 |  |
| |||||||||||||||
Город-фронт | |||||||||||||||||
ДЕНЬ ЗА ДНЕМ 
1942 Город-фронт |  Написать письмо |
Из книги: Подвиг Ленинграда. Документально-художественный сборник. М., Военное изд-во МО СССР, 1960
Евгения Васютина
Ради жизни на земле
"...Бой идет святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле".
А. Твардовский.
7 сентября 1941 года
В разрыве туч - яркая луна, а внизу, на земле,- безлюдный Кировский мост над Невой с темными силуэтами незажженных фонарей, неподвижная листва за узорной решеткой сада; блестит мокрый асфальт набережных, трепещет лунная дорога на пустынной реке. Тишина...
Все это поражает своей необычностью, потому что еще только 10 часов вечера. Но с этого часа нам, ленинградцам, уже нельзя ходить по Ленинграду без ночного пропуска...
В темном полупустом трамвае рядом со мной садится молодой боец. На нем - скатанная шинель, противогаз, сумка, какой-то кинжал (первый раз вижу) и винтовка. Спрашивает: "Почему вы не уехали из города? Разве не боитесь?" Я спрашиваю в свою очередь: "А вы не боитесь идти на фронт?" - "Как сказать - страшновато, но ничего не поделаешь - надо". - "И мне, - говорю, - страшновато, но ничего не поделаешь..." С увлечением он рассказывает о своем родном Петергофе: "Кончим войну - приезжайте обязательно. У нас хорошо". Всю дорогу до вокзала обсуждаем, как это будет. Оба знаем, что просто отводим душу. Но, прощаясь, он говорит серьезно: "Отобьем, обязательно отобьем". Я желаю ему счастья. В окно трамвая мне видно, как он, придерживая свою амуницию, перебегает площадь у вокзала. Навстречу чему он бежит?
Ну, а об отъезде как-то странно думать, неудобно, совестно. Уезжать куда-то из своего дома, из своего города? Наша стройконтора эвакуировалась на машинах; но если нельзя строить - найдется же здесь и для меня какое-нибудь другое дело?
Уезжать надо тем, у кого дети. А они упрямятся, недавно устроили чуть не скандал у Смольного: "Наши мужья здесь, а нас куда-то хотите отослать?".
8 сентября
Сегодня впервые нас бомбили. Не успела записать, как начался второй налет. Прожекторы, ракеты, стрельба зениток и разрывы бомб - все смешалось. А под вечер над городом поднялся невероятно огромный столб дыма, освещенный снизу заревом. Это горят склады, горит сахар, масло... И куда бы ты ни пошел, где бы ни находился - отовсюду виден этот распластавшийся по небу багровый дым...
Кончилась тревога около часу ночи. Мы разошлись, пожелав друг другу "спокойного сна".
Получила письмо с фронта от Васи, старого моего, еще школьного товарища. Он думает, что мы здесь сидим как у Христа за пазухой, я ведь ничего не пишу ему об этом. Придет время - узнает.
Сегодня днем оформилась на работу в институт. В экспериментальных мастерских этого института срочно организуется изготовление активизированного угля для противогазов. Посмотрели там на меня косо: наверное, смутила моя кокетливая бархатная шапочка. Вам, дескать, наша работа не подойдет - кроме как подсобницей, ничего предложить не можем. Я сказала, что мне все равно. Пожали плечами, оформили.
12 сентября
Три дня было так; с утра - тревоги, стрельба зениток, воздушные бои над городом. Народ только встанет в очередь за хлебом - разбегается; едешь с работы - по три, четыре раза вылезаешь из трамвая, прячешься в щелях, в парадных, в убежищах. Вечером и ночью - бомбежки. Утром страшно видеть знакомые дома разрушенными, дымящимися. Развалины раскапывают. А за рогатками собирается молчаливая толпа. Стекла вместе с бумажками засыпали панели. Ох, эти бумажки! В самом начале войны ими пестрели все окна в городе. Одни наклеивали их кое-как, панической рукой, другие - аккуратненько, ромбами, квадратиками. В одном окне я даже видела надпись "Коля", обрамленную расходящимися бумажными лучами...
Милые, родные ленинградцы! Ждали, готовились - но разве думали, что это будет так?
И чистенькие, выкрашенные в зеленую краску ящички с желтым песочком теперь кажутся пригодными разве что для кошек. Их заменила грубая обшивка из шершавых досок и груды грязного песка.
Вчера меня разбудил снаряд: упал на рынок за стеной нашего дома. А в пять часов вечера- еще два. Говорят, осколками ранено и убