, были людьми решительными и надежными, в совершенстве знающими свое дело. Это их искусными и крепкими руками перед самым носом противника в течение одной ночи минировались поля, устанавливались столбы с колючей проволокой. Они же в большинстве случаев сооружали укрепленные оборонительные сооружения - долговременные огневые точки, надежные блиндажи и наблюдательные пункты.

Вот и на этот раз, когда готовилась Старопановская операция, саперы первыми получили боевое задание. Ночью, за несколько часов до атаки, незаметно для врага они проползли нейтральную полосу, разминировали ее во многих местах и разрезали проволоку. Одновременно саперы Монакова тянули за собой длинные шесты, на концах которых были прикреплены толовые шашки. Эти замысловатые и не очень удобные в обращении сооружения нужны были для того, чтобы в наиболее важных местах подложить под проволочное заграждение взрывчатку. Во время артиллерийской подготовки она взрывалась, образуя дополнительные проходы.

После выполнения задания наши саперы рассказывали, что противник расставил на этом участке прыгающие мины. Особенность их в том, что к ним прикреплялась изогнутая проволока, концы которой разбрасывались по полю. Достаточно было задеть эту проволоку ногой или рукой, как мина подпрыгивала и рвалась в воздухе. Осколки ее очень опасны потому, что стелились пег земле, поражая не только идущих или сидящих, но даже и тех, кто полз или лежал.

- Много ли вам удалось обезвредить таких мин? - спросили Монакова, когда он вернулся со своими саперами с задания.

- Несколько штук. Хорошо, что мы знали о их существовании, а то бы поплатились жизнями.

Теперь настала очередь артиллеристов. Орудийный грохот раздался с первыми лучами солнца. Засверкали молнии орудийных выстрелов. В этот момент весь передний край от Урицка, Старо-Паново до Горелово и Володарки сплошь был покрыт огненными взрывами, тучами дыма, столбами взлетающей земли.

Артподготовка длилась около часа. Снаряды один за другим рвались в расположении противника, разрушая его огневые точки, проволочные заграждения, перепахивая ходы сообщений, поражая технику и живую силу.

В Старопановской операции впервые было применено новое реактивное оружие страшной разрушительной силы и огромного психологического воздействия. Это оружие получило у бойцов кличку "Иван-долбай", хотя официально оно называлось очень скромно и кратко "М-31". Каждая такая мина по своей мощи превосходила снаряды "катюши" более чем в три раза. Мы были приятно удивлены, когда вслед за очередью "катюш" раздался залп из какого-то незнакомого нам оружия и над головами пролетели серого цвета чудовища с огненными хвостами. От их разрывов дрожала земля. Даже на нашем переднем крае обвалились землянки и осыпались брустверы.

Как только утихла артиллерия, в воздухе появились наши штурмовики. В это же мгновение пошли в атаку пехота и танки.

Атака была решительной и быстрой. Бойцы, возглавляемые старшим лейтенантом Жириным и батальонным комиссаром Тутуркиным, первыми поднялись и с возгласом "Ура!" ринулись вперед. Одновременно танкисты открыли из своих пушек стрельбу по огневым точкам фашистов. Среди танкистов был уроженец Старо-Паново Павел Фокин. Перед боем он говорил: "Не дождусь наступления. Я ведь вырос в этой деревне, там и дом наш. Интересно, стоит он или его уже нет?" И вот танки, преодолев первую вражескую линию обороны, ворвались в деревню. Павел остановил танк у родного дома, открыл люк и вылез из машины. От волнения у него выступили слезы на глазах. Он сделал несколько шагов и замертво упал. Его скосила автоматная очередь фашиста, спрятавшегося на чердаке соседнего дома...

Бойцы 59-го полка, которым командовал полковник Краснокутский, выбив гитлеровцев из Старо-Паново, стали преследовать и теснить их в глубь обороны, форсировали Дудергофку и ворвались в Урицк.

- Урицк мы уже считали взятым, потому что немцы, завидев нас, покинули его, - сетовали потом бойцы, - но неожиданно поступил приказ от командира дивизии - отойти назад и закрепиться на правом берегу Дудергофки.

Да, планом предусматривалось выйти только к Дудергофке и закрепиться. Однако подразделения полка, почувствовав панику у врага, увидев, как он драпает, и преследуя его, ворвались в Урицк. Как должен был реагировать на это комдив? Изменить свой первый план и сделать все, чтобы закрепиться в Урицке и расширить клин, образовавшийся в обороне противника.

Но у Лебединского для этого не хватило смелости. Он испугался, как бы не зашли его подразделения слишком далеко. Поэтому-то и отдал приказ выровнять фронт, то есть вернуть из Урицка первый батальон 59-го полка. Как и следовало ожидать, через некоторое время фашисты опомнились и, конечно, поспешили вернуться в добровольно оставленный нами населенный пункт.

Секретарь партийной комиссии майор Г. И. Терновой, вернувшись ночью из полка, возмущался: "Если бы в помощь 59-му были брошены дополнительные силы, то нам бы удалось полностью разгромить 215-ю пехотную дивизию противника и глубоко вклиниться в их оборону. Однако вместо этого вернули наши подразделения из отбитого у гитлеровцев Урицка. Что это - ошибка или глупость?!"

4

Первым в Урицк ворвался батальон 59-го полка, действиями которого руководил старший политрук Михаил Давыдов. Ему-то и было приказано вернуться из Урицка к Дудергофке. Давыдов хотя и не сразу, но выполнил этот приказ. А через сутки, когда наши части снова атаковали Урицк, Давыдов был ранен и доставлен в медсанбат. Узнав об этом, я поспешил к нему. Хотелось узнать подробности боя за Старо-Паново и Урицк.

Старший политрук лежал на койке с забинтованной головой и правой ключицей. Мне показалось, что передо мной не Давыдов, а известный в стране боксер Градополов, которого не раз видел на ринге. Так они были похожи. Те же очертания лица, те же чуть прищуренные и все время следящие за тобой глаза, небольшой прямой нос, коротко подстриженные "под бокс" черные волосы, упрямый, слегка вытянутый вперед подбородок.

Сначала разговор не клеился. Михаилу Ивановичу не очень-то хотелось вспоминать о том, как был оставлен Урицк. Лишь немного успокоившись, комиссар батальона стал рассказывать о том, как все случилось.

- В Старо-Паново мы ворвались быстро. Первое, что бросилось в глаза, - полыхающие дома. Их немцы подожгли при отступлении. Всюду торчали почерневшие печные трубы. Фашистов здесь уже не было.

- Выходит, что деревня была взята без боя?

- Нет. Деревню сначала атаковали бойцы 141-го полка. Но они, встретив сильный огонь противника, залегли. Вот тогда-то наш командир полка Герой Советского Союза полковник Краснокутский и обратился к командиру дивизии за разрешением пустить в бой два наших батальона. Второй возглавил комбат Жирин и комиссар полка Тутуркин. А я - свой, первый.

Тут Давыдов замолчал. Он, видимо, еще не мог освободиться от пережитого. Чувствовалось, что он хотя и разговаривал со мной, а сам в мыслях все время был там, на поле боя.

- На фрицев мы наткнулись сразу же за Старо-Паново. Они открыли по нам страшный огонь. Затарахтели пулеметы и автоматы, кругом рвались мины и гранаты. Но мы, охваченные азартом боя, не прекратили наступления. Я бежал, не помня себя, точно завороженный. Со мной рядом мчался наш батальонный парикмахер Саша Тихомиров. Ему бы сидеть в землянке и стричь бойцов. Ведь его никто не принуждал идти в атаку. Но он пошел. Пошел, чтобы отомстить фашистам за мать и сестру, которые погибли в Ленинграде от голода, за раны своего города. Если бы вы видели, сколько в нем было решимости, жажды мести!

Давыдов снова умолк. Глаза его повлажнели. Глотнув из стакана воды, он продолжал:

- Не могу сказать, сколько Тихомиров поразил фашистов. А вот сам не уцелел. За деревней его сразила пуля. Жаль парня. Очень уж был душевный, заботливый. Его у нас все любили. А сандружинницы все время вздыхали - красавец... Немцы не выдержали нашего напора и пустились наутек. Нам все же удалось несколько человек взять в плен. Нашивки у них были эсэсовские.

- Что же было дальше?

- В деревне мы останавливаться не стали и побежали в сторону Дудергофки. По приказу наш 59-й полк и 141-й должны были здесь остановиться и закрепиться. Но, увидев, как фашисты побежали к Урицку, покинув противоположный берег реки, мы решили продолжать преследование врага. Переправиться через Дудергофку было не сложно - речка небольшая. Все же вымокли. Но денек был жаркий. На шоссе, по пути в Урицк, заметили два броневика, автобус и несколько легковых машин, около которых суетились немцы. Я отдал приказ пулеметчикам открыть огонь по отступающему противнику, поразить легковые машины и автобус. И тут же одна из легковых машин загорелась. Видимо, пробили бак с бензином. Броневики пустились наутек. Остался стоять лишь автобус, около которого толпилось несколько гитлеровцев. Наверное, заглох мотор. Видя растерянность фашистов, я подозвал командира третьей роты лейтенанта Осипова и приказал немедленно атаковать... И вот мы у автобуса. Фашисты, не успевшие бежать, побросали автоматы и в испуге подняли руки. Автобус оказался штабным. В нем были разные документы, карты, и канцелярские принадлежности. Мы не сразу заметили, что под машиной, притворившись мертвым, лежал гитлеровский подполковник. Наши ребята вытащили его за ноги, и он тоже поднял руки. Возиться мы с ним не стали. Некогда было. Отправили в штаб полка.

- Что же было дальше?

- Продолжали наступать. Не останавливаться же, когда противник бежит. Правда, впереди был большой населенный пункт - Урицк. Мы понимали, что в Урицке встретим упорное сопротивление. Но очень уж велик был соблазн. И мы подбежали к полотну железной дороги, продолжая атаковать отступавших. Но здесь неожиданно затарахтел вражеский пулемет, уложивший весельчака-дагестанца лейтенанта Гусейнова, бойцов Антонова, Удалова и Кирюшина. Тогда старший лейтенант Румянцев, взяв несколько гранат, пополз к вражескому пулемету. Я знал его жажду отомстить фашистам. У него, как и у Саши Тихомирова, в Ленинграде умерли от голода мать, отец и маленькая сестренка. За продвижением лейтенанта наблюдал с большим волнением. Мне было видно каждое его движение. Вот Румянцев уже у цели. Взмах руки, и... взрыв. Но вражеский пулемет продолжает действовать, прижав нас к насыпи железной дороги. Румянцев бросил вторую гранату. И тут я увидел, как он растянулся, сраженный вражеской пулей. Но своего добился. Пулемет замолчал. В Урицке схватка была недолгой... Я уже хотел послать связного с рапортом о взятии Урицка. Но кто-то из бойцов подбежал ко мне и сообщил, что в овраге замаскированы крупнокалиберные пушки. Пришлось собрать комсостав батальона и наметить план захвата вражеских дальнобойных орудий, которые, как оказалось потом, вели огонь по Ленинграду. Подробно рассказывать не стану, как мы их захватили. Лишь скажу, что атаковали с двух сторон - с обоих флангов.

- И что же вы сделали с пушками?

- Очень просто. Подорвали гранатами. Эту операцию осуществил с группой бойцов политрук Филиппов.

- Вы донесли об этом командиру полка?

- Да. Доложил устно.

Давыдов вновь замолчал. Вытащил из-под подушки пачку папирос и закурил.

- Теперь мы стали ждать подкрепления, без которого трудно было удержать Урицк. Но вместо подкрепления примчался связной от командира полка с приказом оставить Урицк, переправиться через Дудергофку и окопаться на ее восточном берегу. Я не поверил. Но через два часа снова прибежал этот же связной и вновь повторил приказ командира. Что же было делать? Выполнить приказ - значит оставить только что отвоеванный крупный населенный пункт, за который столько пролито крови! Оставаться в Урицке - значит нарушить приказ. Я сам бойцов учил, что приказ командира - закон, что тот, кто его не выполняет, совершает преступление. Пока я колебался, прибыл новый связной все с тем же приказом: "Отойти на левый берег Дудергофки и закрепиться". Пришлось подчиниться. Собрал командиров и политруков рот и сообщил им о приказе. Правда, не обошлось без шума и возражений. Но приказ был выполнен. Ночью мы оставили Урицк. Жаль было его покидать. Очень жаль. Я до сих пор не могу понять причину такого решения командира дивизии. Правда, когда мы заняли позиции вдоль Дудергофки, в батальон пришел начальник политотдела подполковник Ипатов, который пояснил, что отвод батальона из Урицка был вызван стремлением выровнять фронт... Ночь, конечно, была ужасной. Мы чувствовали себя скверно. А на рассвете, когда наступательный порыв ослаб, и мы еще не успели прийти в себя, отдохнуть и собраться с силами, поступил приказ: "Наступать на Урицк". Это было настолько неожиданно и нелогично, что даже вызвало в батальоне открытое возмущение. Теперь наше наступление было вялым и безрезультатным.

5

Действительно, 23 июля наступление на Урицк возобновилось. Но овладеть им не удалось. Отбили лишь восточную часть. Однако 2 августа противник подтянул свежие силы, вклинился в расположение наших войск, пришлось оставить и эту небольшую часть города.

Несмотря на промахи, допущенные в Старопановской операции, в частности с захватом Урицка, в целом она прошла успешно. В ней фашисты потеряли только убитыми полторы тысячи солдат и офицеров. Немало было уничтожено и техники. Несколько десятков фашистов было взято в плен. Потом их провели по улицам Ленинграда. Правда, наше командование опасалось, как бы население не отбило их у наших бойцов и не учинило самосуд. Но этого не случилось. Лишь на Литейном полетели в пленных камни, да какая-то женщина подбежала и плюнула одному из гитлеровцев в лицо.

Этих пленных я тоже видел. Это были грязные, оборванные люди. Они не шли, а плелись с опущенными головами. Мне казалось, что каждый из них думал:

Зачем я шел к тебе, Россия.
Европу я держал в руках,
Теперь с понурой головою
Плетусь в блокадный Ленинград.

...После того как пехота противника, взаимодействуя с артиллерией и танковыми частями, не смогла вернуть утраченных позиций в районе Старо-Паново, бои как-то незаметно утихли. Гитлеровцы решили ударить по нашим частям с воздуха, тем более что в авиации они по-прежнему имели некоторое превосходство.

И вот 3 августа ясным солнечным утром, в девять часов, послышался зловещий гул моторов. В это время мы с начальником политотдела Ипатовым направлялись в один из пехотных полков. Разумеется, тут же остановились, увидев в небе огромное количество черно-серых бомбардировщиков. "Этажом" выше, маневрируя и кружась, точно в вихре, носились юнкерсы - постоянные спутники бомбардировщиков.

Вскоре появились и наши легкокрылые, шустрые "ястребки". Их явно было меньше. У Ипатова даже вырвалось:

- До коль же наша авиация будет в меньшинстве!

Расстояние между воздушной армадой противника и нашими эскадрильями с каждой секундой сокращалось. То, что произошло дальше, даже трудно передать. В мгновение все перепуталось, смешалось и закружилось. Лишь, обремененные тяжестью груза, продолжали "спокойно" лететь бомбардировщики. Правда, их четкий строй скоро расстроился. Отдельные машины, преследуемые советскими асами, раньше времени начали снижаться и, не переходя в пике, сбрасывать бомбы. Но вот загорелись одна, затем вторая, потом третья тяжелая машина со свастикой и, резко снижая скорость, пошли вниз, таща за собой хвост огня и белого дыма. Юнкерсы иначе падали - сначала вспыхивали, как факел, затем разламывались и тут же по частям летели вниз. Показались в воздухе и купола парашютов. Это спускались летчики, успевшие покинуть горящие машины.

Мы уже устали смотреть вверх, заболели шеи, и запестрило в глазах. Пришлось сесть на траву, а потом и лечь. А бой все не прекращался. Казалось, ему не будет конца...

"Ожесточенный семичасовой воздушный бой" - на следующий день гласили заголовки ленинградских газет. А под ними ремарки: "Наши летчики рассеяли восемь эшелонов вражеских бомбардировщиков и уничтожили 21 самолет".

В одной из корреспонденции этот бой был описан так:

"Пытаясь вернуть занятые нашими частями рубежи, противник бросил вчера на наши передовые позиции свыше 120 самолетов. Вражеские бомбардировщики шли эшелонами под прикрытием истребителей. За несколько километров от цели их встретили истребители подразделений Павлова, Мищенко и Боговещенского. Одна группа наших летчиков на большой высоте взяла в железные клещи истребители противника, а другая ринулась в атаку и врезалась в первый эшелон бомбардировщиков, завязав с ними ожесточенный бой. В первые же минуты воздушной схватки отличилась истребители командира подразделения Павлова. Летчики старших лейтенантов Литаврина и Плеханова встретили десять машин "Ю-88", которых сопровождали и прикрывали истребители, и немедленно пошли в атаку. Лейтенант Шестаков сбил "юнкерс", но сам был атакован "МЕ-109". Удачным маневром Шестаков вышел из угрожаемого ему положения и с короткой дистанции поджег напавший на него самолет. Старший лейтенант Плеханов, отогнав из строя, поджег два "Ю-88". Летчики Высоцкий, Головач, Литаврин уничтожили по одному "Ю-88". Старший лейтенант Кудрявцев, выйдя из боя с истребителями, настиг два неприятельских бомбардировщика и сбил их. Так в течение 50 минут первый эшелон противника был разгромлен...

Но вскоре начали появляться следующие эшелоны воздушных пиратов. Их встретили наши истребители. Летчик Мищенко в паре со старшим лейтенантом Карповым сбил два бомбардировщика. Капитан Жадов расстрелял два "МЕ-109". Пять самолетов, которыми командовал Герой Советского Союза капитан Подтыкин, были атакованы десятью "МЕ-109". Умело маневрируя и прикрывая друг друга, наши летчики вырвались из кольца вражеских самолетов и немедленно бросились на фашистские бомбардировщики. Подтыкин уничтожил "Ю-88". Четыре наших самолета под командой капитана Оскаленко вступили в бой с четырьмя "юнкерсами", когда те пикировали на передний край нашей обороны. В результате один "юнкерс" был подожжен, другой, преследуемый старшиной Бачиным, расстрелян с короткой дистанции пулеметным огнем. Старший лейтенант Занин, несмотря на тяжелое ранение, полученное в схватке, благополучно привел свой самолет на аэродром."

...Август и сентябрь, пожалуй, были самыми активными месяцами воздушных боев на Ленинградском фронте. Наши летчики все чаще и чаще залетали во вражеские тылы, подвергая бомбардировке скопления транспорта, танков, живой силы, а морская авиация наносила удары по артиллерийским и минометным батареям, узлам сопротивления противника, кораблям и подводным лодкам.

Летом сорок второго года войска Ленинградского фронта вели также наступление из района Путролово и Колпина в направлении Ям-Ижоры, расположенного на Московском шоссе, и овладели им.

Активные наступательные операции вели и войска Волховского фронта. Они начали их в день прибытия армии Манштейна. Удар был нанесен севернее станции Мга. К 4 сентября войска Волховского фронта, которыми командовал генерал Мерецков, захватили участок фронта шириной более 12 километров и продвинулись в глубину обороны противника на 15-20 километров.

Одновременно перешла в наступление и Невская оперативная группа Ленинградского фронта, которая форсировала Неву на участке Пески - платформа Теплобетон, захватила плацдарм в районе Московской Дубровки. Бои здесь велись до 9 октября. Они заставили Манштейна перебросить в этот район ряд соединений и значительную часть артиллерии.

Боевые действия, проведенные летом и осенью 1942 года под Ленинградом, сорвали замыслы фашистов. К осени от 11-й немецкой армии, переброшенной из Крыма, ничего не осталось, и она фактически перестала существовать. Ее остатков хватило лишь для укомплектования сильно поредевших частей и соединений 18-й армии, блокировавшей город. Штаб во главе с Манштейном был отозван Гитлером в район Витебска.

6

За промахи и нерешительность в боях во время Старопановской операции командир нашей дивизии полковник Лебединский и его заместитель по политчасти полковой комиссар Орлов были отстранены от своих постов. Комдивом был назначен полковник Введенский, а его заместителем - полковой комиссар Лукашук. Смена командования произошла сразу, как только наше соединение вывели на отдых в район Охты.

Я в это время находился в военном госпитале, поэтому не видел, как происходила смена этих постов. Не был и на первом совещании командно-политического состава дивизии, которое проводилось на следующий день новым начальством.

Узнал я об этом с некоторым опозданием от уже известного читателю инструктора политотдела Г. П. Смыкунова, который приехал навестить меня и заодно поздравить с назначением на должность заместителя начальника политотдела дивизии в связи с отзывом В. А. Колобашкина на партийную работу. Он был избран вторым секретарем Московского райкома партии.

- Ну и красавец наш новый комдив, - таинственным тоном сообщил Смыкунов. - Смуглый, с черными волосами, как цыган. Глаза тоже черные. На вид щеголеватый. Аккуратный. Одет с иголочки. Рассказывают, что в 1937-1938 годах участвовал в боях в Испании.

- А как его заместитель? - поинтересовался я. - Ведь нам придется дело иметь не столько с командиром, сколько с его заместителем.

- Совершенная противоположность. Во всяком случае, по внешности. У него будто бы больное горло. Правда, когда говорит, этого не скажешь: голос чистый. А в общем, поживем - увидим.

Новости, сообщенные Смыкуновым, взбудоражили. В ту ночь я спал мало. Думал о новой работе, о новом командире и его заместителе. Лебединского и Орлова освободили правильно. Но все же по-человечески их было жаль. Видимо, ошибка была допущена тогда, когда Лебединского, специалиста по кавалерии, назначили командовать стрелковой дивизией. К тому же он был и не молод. Ему, кажется, перевалило за 50 лет.

Когда я выписался из госпиталя, начальник политотдела Ипатов встретил меня радушно и в тот же день представил новому командиру дивизии и его заместителю. Действительно, внешне это были совершенно разные люди. Да и по характеру своему резко отличались друг от друга. Если комдив был быстр в движениях, четок, любил отточенность и блеск во всем, то его заместитель оказался малоподвижным, говорил медленно, точно на весах взвешивал каждое свое слово.

Но оба руководителя соединения понравились всем нам простотой в обращении, а самое главное - деловитостью. Когда дивизия вышла из боя, перед комдивом и его заместителем была поставлена задача: доукомплектовать полки и батальоны и приступить к боевой и политической учебе. За выполнение этой задачи они и взялись. Взялись горячо и со знанием дела. Все занятия были подчинены одной цели - подготовить каждый полк, батальон, роту, взвод, отделение к жесткой, активной обороне. Учеба заняла все дни августа и часть сентября.

Хватило работы и для нас, политотдельцев. И все же мы находили время поговорить по душам. На этот счет особенно проявлял себя комиссар штаба дивизии П. К. Булычев. Правда, он не отличался ораторским искусством, не умел говорить так красиво, с таким пафосом, как это делали Георгий Смыкунов и Алексей Гусев. Зато всегда был осведомлен о всех делах в дивизии и политических событиях "на мировой арене", как он любил выражаться.

Как-то мы встретились в поселке Сосновка, где расквартировались многие наши службы, относящиеся ко второму эшелону. Вместе поужинали и засели до поздней ночи в большой благоустроенной, но пыльной квартире: семья, жившая в ней, видимо, давно выехала на Большую землю.

Разговаривали о том, о сем, и вдруг Булычев спрашивает:

- А ты знаешь, что сказал Рузвельт, когда его спросили журналисты, кому будут помогать в этой войне Соединенные Штаты?

Павел Кузьмич любил огорошить своего собеседника. Вот и на этот раз он решил, если не огорошить, то загнать меня в тупик.

- Нет, - честно признался я. - Хотя и ем американскую тушенку, получаемую по лендлизу.

- Между прочим, такие вещи заместителю начальника политотдела полагается знать.

- Я еще молодой заместитель, поэтому буду благодарен, если просветишь меня.

- Так вот слушай: Рузвельт сказал, что США будут играть роль запасного игрока в футбольной команде, чтобы в решающий момент забить гол.

- Из каких же источников ты это узнал? Наши газеты не сообщали об этом.

- Из немецких.

- Хорош источник!

Павел Кузьмич вынул из кармана записную книжку и прочитал мне:

- "Нацистское движение Гитлера - наилучший способ покончить с мировым коммунизмом". Эти слова выписаны мною из газеты "Нью-Йорк таймс" - глашатая американских толстосумов.

И все же советские люди, в том числе и мы, фронтовики, верили, что в самое ближайшее время будет открыт второй фронт. Однако этого не случилось. Обещанный второй фронт все еще открыт не был, чем воспользовались гитлеровцы. Бросив против СССР все свои силы, они летом 1942 года вышли в район Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска и Моздока. Своей целью они ставили захват нефтяных районов страны - Грозного и Баку.

В том, что этот план гитлеровцев был сорван, в какой-то мере сыграли свою роль наступательные действия войск Ленинградского фронта. Перемолов армию Манштейна, наши войска тем самым не позволили перебросить из-под Ленинграда на другие фронты ни одной дивизии.

Естественно, что после Старопановской операции о боях под Ленинградом, которые не прекращались до поздней осени, о их значении говорилось между нами много и горячо. Каждый стремился предсказать события ближайшего будущего и роль в них нашей дивизии. А дивизией своей мы гордились. Давно ее перестали называть ополченческой. Мы же, в прошлом ополченцы, дорожили своим "происхождением", не забывали того, что сделало для Ленинграда народное ополчение в самое трудное время, не могли забыть те памятные дни, когда почти двухсоттысячная армия добровольцев грудью заслонила город от врага.

В военном отношении ленинградская армия народного ополчения, особенно в первые дни, была, конечно, недостаточно боеспособной. Зато в морально-политическом, духовном - стойкая и надежная сила.

Кадровые части и соединения Северо-Западного направления сумели сначала затормозить быстрое продвижение фашистской военной машины, а затем и остановить. Сумели они это сделать благодаря самоотверженной помощи добровольцев - ленинградских рабочих и интеллигенции. Факт этот неоспорим. Правда, успех обошелся не дешево. Ополчение понесло большие потери. Но они были неизбежны.

Народная армия Ленинграда просуществовала недолго - около трех месяцев. Многие соединения, понесшие большие потери, были преобразованы, влиты в кадровые части. А наша дивизия сохранила и самостоятельность, и боеспособность.

С Булычевым мы зашли в редакцию дивизионной газеты, отыскали редактора Мольво, который только что закончил свой рабочий день и собирался что-то сочинять в следующий номер.

Когда мы пришли к нему, он достал из шкафа бутылку водки.

- Хоть с тебя и причитается, однако пить не будем, - успокоил засуетившего редактора Павел Кузьмич, имея в виду восстановление Мольво в должности редактора, от которой он был отстранен бывшим заместителем командира дивизии Орловым.

Мольво ответил Булычеву притчей.

- Один мудрец сказал: "Если хочешь, чтобы подчиненный тебя всегда почитал, создай ему такие условия, чтобы он взвыл. А потом, при случае, верни прежние. Но сделай это как величайшее благодеяние. Тогда он всю жизнь будет считать тебя своим благодетелем".

- Ого! - только и сумел произнести Булычев. - А вообще-то ты правильно сказал. Ладно, не будем тебе мешать творить.

Пожав Мольво руку, мы пошли по своим "домам": я в политотдел, а Булычев в штаб дивизии.

7

В начале сентября дивизия заняла позиции второго эшелона в районе Ново-Сергеевки около Колпино.

За полтора года боев под Ленинградом наша дивизия держала оборону почти на всех участках Ленинградского фронта. На отдельных рубежах по нескольку раз. Вели бои на Невской Дубровке, под Пулковом, в районе Артиллерийской высоты возле Авиагородка, за Старо-Паново, Урицк и Стрельну, на берегу Усть-Тосно.

На этот раз дивизия не занимала первую линию обороны и, таким образом, не входила в непосредственное соприкосновение с противником. И все же в бой с ним вступала часто, так как учеба проводилась не отвлеченно, а с выходом на передний край. Части и подразделения во время учебы сближались с врагом, отрабатывали отдельные элементы боя, учились блокировать и подрывать инженерные сооружения противника, проводили разведку боем, оттачивали действия стрелков, саперов, артиллеристов, минометчиков и пулеметчиков. При этом всегда стремились нанести чувствительный удар по фашистам. Не обошлось без потерь и в наших рядах. Здесь 5 сентября погиб любимец бойцов инструктор политотдела, старший батальонный комиссар Георгий Петрович Смыкунов, которого мы называли между собой просто Юрой.

Гибель Смыкунова до некоторой степени была случайной. К нам в дивизию прибыл полковник из штаба фронта для проверки хода учебы. Сопровождать его вызвался Смыкунов. На пути следования в часть они попали в зону артиллерийского обстрела. Один из снарядов разорвался близко от них. Полковник, услышав свист снаряда, бросился в траншею с водой, а Георгий Петрович почему-то замешкался.

Смыкунов очень хотел дожить до дня победы. Он не допускал и мысли, что может погибнуть. Верил, как он выражался, "в свою счастливую звезду". Он не боялся ранений, так как был убежден, что смерть его не возьмет. И все же Юра ошибся.

Мы сильно переживали, что смерть вырвала Г. П. Смыкунова из наших рядов. Для его похорон была создана комиссия под моим председательством. Тело Георгия Петровича по просьбе его матери, у которой он был третьим сыном, убитым в эту войну, сутки простояло в гробу в его квартире, недалеко от Колпино - за Невской заставой, на проспекте Смоленского, около завода "Большевик". Похоронили мы его на кладбище Памяти жертв революции 1905 года. Прибыл попрощаться с верным сыном партии, бывшим ополченцем и секретарь райкома партии Г. Ф. Бадаев, которого любил и уважал покойный.

8

На всю жизнь запомнилась мне встреча с советскими писателями, состоявшаяся в Московском районе в октябре 1942 года, с участием Александра Фадеева, Николая Тихонова и Веры Инбер.

Встреча состоялась в большом зале Московского райкома партии, где обычно проходили партийные активы, пленумы райкома и сессии районного Совета депутатов трудящихся. Зал был переполнен. Мы, прибыв за несколько минут до начала встречи, с трудом отыскали свободные места. Встречу открыл кто-то из секретарей райкома и сразу же предоставил слово Фадееву, который от имени правления Союза писателей СССР горячо приветствовал нас, защитников Ленинграда. Затем Фадеев рассказал о вкладе, который вносят писатели и художники страны в дело борьбы с фашизмом. При этом он высоко оценил деятельность писателей и всей творческой интеллигенции Ленинграда. Особенно отметил плодотворную работу бригады писателей, созданную при Политуправлении Ленинградского фронта в составе Николая Тихонова, Виссариона Саянова, Александра Прокофьева и других, высоко оценил выступления по радио Ольги Берггольц.

Все эти писатели пользовались популярностью у ленинградцев, в особенности Николай Семенович Тихонов. Его публицистика своей политической остротой и художественной правдой вдохновляла защитников Ленинграда на самоотверженную борьбу, воспитывала ненависть к врагу.

Николая Тихонова по праву называли в те годы "глашатаем Ленинграда". Вместе с его рабочим классом, служащими и воинами он делил все тяготы блокады. Он жил и боролся вместе с нами, испытал все сам на себе. Николай Семенович с величайшей тщательностью и любовью, с упорством исследователя собирал все, что касалось защиты родного города. Это позволяло ему повседневно вести летопись героической эпопеи на Неве.

Фронтовые очерки Тихонова отличались точностью, были проникнуты уверенностью в победе, ненавистью к врагу. Он острым взглядом подмечал все, видел каждое изменение в жизни населения и фронтовиков, ярко и зримо отражал в своих статьях и очерках мужество и неутомимую деятельность ленинградцев. Писал ли он о бойцах переднего края, о женщинах, заменивших своих мужей у станков и ухаживающих за ранеными, о детях, перенесших все ужасы блокады вместе со взрослыми, о рабочих, кующих оружие для фронта, о бытовых молодежных отрядах, спасающих больных и слабых, - он для всех находил нужное слово, для всех умел сказать именно то, что требовалось сказать в эти дни. "Они - мои земляки, - писал он после разгрома фашистов под Ленинградом. - Нас всех сроднила великая борьба и великая ненависть. Мы ходили и голодали, мы хоронили друзей и близких, все вместе мы знали одно горе, и все вместе мы увидели желанный день окончательного освобождения нашего любимого города".

Но Ленинград был не только фронтом. В нем была жива вся гамма самых нежных человеческих чувств. У плотно забитого фанерой окна, в темной комнате, аккомпанируя себе на рояле, поет девушка. Поет вполголоса. Ей кажется, что ее никто не слышит. Но поэт слышит и пишет: "Она утверждает право на песню". Николай Тихонов пишет о трудностях быта, о борьбе за воду и чистоту, о пожарниках, спасающих подожженные врагом дома, о воинском долге, о героических традициях, о силе русского духа, о железной когорте Октября в дни двадцатипятилетия Великой Октябрьской социалистической революции, о фашистских душегубках на оккупированной территории... Пожалуй, не было ни одной стороны быта, труда и борьбы ленинградцев, которой не коснулось бы перо писателя-патриота. А кто не помнит его героической поэмы "Киров с нами"?!

Время в блокадном городе летело огненным вихрем. И Николай Тихонов успевал за всем, что происходило, находя, что сказать, как выразить мысли и чаяния своих земляков, своих соратников по труду и борьбе, с которыми жил и трудился все 900 дней блокады. В очерке "В железных ночах Ленинграда...", написанном через долгие годы после войны, Николай Семенович вспоминает:

"Человек шел глухой зимней ночью по бесконечной пустыне. Все вокруг было погружено в холод, безмолвие, мрак. Человек устал, он брел, вглядываясь в темное пространство, дышавшее на него с такой ледяной свирепостью, точно оно задалось целью остановить его, уничтожить. Ветер швырял в лицо человеку пригоршни колючих игл, обжигавших ледяных углей, выл за его спиной, наполнял собой всю пустоту ночи.

Человек был в шинели, в шапке-ушанке. Снег лежал на плечах. Ноги плохо повиновались ему. Тяжелые думы одолевали. Улицы, площади, набережные давно слились в какие-то неощущаемые массы, и, казалось, остались только узкие проходы, по ним и двигалась эта крошечная фигурка, которая, оглядываясь и прищуриваясь, упорно продолжала свой путь...

Он шел спотыкаясь, из последних сил. Дома вокруг были похожи на груды пепла. Они могли упасть и рассыпаться... В домах, однако, было что-то знакомое. Прохожий инстинктивно остановился и взялся за висевший на груди фонарик. Яркий луч вырвал из темноты стену, всю в морозных узорах, плакат, изображавший страшную фашистскую гориллу, шагающую по трупам на фоне пожаров, и надпись: "Уничтожь немецкое чудовище!"

Прохожий вздохнул, как будто проснулся. Мучительный бред мрака кончился. Плакат возвращал к жизни. Он был реальностью. Человек спокойно посмотрел вверх. Он узнал дом, свой дом! Он дошел!

Этим человеком был я".

В этом очерке есть еще абзац, который я не могу не привести, ибо он характеризует Тихонова как борца и как гражданина, который до сих пор всем сердцем, всей душой слит с ленинградцами.

"Когда я вспоминаю ленинградцев - защитников города, - пишет Николай Тихонов, - я тоже вижу неисчислимые лица, не жалея сил отдавшие себя делу защиты города Ленина. Посмотрите на их лица, на которых горит солнце незакатной славы, на лица непокоренных, гордых людей, победителей страшного врага".

9

В первых числах октября 1942 года неожиданно поступило распоряжение срочно сняться с запасных позиций и занять линию обороны на рубеже Володарская слобода - южное побережье Финского залива - Лиговский канал.

- Переезжаем на зимние квартиры, - пошутил комиссар штаба дивизии П. К. Булычев, когда я пришел к нему, чтобы выяснить, где будет располагаться штаб и политотдел дивизии.

И впрямь было похоже, что переезжаем на "зимние квартиры". Во-первых, уже выпал снежок, запорошивший улицы, дороги, поля и крыши домов. Во-вторых, участок обороны отводился надолго, так как было приказано утеплить землянки, укрепить оборонительные сооружения и усилить их огневую мощь, во весь рост вырыть хода сообщений, отвести "усы". Шутка Булычева оказалась пророческой. Этот участок дивизия обороняла не только в течение всей зимы, но даже и часть лета - до июля 1943 года.

Штаб дивизии со всеми своими службами и политотдел разместились в новых жилых корпусах Автово, которые почти полностью пустовали. Семьи, занимавшие в них квартиры, либо эвакуировались, либо переехали в северную часть города, куда реже залетали снаряды. Штабисты и политотдельцы старались занять комнаты, выходящие на север или северо-запад. В них было менее опасно, так как снаряды поражали чаще южную часть домов, обращенную к противнику. Лишь я не придал этому значения. Выбрал небольшую, но светлую и уютную комнату, обставленную новой мебелью. Тот же Булычев, осматривавший занятые нами квартиры, посоветовал переехать. Но я не послушался. Потом пожалел. Эта небрежность чуть не стоила мне жизни...

Приближалась вторая блокадная зима. По сравнению с предыдущей она была не столь трагичной. И все же блокада давала себя знать во всем. По-прежнему не прекращались обстрелы и бомбежки города. По-прежнему не хватало продуктов питания. Как и раньше, голод морил людей.

И все же люди легче переносили трудности. Они научились приспосабливаться к ним, жили как бы на втором дыхании. Существенное облегчение в жизнь ленинградцев внес трамвай, который ходил по основным магистралям города. Теперь люди меньше тратили сил на длинные, изнурительные переходы. Правда, ленинградцы уже привыкли ходить пешком. Расстояние в десять километров, скажем из Автово до центра города, преодолевалось запросто, так, будто бы люди ходили пешком всю жизнь. Трудней было совершать переходы в тридцать-сорок километров. И все же такие переходы до пуска трамвая приходилось совершать.

Мы, воины, вторую блокадную зиму встретили, пожалуй, даже оптимистически. Не только потому, что за лето крепко поколотили фашистов под Ленинградом, лишив их всякой надежды овладеть городом, но и потому, что Красная Армия перешла к контрнаступлению под Сталинградом. Мы делали все, чтобы помочь нашим войскам сокрушить гитлеровскую 500-тысячную армию на Волге. В связи с этим снова активизировались действия частей и соединений Ленинградского фронта. Между защитниками героических городов произошла перекличка. Воины обоих фронтов дали клятву разгромить фашистские орды, отстоять твердыни на Волге и на Неве. В одной из армейских газет Ленинградского фронта поэт Иван Муха (Владимир Иванов) писал: "Не жалей свинца, товарищ, бей фашиста-сатану. На Неве его ударишь, отзовется на Дону".

Под Ленинградом по-прежнему самым сильным, самым действенным оружием против врага был снайперский огонь. В августе 1942 года снайперы Ленинградского фронта уничтожили 4737 фашистов, в сентябре - 5704. Даже девушки-сандружинницы стали истребителями.

Была у нас в дивизии неприметная, скромная сандружинница, в прошлом штукатур, комсомолка Мария Кошкина. Ее имени в течение первого года войны почти никто не знал. Она, как и многие другие девушки-патриотки, перевязывала и выносила с поля боя раненых, помогала врачам в полковом медицинском пункте.

И вдруг Мария заставила заговорить о себе, А началось все так. Как-то она попросилась пойти с разведчиками в засаду. "Может быть, будут раненые, - убеждала она, - окажу им медицинскую помощь на месте". И ей разрешили. Вышли на рассвете и вскоре... напоролись на противника. Разведчиков, не считая Кошкиной, было шесть, фашистов пятнадцать. С первых же выстрелов три вражеских солдата оказались сраженными. Остальные стали отстреливаться. Но их стрельба была беспорядочной, и ни один из наших разведчиков не пострадал. Но через какое-то время фашисты опомнились. Завязался упорный бой. В перестрелке был убит один наш боец. Кошкина взяла его винтовку и впервые в жизни стала стрелять из боевой винтовки. Начало оказалось удачным - подстрелила гитлеровца.

Возможно, этот эпизод и не отразился бы на ее будущей военной биографии. Может быть, так бы и случилось, не окажись в ее руках "Комсомольская правда", с первой страницы которой смотрела снайпер Людмила Павличенко, на счету которой было 309 уничтоженных вражеских солдат и офицеров.

Мария Кошкина заявила: "Буду такой же, как Павличенко". И она стала истребителем. Правда, не сразу. Пришлось сначала окончить снайперскую дивизионную школу.

Новой профессией Кошкина была довольна. Она гордилась, что ей доверили винтовку с оптическим прибором. Первый раз Мария вышла на передовую в холодное ноябрьское утро в паре с опытным снайпером Егоровым.

С этого дня Кошкина и стала снайпером-истребителем. Выходила она на передовую почти ежедневно и каждый раз возвращалась с удачей. Счет уничтоженных ею фашистов быстро рос и скоро достиг цифры восемьдесят. Росла ее популярность. Узнали ее имя и в стане врага.

Однажды наши разведчики, с которыми отправилась и Кошкина, взяли "языка" - солдата, стоявшего на часах у блиндажа. Пока разведчики расправлялись с гитлеровцами в блиндаже, Маша охраняла разоруженного пленного. Немного оправившись от страха, тот пытался заговорить с девушкой, спросил ее имя.

- Мария Кошкина, - ответила она.

Гитлеровец переменился в лице.

- Но, но, нихт!.. Машка-кошка во!

Он высоко поднял руки над головой, ткнул себе пальцами в глаза и показал кулак. Все это означало, что страшная девушка-снайпер, по представлению фашистских солдат, более чем саженного роста и каждый глаз у нее со здоровенный мужской кулак. Маша рассмеялась. "Машка-кошка" совсем была не великан, а маленького роста, худенькая, совсем еще молоденькая, чернявая. А вот походка у нее была действительно мягкая, да и глаза острые.

Я впервые встретил Марию Кошкину, когда у нее уже был двухнедельный снайперский стаж, 1 декабря 1942 года на втором дивизионном слете снайперов-истребителей. Она была по-прежнему застенчивой и робкой. Когда назвали ее имя и похвалили за первые успехи, она опустила глаза и покраснела. Невольно подумалось: "Такое хрупкое существо, а истребитель, взялась за столь опасное, не женское дело, требующее огромной воли и бесстрашия".

Да, характер на войне у Марии Кошкиной оказался богатырский. В то же время к нашим бойцам она была доброй и отзывчивой, никогда не оставляла раненого в беде, даже если ей грозила смерть. Могла сутками напролет просидеть у его кровати, готовая в любую минуту прийти на помощь, отвлечь от невеселых мыслей, от страданий и боли.

Из мужчин снайперов-истребителей самым знаменитым у нас в то время был грузин Дурсун Ионошвили. За две недели он отправил на тот свет 60 фашистов. За ним шел боец Безродных. У него на счету было 43 фашиста. Далее рядовой Канев - 36, четвертым Авазов - 34, пятым Морянин - 25.

Среди артиллеристов-истребителей наиболее отличался А. Серебряков. На слете он сказал: "320 немецких солдат и офицеров истреблено огнем моего орудия. Кроме того, уничтожено 9 орудий противотанковой обороны, 2 миномета, 7 пулеметных точек, один крупнокалиберный пулемет, один танк, 2 склада с боеприпасами. Как это достигнуто? Абсолютное владение пушкой. Кроме того, на "отлично" изучил винтовку, пулемет и миномет..."

Имена этих славных мстителей были названы на слете. Всем участникам слета командир дивизии полковник Введенский вручил награды и подарки.

После слета редакция дивизионной газеты взяла у некоторых истребителей интервью, попросив ответить на три вопроса: 1. Как фашисты стали вашим личным врагом? 2. Какое из зверств гитлеровцев потрясло вас больше всего? 3. Сколько немецких оккупантов вы истребили?

Вот некоторые из ответов, опубликованные на следующий день в газете.

Младший лейтенант В. А. Лапшин: "Один мой брат Иван погиб на фронте. Четыре других брата пропали без вести. Все это сделали фашисты. Страшная ненависть закипела во мне, когда я узнал, что фашисты привязали шестидесятилетнего колхозника к двум танкам и разорвали его на части. Я уничтожил из винтовки 18 фрицев".

Старший сержант В. Н. Подойницин: "По вине оккупантов я разлучен с женой и сыном. Два моих брата убиты, а третий стал инвалидом. В освобожденном Тихвине, среди сожженных домов я видел обгоревшие трупы советских людей. Я уничтожил из винтовки и гранатами более 50 фашистов и подбил два вражеских танка".

Красноармеец И. Ф. Котин: "Я разлучен с семьей, уже дважды ранен. Я однажды был в тылу у немцев. Видел, как фашисты убивали и сжигали живьем на костре раненных красноармейцев. Я уничтожил из винтовки пятерых гитлеровцев".

Сержант М. С. Блинов: "Погиб мой брат Михаил. Другой брат ранен. Фашисты убивают детей. Я читал, что фашистские изверги на глазах у матери убили трехлетнего ребенка. У меня мурашки пробежали по телу. Я убил из винтовки шесть гитлеровцев".

Снайперское движение было лишь частью активной обороны, которую вела наша дивизия. Немаловажное значение имела и разведка боем, она держала противника в напряжении, помогала узнать его опорные пункты и, конечно, добыть "языка". Особенно удачно закончилась разведка боем, проведенная в декабре. На этот раз наши разведчики захватили семь "языков", которые сообщили ценные сведения, в частности, о том, что фашисты готовятся прорвать нашу оборону и выйти к Кировскому заводу, до которого от Лиговского канала танки могли проскочить за десять минут. Признания пленных заставили нас повысить бдительность, укрепить оборону.

Одной из таких мер было создание укрепленных пунктов и образование резервного батальона из рабочих и служащих на Кировском заводе. Учебные занятия в резервном батальоне проводили командиры, выделенные штабом дивизии. Территория завода была разбита на несколько секторов, за каждым из них закреплена специальная рота. На территории завода соорудили доты, снабженные крупнокалиберными пулеметами и противотанковыми пушками. Бойцы и командиры нашей дивизии часто навещали завод, мы устраивали совместные вечера, концерты художественной самодеятельности. Рабочие завода изготовили стальные щитки, сохранившие жизнь многим нашим снайперам, за которыми фашисты установили постоянное наблюдение. Как только они засекали место нашего снайпера, по нему открывался прицельный огонь из пулеметов и автоматов. Именно таким способом они подкараулили нашего лучшего снайпера Дурсуна Ионошвили.

10

В конце 1942 года наша дивизия получила пополнение из среднеазиатских республик и Казахстана. Прибыла небольшая группа, что-то порядка роты. Но сам факт явился знаменательным. Руку помощи Ленинграду протянули далекий Ташкент, Алма-Ата, Ашхабад и Фрунзе.

Парней из Средней Азии и Казахстана разбили на маленькие группы и распределили по ротам. Ветераны дивизии, опытные наши бойцы взяли над ними шефство. Так им легче было привыкнуть к фронтовой обстановке, освоить оружие, научиться воевать.

Посланцев среднеазиатских республик и Казахстана политотдел собрал в клубе для беседы за чашкой чая, и велась она по-восточному, сидя на коврах.

Вспоминаю, как в зимний вечер в дивизионный клуб, оборудованный в жилом доме, группками стали стекаться чернобровые, со смуглыми лицами солдаты. Клуб огласился радостными приветствиями: "Салам алейкум!". А из большой комнаты, пол которой был устлан коврами, доносилось позвякивание посуды. Это начпрод полка Гирштель с группой самых красивых сандружинниц расставлял на специально изготовленных по этому случаю низких столиках чайники с кипятком и крепкой заваркой.

Прежде чем войти в комнату с коврами, в коридоре снимали не только полушубки, но и валенки. Садились на ковер по-восточному, скрестив ноги. У гостей эта процедура не вызвала затруднений - они чувствовали себя как дома, улыбались от удовольствия. А вот мы, ленинградцы, оказались "не в своей тарелке". Никак не могли подобрать под себя ноги, да еще скрестить. У меня они никак не слушались, поминутно выпрямлялись. Скоро заныла от непривычки и спина. Но терпел. Инструктор-информатор политотдела Илья Мирлин и редактор дивизионной газеты Валентин Мольво, которым надо было записывать беседу, умоляли, чтобы им разрешили сесть на стулья. Но им в этом было отказано: никаких исключений. Больше всех извелся заместитель командира 141-го полка по политчасти В. И. Белов. Полная его фигура с трудом согнулась, когда он садился на пол. Чтобы не свалиться на бок и чтобы не вытягивались вперед ноги, он крепко ухватил их руками, прижав колени к груди. Скоро с его раскрасневшегося лица покатился пот.

Когда все расселись, я произнес вступительную речь, поздравил представителей братских республик, ставших защитниками Ленинграда, и рассказал о нашей дивизии и ее традициях. После этого девушки внесли бидоны с чаем и заполнили ими белые фарфоровые чашечки. Чай был вкусный, и пили его все с явным удовольствием. Когда бидоны опустели и пустые чашечки были убраны, слово попросил казах Алдынев. Под общее одобрение он прочитал стихи Джамбула, посвященные Ленинграду. Затем говорил узбек, старший лейтенант Каримов.

- Ташкент - хорошо, а Ленинград - очень хорошо, - сказал он под общее одобрение. - Ташкент - город гостеприимный. После войны приезжайте к нам. Чай будем пить, кишмиш будем кушать!

Затем он вынул из кармана тюбетейку, расправил ее и под улыбки присутствующих надел мне на голову со словами:

- А мне дали шапку-ушанку. В ней я чувствую себя как под солнцем Узбекистана.

После этих слов Каримов замялся - собирался, что сказать. Потом выпрямился и серьезно добавил:

- Нас, народов, в стране много - больше ста национальностей. Родина же одна. Сто всегда защитят одну... Русские и узбеки воюют вместе. Это хорошо. Дустлик! (Дружба).

И Каримов поклонился.

Такой же образной была речь таджика Абильмоджанова. От имени своих земляков он дал клятву, что они честно выполнят свой воинский долг, вместе с русскими защитят великий город Ленина.

В конце беседы, которая затянулась допоздна, мы с Беловым представили парням с востока лучших снайперов-истребителей дивизии. Была здесь и Мария Кошкина. Когда она встала и показала свою винтовку, из которой уложила уже много гитлеровцев, все зааплодировали. Девушка-истребитель - у новичков это вызвало неописуемый восторг.

- Вот с такими бойцами, - воскликнул Белов, - мы скоро скажем Гитлеру: "Капут!"

В тон реплике Василия Ивановича кто-то из узбеков, перефразировав восточную пословицу, громко произнес под общий смех: "Сегодня Гитлер на седле, а завтра седло будет на Гитлере".

Так закончился этот интернациональный вечер. Стали расходиться по своим подразделениям. Молодые бойцы, еще не отвыкшие от тюбетеек и халатов, в шубах, валенках и теплых шапках-ушанках пока чувствовали себя стесненно. Шапки налезали им на глаза, а шубы свисали с плеч...

Парни из республик Средней Азии и Казахстана выполнили свою клятву. В боях, которые вела потом дивизия, они показали себя с наилучшей стороны. Многие стали снайперами-истребителями. Сын узбекского народа Каюм Рахманов в совершенстве овладел стрельбой из пулемета. Жаль, что славный патриот не дожил до победного дня, который он добывал своим воинским мастерством. В одном из летних боев 1943 года он погиб.

11

Вечер в клубе утомил меня, и я сразу отправился в свою маленькую комнатку, в которой работал и жил. Она, конечно, не отапливалась, и в ней был жуткий холод. Поэтому сверх ватного одеяла я набросил на себя овчинную шубу и плащ-накидку. Лег и тут же уснул. Проснулся рано, еще до рассвета, бодрым и отдохнувшим. Да и настроение было приподнятое. Нас, политработников, всегда радовала удачно проведенная политбеседа с бойцами. А тут была не просто беседа, а настоящий интернациональный вечер, скрепивший узы братской дружбы в борьбе с ненавистным врагом.

Только собрался встать, как услышал свист снаряда и в то же мгновение почувствовал такой удар в стену, что дом "заходил ходуном". Взрывной волной вырвало раму, зазвенели разбитые стекла, посыпались куски кирпича...

Снаряд угодил в стену дома чуть выше окна моей комнаты. Сколько раз я висел на волоске от смерти. Был на волоске от нее и сейчас. Но всегда ли "счастье" будет охранять меня, ходить за мной по пятам?

Утренний снаряд еще и еще раз напомнил, что враг не унимается, что его можно угомонить лишь ответными ударами и в конечном счете полным разгромом. И такой час близился. Понимали это не только мы, но и фашисты.

Очень хорошо в те дни выразил наши чувства поэт Вадим Шефнер, работавший в то время в одной из армейских газет)

Мой город непреклонен и спокоен,
Не ослеплен слезами взор сухой.
Он темными глазницами пробоин
На запад смотрит в ярости глухой.

Он гордо ждет назначенного срока,
Чтоб, все сметая на своем пути,
Внезапно, справедливо и жестоко
Все счеты с неприятелем свести.

Да, об этом дне мечтали мы все. И не только мечтали, но и действовали, настойчиво уничтожая врага, заставляя глубоко зарываться в землю, прятаться в бетонных укрытиях.

Никогда мы не чувствовали себя так уверенными в победе, как в зимние дни 1942-1943 годов, обороняя один из важнейших участков фронта на юге Ленинграда. Советские войска перешли к решительным действиям на многих фронтах. Добивалась под Сталинградом армия Паулюса. Настал черед и под Ленинградом.

Мы с огромным волнением услышали и увидели, как 12 января 1943 года в 9 часов 30 минут - более чем за два часа до сигнала в атаку - дрогнула земля от громового удара артиллерии двух фронтов - Ленинградского и Волховского, а также Краснознаменного Балтийского флота. Шквал снарядов, выпущенных из четырех тысяч пятиста орудий и минометов, разрезал полумрак северного зимнего утра. Левый берег Невы, где они падали, был в сплошном огне разрывов. Стоял несмолкаемый гул. Всесокрушающий артиллерийский огонь потряс врага.

В 11 часов 50 минут наши войска ринулись на прорыв блокады. С плацдарма в районе Невской Дубровки перешли в атаку полки 45-й гвардейской стрелковой дивизии. Левее из траншей правого берега ринулась пехота 268-й дивизии. На Марьино перемахнули Неву за 6-8 минут. На Шлиссельбург наступала 86-я дивизия. Словно на крыльях, устремились вперед бойцы морской бригады.

- Вперед, за Ленинград! - неслось по цепям атакующих.

Наступление было настолько стремительным, что через полчаса наши бойцы полностью овладели вражескими траншеями, тянувшимися вдоль левого берега Невы. Вслед за пехотой двинулись и танки. Летчики прикрывали наступающие войска с воздуха.

Скоро огненный шквал уже бушевал в глубине вражеской обороны. Фашисты предпринимали отчаянные попытки, чтобы помешать соединению Ленинградского и Волховского фронтов. Но безуспешно. 18 января их историческая встреча состоялась. А на следующий день Совинформбюро сообщило: "Блокада Ленинграда прорвана!" В результате семидневных ожесточенных боев войска Ленинградского и Волховского фронтов, прорвав вражескую оборону южнее Ладожского озера, разгромили до семи пехотных дивизии фашистов. В этих боях наши войска сокрушили рекламируемый гитлеровцами миф о неприступности их укреплений. Фашисты только убитыми потеряли 13 тысяч солдат и офицеров. Было взято в плен свыше 1200 гитлеровцев, уничтожено 250 орудий и 300 минометов, разрушено 800 укрепленных оборонительных сооружений и сбито не менее 100 вражеских самолетов.

Наши войска заняли Шлиссельбург, Марьино, Московскую Дубровку, Липки, ряд рабочих поселков, станции Синявино и Подгорная.

Прорыв блокады - большое историческое событие.

С этого дня начался новый этап героической эпопеи Ленинграда: сражение за полное его освобождение от вражеской осады, завершившееся разгромом гитлеровцев у стен великого города.

Ленинградцы восторженно встретили весть о прорыве блокады. Все поздравляли друг друга с большим праздником. Люди обнимались и плакали от счастья.

Все дни и недели, предшествовавшие прорыву, ленинградцы жили ожиданием этого события. Когда началась битва на берегах Невы и в районе Шлиссельбурга, население города с затаенным дыханием ожидало известий с фронта, всем сердцем чувствуя, что долгожданный час освобождения приближается.

Все напряжение многомесячной блокады разрешилось в едином порыве. Победный час настал. Город-герой разорвал путы коричневых маньяков. В развалинах лежали хваленые доты и дзоты гитлеровцев, а их трупы сотнями и тысячами валялись на снегу. Еще недавно они надеялись покорить Ленинград. Бойцы Ленинградского и Волховского фронтов соединились на болотистых полях Синявина, ворвались в старую крепость Шлиссельбург, и на его башне взвилось наше знамя.

Так потерпела крах мечта Гитлера стереть Ленинград с лица земли. А ведь в сорок первом году в одном из своих приказов он сулил: "Сначала мы блокируем Ленинград (герметически), если возможно, артиллерией и авиацией. Когда террор и голод сделают свое дело, откроем отдельные ворота и выпустим безоружных людей. Остатки гарнизона крепости останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город... вывезем все, что осталось живое, в глубь России или возьмем в плен, сравняем Ленинград с землей и передадим район севернее Невы финнам".

Ленинград, конечно, пережил многое. Ему пришлось перенести всю жестокость блокады, голод и холод, испытать бомбежки и неоднократные штурмы. Но он выстоял!

Весь честный мир радовался успехам советских войск под Ленинградом. Лорд-мэр Лондона Самуэль Жозеф писал:

"От имени населения Лондона посылаю Ленинграду самые сердечные поздравления и искренний привет по поводу прорыва жестокой осады, которой ваше население храбро противостояло в продолжение шестнадцати тяжких месяцев. Мы в Лондоне следим с величайшим вниманием и восхищением за героической защитой города на Неве. Лондон и Ленинград связаны в нашем сознании как две великие цитадели Западной Европы, одержавшие верх над самыми смертоносными атаками, которые отчаявшийся враг пустил в ход..."

После прорыва блокады наше правительство срочно дало указание форсированно построить железнодорожную ветку в полосе прорыва. Несмотря на сильные морозы и туманы, артиллерийский и минометный обстрел, за две недели по южному берегу Ладожского озера от станции Жихарево до Шлиссельбурга была проложена железнодорожная линия протяженностью 50 километров. Эта линия соединила Ленинград с железнодорожной сетью страны. Только 6-8 километров отделяли ее от переднего края противника. Не трудно представить, каким надо было обладать мужеством, чтобы водить по этой дороге поезда с продовольствием и вооружением, с топливом и сырьем. Вскоре был построен еще один путь вдоль Ладожского озера.

Гитлеровцы пытались помешать движению поездов. Они хвастались, что прорыв блокады не улучшит положения в Ленинграде, что ни один поезд не пройдет через зону прорыва. Но поезда ходили, правда в основном ночью. И Ленинград заметно ожил. Предприятия стали в несравненно больших масштабах, чем раньше, выпускать вооружения и боеприпасов. Не болтал уже ветер оборванные провода трамваев. В цеха заводов и фабрик, в жилые квартиры начал поступать электрический ток. Улучшилась работа водопровода и канализации. Росла численность и огневая мощь войск Ленинградского фронта.

Все это намного облегчило положение города. Но ленинградцы понимали: чтобы окончательно разгромить гитлеровцев, предстоят еще трудные бои.

12

Наша дивизия в прорыве блокады не участвовала. Обороняя важный рубеж в районе Пулковских высот и Урицка, она все время держала в напряжении вражеские части. По-прежнему не давали врагу покоя снайперы-истребители и разведывательные группы. Были созданы и штурмовые отряды, готовые в любую минуту броситься на прорыв позиций врага. Каждая рота имела круговую оборону на случай отражения атак противника. Это были надежные инженерные сооружения. Вместе с тем не прекращалась в дивизии боевая и политическая учеба.

Была даже создана двухнедельная школа по подготовке младших командиров, то есть командиров отделений. Бойцов, зачисленных в эту школу, вывели с переднего края и разместили в клубе Кировского завода. Там же проходили занятия.

Учились командиры полков и батальонов и их заместители по политчасти, командиры и политруки рот, командиры взводов. Конечно, главная забота состояла в том, чтобы подготовить весь личный состав соединения к наступательным боям.

Наступательный бой, часто повторял наш комдив, отличается от оборонительного не только своей тактикой и способом применения технических средств, но и психологическим настроем. Одно дело лежать в обороне за щитком станкового пулемета или сидеть в доте и вести огонь по противнику. И совсем другое - в открытую ринуться на врага, даже если тебя поддерживают артиллерия и авиация, а рядом урчат танки. Боец в наступлении - мишень для врага. Чтобы не поразил тебя противник во время атаки, чтобы ты невредимым добежал до цели, необходимо обладать мужеством, величайшей волей к победе, искусством маневра, умением не деть противнику опомниться и открыть по тебе огонь. Для того чтобы достичь этой цели, наступающий обязан преодолеть расстояние, отделяющее его от врага, молниеносно, в одно дыхание. Именно в этом и состоит трудность, тот самый психологический барьер, преодолеть который не каждый способен, не каждый сразу готов. С учетом сказанного командование дивизии и строило учебу, всю боевую и политическую подготовку.

Как показал предыдущий опыт, многие бойцы дивизии, привыкшие вести бой из-за оборонительных укрытий, терялись в открытом бою во время атаки. Стоило противнику открыть встречный огонь, как они тут же залегали, и атака захлебывалась.

Нечто подобное случилось во время Старопановской операции. Стоило "заговорить" неподавленным огневым точкам противника, как подразделения 141-го полка опешили и залегли. И атака, конечно, застопорилась. Только смелый рывок первого батальона 59-го полка, который повел в бой старший политрук Михаил Давыдов, вывел залегших бойцов из оцепенения.

Психологический барьер, убеждали бойцов Введенский и Лукашук, - болезнь легко излечимая. Обычно трудно парашютистам дается первый прыжок. С замиранием сердца человек в первый раз отрывается от самолета. Но уже в последующие секунды, когда над его головой распустился купол парашюта, он забывает о страхе, им овладевает чувство отваги и силы. Так и с атакующим. Трудны лишь первые шаги.

Потом охваченный азартом боя, он стремительно рвется вперед. Его не пугают ни свист пуль, ни разрывы мин и гранат. Он сосредоточен на одном - вперед, только вперед, скорее к цели!

Комдив Введенский и его заместитель Лукашук, как опытные воины, прошедшие большую школу армейской службы, эту закономерность знали хорошо.

За заводом "Электросила" имени С. М. Кирова находился большой заброшенный пустырь, пригодный для тактических занятий, для отработки всех элементов атаки. Сюда незаметно для врага снимали с передовой подразделения дивизии и выводили на несколько дней для учебы, тем более что на этом пустыре кем-то были вырыты не только траншеи, но и огромные теплые землянки, в которых даже можно было устраивать собрания и концерты. Но и здесь (а занятия велись в условиях, приближенных к "натуральным") кое-кто проявлял робость, не мог подняться в атаку, заслышав стрельбу, камнем падал на землю, ища укрытий.

Полковник Введенский при всяком удобном случае напоминал своим подчиненным:

- Только смелый, быстрый и решительный бросок вперед обеспечивает успех атаки. Стоит замешкаться или проявить неуверенность, как противник незамедлительно откроет губительный огонь. В бою, как в любом сложном и рискованном для жизни деле, требуется быстрота, натиск и еще раз быстрота. Атака - душа всякого боя!

Вместе с тем Константин Владимирович Введенский большое значение придавал высокому морально-политическому состоянию воинов, их психологическому настрою. Именно это помогло сплотить личный состав соединения в крепкий коллектив.

- Боевой дух воина, его морально-политическое состояние, - как-то говорил он мне, - первое, о чем обязан заботиться каждый командир и политработник. Советский воин тем и отличается, что готов в любую минуту выполнить свой долг перед Родиной.

Конечно, эта истина для меня была не новой. Но, как говорится в пословице, повторенье - мать ученья. Тем более что кое-кто из нас, командиров, занятый многими другими заботами фронтовой жизни, подчас забывал о ней.

Полковник Введенский был хорошим военачальником, трудолюбивым и четким. На его характере и поступках, мышлении и поведении, видимо, сказалось то, что он всю свою сознательную жизнь отдал службе в армии. Еще шестнадцатилетним подростком добровольно вступил в ряды Красной Армии. Прошел путь от рядового до командира дивизии.

Константин Владимирович, хотя и держал себя от подчиненных на определенной дистанции, был близок к ним, потому что характер у него был общительный. Он был добрым. Заведующий дивизионным продовольственным складом старшина Д. за воровство и разбазаривание продуктов был приговорен военно-полевым судом к расстрелу. Но приговор вступал в силу лишь после утверждения его командиром дивизии. К. В. Введенский заколебался, стал советоваться, в том числе и с нами, политотдельцами. Его колебания были понятны. Ведь речь шла о том, жить или не жить этому человеку. Когда же мы изучили дело Д., то были поражены тяжестью его преступления. В то время, когда каждый грамм хлеба, мяса, сахара оценивался на вес золота, Д. обкрадывал бойцов и командиров, обменивал продукты на драгоценные вещи, бессовестно транжирил их в компании дружков и приятельниц. Даже начальник политотдела И. Е. Ипатов, считавшийся человеком сердобольным, заявил:

- Таких негодяев надо немедленно расстреливать!

И Д. был расстрелян. Расстрелян всенародно, перед строем.

Константин Владимирович не слыл безвольным. Он строго спрашивал с подчиненных и не давал спуску разгильдяям, людям неточным и недисциплинированным. Но, к чести нашей дивизии, у нас таких было мало. Я никогда не слышал, чтобы наш комдив повысил на кого-либо голос, унизил обидным словом. Пожалуй, вот эта-то черта - человечность - была самой сильной в его характере.

Приход в дивизию Введенского и его замполита Лукашука ознаменовался и новым отношением к отдыху воинов, к культурно-просветительной работе. Только при них по-настоящему заработал дивизионный клуб. Введенский удачно назначил заведующей клубом энергичную женщину, старшего лейтенанта А. А. Гамбееву. Она создала дивизионный ансамбль песни и пляски. Теперь кинокартины демонстрировались непосредственно на передовой в красноармейских землянках. Даже устраивались смотры художественной самодеятельности полков. И это в условиях войны, почти ежедневных боев! Смотры позволили выявить таланты. Был объявлен конкурс и на сочинение песни о дивизии. Лучшим был признан текст, написанный командиром роты И. Сальмонтом и его заместителем С. В. Романовым. Музыку к ней создал аккордеонист Ф. Соколов. Помню, с каким вниманием слушали бойцы и командиры дивизионную песню, когда она впервые исполнялась. В ней воспевались отвага и стойкость бойцов Московской заставы, Лужский рубеж, где был дан первый бой врагу, прославлялись имена героев, павших в жестоких сражениях, утверждалась вера в победу.

Нам, политработникам, было приятно, когда на концерты и вечера в клубе приходили комдив и его заместитель. Особенно они старались не пропускать концерты, в которых принимал участие начальник артснабжения дивизии инженер-майор Г. Я. Шухман, окончивший перед войной одновременно с техническим вузом и Ленинградскую консерваторию. Шухман обладал чистым, красивым тенором. Пел он с душой и много. В его репертуаре были арии из многих классических опер, отлично исполнял он фронтовые и популярные довоенные песни.

Шухман стал инициатором и так называемых "музицирований". Они проводились раз-два в месяц. Собирались на эти мини-вечера лишь несколько человек - аккомпаниатор, два-три вокалиста и столько же слушателей. Среди последних постоянно находился и я.

"Музицирования", как и концерты в клубе, скрашивали трудную фронтовую жизнь. Музыка и песни пробуждали в нас добрые чувства, поднимали настроение, позволяли отвлечься от суровой действительности, отдохнуть душой. Они возвращали тебя в мир добра, прекрасных страстей и эмоций, помогали еще больше ценить и любить жизнь, окружающих людей, понимать, как счастливы были бы люди, если бы разговаривали они не с помощью пушек, танков и самолетов, а муз.

Изредка удавалось выезжать и в ленинградские театры, послушать оперу или посмотреть пьесу.

13

У меня до сих пор в памяти поездка в Ленинградский дом офицера, где коллектив Большого театра оперы и балета имени С. М. Кирова ставил оперу "Пиковая дама". Здание театра было закрыто, так как часть его была разрушена бомбой.

Поехало слушать оперу немного - человек пять-шесть. Командир комендантского взвода Николай Перов выделил трофейную лошадь, запряженную в деревенские розвальни, и даже кучера - пожилого бойца из своего взвода. Ехали мы долго, не торопясь, так как путь предстоял длинный. Из Автово он следовал мимо Кировского завода до Обводного канала, далее вдоль канала, затем по Красноармейской к Витебскому вокзалу, а оттуда по Владимирскому проспекту на Литейный. Общая длина нашего пути оказалась километров пятнадцать. По дороге замерзли, часто вскакивали из розвальней и бежали за лошадью.

Еще в пути условились: поскольку Григорий Яковлевич Шухман жил недалеко от Дома офицера на Литейном проспекте, лошадь оставить во дворе его дома, а бойцу он даст ключ от своей квартиры, откуда можно будет наведать лошадь, подкормить ее сеном, на котором мы сидели.

- Двор наш надежный, - заверил Шухман, - даже ворота закрываются на замок.

Мы так и поступили. Лошадь оставили во дворе, который был похож на каменный мешок. Так что если даже кто и захотел бы угнать ее, то не смог. Через высокие стены не увезешь. Да и ворота оказались массивные, чугунные. Управдом выдал нам большой замок, размером с подкову, чтобы закрыть ворота. Бойца-возницу Шухман проводил в свою квартиру, оставил ему ключи да кипу старых газет и журналов для топки времянки.

Опера закончилась, кажется, часов в одиннадцать вечера. Из Дома офицера мы с шумом, довольные, направились на квартиру Шухмана, который обещал накормить ужином (с собой он привез пару банок тушенки, сахар и галеты). На восьмой этаж нас подняло точно на крыльях. Однако в квартиру попали не сразу, так как красноармеец спал крепким сном. Шухман торопливо стал растапливать чугунку, боец побежал во двор наведать лошадь. Вернулся он, к нашему удивлению, быстро, запыхавшись и бледный, даже не способен был произнести вразумительно простую фразу.

- Что-нибудь случилось? - спросил в тревоге Шухман.

- Да.

- Именно?

- Лошадь исчезла.

- Как исчезла?

Мы кое-как накинули на плечи полушубки, надели шапки-ушанки и стремглав ринулись во двор. Боец оказался прав. Розвальни стояли на месте. На них лежали хомут, сбруя и дуга. А лошади не было, хотя ворота были закрыты и по-прежнему на них висел замок. Приглядевшись, мы увидели, что около розвальней лежат непригодные для еды части бывшей нашей лошади.

Кто-то заметил:

- Вот тебе и на. Волк от кобылы, как говорится в сказке, оставил хвост да гриву.

- И когда успели? - произнес виноватым голосом боец.

- Ты сколько спал? - спросили его.

- Часа два, - неуверенно ответил.

- Скажи, что все шесть. Сено-то лежит целехоньким. А за это время можно слопать целый табун, - зло пояснил Шухман.

- Что же будем делать, театралы? - обратился я к растерявшимся друзьям.

- Искать. Надо найти, кто зарезал лошадь.

Разбуженный нами управдом только руками развел.

- Дом большой. Голодающих немало. Попробуй теперь найди.

Доводы управдома были, конечно, убедительны. И мы поднялись к Шухману, съели разогретую тушенку, выпили по стакану чая и тронулись в обратный путь пешком. Пришли в Автово лишь под утро, усталые и раздосадованные. Комдиву докладывать побоялись. Рассказали комиссару штаба дивизии П. К. Булычеву, который, конечно, как следует выругал бойца-возницу, проспавшего лошадь, но наказывать его не стал.

14

Утром 20 февраля 1943 года, кажется это был субботний день, я зашел к Павлу Кузьмичу Булычеву, чтобы договориться о некоторых деталях предстоящего вечера, посвященного празднованию двадцатипятилетия со дня образования Красной Армии. Надо было организовать чай для ленинградских артистов, согласившихся дать нам концерт. Нас тогда больше всего интересовала ставшая известной Скопа-Родионова, прекрасно исполнявшая "Соловья" Алябьева. Ее приезд вызвал повышенный интерес к концерту. Булычев, однако, не дал мне досказать, зачем я к нему пришел. Он остановил меня и неожиданно выпалил:

- Поздравляю! - И протянул руку.

- Кого и с чем? - удивился я.

- Тебя, себя и всех нас...

- Может быть, все же скажешь, с чем?

- Пятьсот дней битвы за Ленинград.

- Нашел, с чем поздравить...

- А ты читай "Ленинградскую правду". Весь номер посвящен этой дате. В ней подводятся итоги битвы за Ленинград, говорится о ближайшем разгроме немцев...

- Неужели мы уже пятьсот дней сидим в осаде?! - воскликнул я.

- К твоему сведению, точно пятьсот. Сегодня пошел пятисотый день.

- Да-а! - только и сумел сказать я.

Цифра 500 взбудоражила наше воображение и вызвала грустные размышления, особенно у Булычева. Его можно было понять. Он почти два года не виделся с семьей, которую эвакуировал еще до ухода добровольцем на фронт. Ни она к нему приехать не может, ни он к ней. А конца войны все еще не видно. Здесь, под Ленинградом, очистили от фашистов лишь узкую полоску земли вдоль Ладожского озера. А сколько на это потрачено сил!

Я постарался успокоить разволновавшегося Павла Кузьмича. Обратил его внимание на то, что уже третий месяц как Красная Армия на ряде фронтов перешла в наступление. Разгромила армию Паулюса в Сталинграде. Колотит сейчас немцев под Харьковом, Донбассом и у Ростова. Освободила территории Сталинградской и Воронежской областей, Чечено-Ингушской, Северо-Осетинской, Кабардино-Балкарской и Калмыцкой автономных республик, Ставропольского и Краснодарского краев, Карачаево-Черкесской и Адыгейской автономных областей...

- - Все это мне хорошо известно, дорогой Степан Михайлович, - прервал меня Булычев. - Но ты не перечислил земель, городов и областей, которые надо еще освободить.

Да, гитлеровцы к тому времени топтали еще многие наши земли. И все же враг был уже не тот. И Красная Армия накопила опыт, возмужала, стала больше получать от промышленности танков и самолетов.

- Давай лучше выпьем за будущие успехи нашей армии, - предложил я. - Есть у тебя что-нибудь из "витаминов"?

- Спирт. А витамины добывает из елей товарищ Пелых и его помощники. У многих зубы начинают выпадать. В организме недостает витамина "С".

Мы выпили. И снова зашел разговор, но только о другом. О погонах, которые нам только что выдали. У нас с ним было одинаковое звание - майорское. И погоны были одинаковые, с одной звездой.

- А все же в погонах лучше, - мечтательно произнес Булычев, разглядывая в зеркало, как они смотрятся на широких его плечах.

- Конечно, лучше. Некоторые бойцы, однако, говорят, что когда-то, мол, Красная Армия, громила белопогонников, а теперь сама в них облачилась.

- То были белые, а наши зеленые с малиновой окантовкой, - поправил Павел Кузьмич. - Между прочим, помнишь, что зазорным было носить шляпы и галстуки. А теперь ни один городской житель не носит рубашки без галстука. Да и шляпы стали в моде.

Павел Кузьмич Булычев недаром слыл в дивизии "твердокаменным", стойким и даже безэмоциональным. Слюни не любил распускать.

В конце нашего доверительного разговора он спросил:

- - Что же будем делать, когда кончится война?

- Уйдем в отставку. Дадут нам всем пенсию, и начнем воспитывать внуков и внучек, - пошутил я.

- Как бы не так, - возразил Павел Кузьмич. - А кто будет восстанавливать разрушенные города и села, фабрики и заводы? Молодежь наша вырастет не скоро. Жены-то наши за эти годы не рожают. Да и для девушек, которым пора выходить замуж, военные годы - пустоцветы.

- Да, ты прав, - согласился я.

А про себя подумал: "Неужели скоро состаримся?" А дело ведь идет к этому. От этого никуда не уйдешь. Подумалось и о другом. Пока молод, пока взбираешься на гору, тебе все кажется, что время идет медленно, ползет, точно черепаха, и ты ждешь не дождешься, когда придет заветный день - день совершенства мысли и дел твоих. И этот "заветный день" ждешь с нетерпением, торопишь себя во всем, спешишь к нему приблизиться.

Но вот ты добрался до вершины, до той возрастной отметки, о которой мечтал в юные годы, а молодость уже и позади, даже не заметил, как она промчалась. Теперь ты стал более "мудрым" и рассудительным, способным на что-то серьезное и значительное. И тут тобою овладевает такое чувство, от которого дрожь начинает пробирать: "Путь-то твой кончается. Вон уж и финиш виден!" Ты теперь взбираешься не на гору, а скользишь под уклон. И дни уже кажутся не неделями, а часами. Годы становятся совсем короткими.

Подумал об этом с грустью. Но взглянул на Булычева, на румянец на его щеках, на сильную, крупную фигуру, и полегчало на душе. А ведь Павел Кузьмич на два или три года старше меня. Значит, еще не все потеряно. Еще многое можно сделать. Война многому нас научила, прибавила ума-разума.

15

Шли военные дни. С волнениями и переживаниями, потерями и с надеждами. И совсем незаметно подобралась весна 1943 года, а за ней подкатилось теплое лето, такое, какое было два года назад, когда по всей стране пронеслась тревожная весть: "На нашу страну напали фашисты!"

Два года воюет страна, и два года минуло, как была создана дивизия народного ополчения, вобравшая в себя лучшую часть рабочего класса, интеллигенции Московской заставы.

- Будем отмечать двухлетний юбилей, - сказал заместитель комдива по политчасти Лукашук, вызвав меня к себе. - Готовь доклад. Ты один из ветеранов - тебе и выступать.

Сделать доклад на торжественном собрании - дело почетное, но и непростое. Передо мной сразу же возник вопрос: что и как сказать, как, какими словами выразить пережитое и содеянное за два года жестокой борьбы, за пережитые дни суровой блокады?

Я несколько дней ходил и все время думал только об этом, шаг за шагом вспоминал двухлетний боевой путь дивизии, перебирал в памяти бои на рубеже реки Луга, в районе Старого и Нового Петергофа, Ораниенбаума, бои на реке Усть-Тосно и близ Колпино, на Пулковских высотах, проанализировал Старопановскую операцию.

И передо мною вновь встали многие из тех, кто добровольно ушел на фронт в начале июля 1941 года, встали герои, которые и по сей день воюют с фашистами, и те, которых уже не было среди нас.

Боевой двухлетний путь дивизии я разделил на два этапа. Первый - июль - октябрь 1941 года, когда она числилась ополченческой. Этот период всего лишь в сто дней был самым тяжелым. Все сто дней шли непрерывные кровопролитные бои. Каждый день был насыщен незабываемыми событиями, жаркими схватками, героическими поступками. Эти сто дней явились для ополченцев большим испытанием на стойкость и мужество, были школой войны, которую прошел каждый боец и командир. "Занятия" в этой школе закончились на Ораниенбаумском пятачке, где фашистские полчища были остановлены и где дивизия была переведена в разряд кадровой, получив новый номер.

Для нас, добровольцев, этот стодневный срок явился самым дорогим и памятным. Дорогим потому, что мы многих оставили на поле битвы, а памятным - потому, что, хотя и были неопытными и необученными, остановили врага, обескровили и заставили целый месяц топтаться на одном месте. При сложившихся обстоятельствах это, конечно, была большая победа, которой мы не без основания гордились. В этих боях наша дивизия истребила свыше 20 тысяч гитлеровских оккупантов, что равносильно двум дивизиям.

Я, конечно, мысленно наметил имена отличившихся в боях, продумал, что о них рассказать, какое предприятие они представляли в дивизии - "Электросилу" или "Скороход", завод имени Егорова или авиационный институт, Ленмясокомбинат или ремонтный автомобильный завод.

Второй этап длился значительно дольше, по характеру боев и событий отличался постоянством позиций, отсутствием горечи отступлений. Воины нашей дивизии вместе с населением Ленинграда пережили трудную зиму 1941/42 годов. В этот период большой размах получило движение снайперов-истребителей, ставшее грозой для фашистов. Меткими выстрелами снайперов за восемь месяцев было уничтожено 3500 солдат и офицеров противника.

В заключение я решил призвать хранить и умножать боевые традиции дивизии, не ослаблять связей с предприятиями Московской заставы - родиной нашей дивизии, а также поблагодарить рабочих Кировского завода и Судостроительного завода имени Жданова, ближние подступы к которым мы охраняем, получая от них повседневную помощь.

И, конечно, традиционная концовка: здравица в честь Коммунистической партии и Родины, в честь героев-ленинградцев.

Все это я произнес с трибуны малого зала Дома культуры имени Горького, куда, кроме бойцов и командиров всех подразделений нашей дивизии, прибыли представители рабочих и служащих Московского и Кировского районов.

В конце собрания вышел на трибуну секретарь Московского райкома партии Тихонов. Он сообщил, что фашисты за два года войны потеряли под Ленинградом убитыми 470 тысяч солдат и офицеров, а это больше половины армии, двинувшейся на наш город в начале войны, 5 тысяч орудий и минометов, 8 тысяч пулеметов и автоматов, 1200 танков и бронемашин.

Когда Тихонов сказал, что гитлеровские войска, пришедшие к берегам Невы, чтобы овладеть северной цитаделью страны Советов, в ближайшее время будут разгромлены, люди в едином порыве воскликнули: "Смерть немецко-фашистским оккупантам!"

Зал, где проходило юбилейное собрание, бойцы покидали в хорошем настроении, с чувством гордости за свою дивизию, за свой город, в котором выросли, жили и который теперь защищают. Многие из бойцов и командиров в дивизии служили с первых дней ее существования. Тут был старший лейтенант Устинович Михаил Петрович, возглавлявший до войны на "Электросиле" отдел подготовки рабочих кадров. С этого же прославленного предприятия и офицер связи Староверов Виктор Александрович. Здесь же скороходовец старший лейтенант Николай Перов, бывший штукатур мясокомбината ефрейтор Кошкина Мария Алексеевна, капитан, начальник артснабжения 141-го полка Синицин Иван Иванович, старший сержант, оружейный мастер Орлов Николай Григорьевич, командир орудия старшина Фирсов и, конечно, известные в дивизии командиры и политработники - командир полка Герой Советского Союза подполковник Краснокутский, майор, заместитель командира артполка по политчасти Гусев, майор, агитатор политотдела Ковязин, врачи медсанбата Боровская и Волгина. Все они, в парадной, аккуратно подогнанной форме, при орденах и медалях, как лучшие из лучших представляли на юбилее дивизии свои части и подразделения.

С торжественного вечера я возвращался к себе в политотдел, который по-прежнему находился в Автове, вместе с командиром пятьдесят девятого полка, подполковником Е. М. Краснокутским. Пошли мы пешком, так как до Автова от Дома культуры имени Горького не так уж далеко, да и хотелось после душного помещения подышать свежим воздухом, размяться.

Шли не торопясь и, конечно, говорили о людях дивизии, о бывших ополченцах, которые за два года стали опытными воинами.

В докладе, ограниченный временем, я вынужденно говорил о людях очень скупо и мало, о чем и сказал с сожалением Краснокутскому.

Командир полка с удовольствием подхватил эту тему:

- Да, действительно, в наших частях и подразделениях сложился надежный костяк, и составляют его бывшие ополченцы. С ними хорошо воевать, не подведут. Поверьте мне, я знаю толк в "военной косточке" - давно служу в армии.

И Ефим Маркович стал перечислять имена командиров, политработников и рядовых своего полка, которые, по его мнению, составляют гордость дивизии, являются отличными воинами. Упомянул он и сандружинницу Женю Паршину. Я слышал, что ее в полку почему-то называют "начальником штаба артиллерии", и попросил Краснокутского рассказать о ней поподробней. И вот что узнал от Ефима Марковича.

До войны Женя была студенткой института. На фронт пошла добровольно и была зачислена в полк сандружинницей, Женя - маленькая, хрупкая девушка, но очень смелая. В полку в нее влюбился сибиряк, огромного роста и внушительного телосложения, командир противотанковой батареи Сергей Коряга. Влюбилась в него и Женя. Они съездили в загс и поженились, в полку им устроили настоящую свадьбу. С тех пор Женя стала как бы тенью своего мужа, никогда не оставляла его одного. Он в атаку идет - и она следом за ним. Помогает во всем, делает расчеты, наносит обстановку на карту. В общем стала Женя правой рукой командира батареи. За это-то и прозвали ее "начальником штаба артиллерии", хотя в действительности и должности-то такой не было. И, конечно, Женя перевязывала и выносила с поля боя раненых.

- Во время Старопановской операции, - рассказывал Краснокутский, - ко мне на НП пришел мой заместитель по политчасти, тоже сибиряк, и высказал опасения за жизнь Жени Паршиной, которая и на этот раз вместе с мужем пошла в атаку. "Убьют зазря нашего лучшего санитара, - заявил он. - Кто тогда будет отвечать?"

Я вызвал Корягу и потребовал, чтобы он вернул свою жену в санитарный взвод. Командир батареи, человек дисциплинированный, сразу же выполнил мой приказ. Вдруг мне докладывают: "Начальник штаба артиллерии" просится к вам". - "Пусть войдет", - говорю я.

Входит Женя Паршина. Приложила к берету руку и говорит:

- Товарищ командир, почему вы лишаете меня возможности выполнять воинский долг в бою?

Я как-то даже опешил. Но тут же нашелся и отвечаю ей полушутя:

- Знаешь, в бою иногда бывает, и убивают. Что тогда мне делать? Тогда тобой и не покомандуешь.

- Что будет, того не миновать. А воевать, между прочим, - не прихоть моя, а долг. И убить могут не только меня, а любого, но им-то вы запретов не даете.

Она, конечно, немного сдерзила мне, но упорный и прямой ее характер я знал давно. Знал ее и как мужественного и честного солдата. И потом... права она была все-таки. Так что я махнул рукой, дескать, пусть будет по-вашему.

Она резко повернулась кругом, щелкнула каблуками и вышла из землянки. Через некоторое время мне доложили, что она снова с батареей на самом опасном участке.

Вот такая эта Жена Паршина. За тот старопановский бой ее наградили медалью "За отвагу".


Предыдущая страницаСодержаниеСледующая страница




Rambler's Top100 rax.ru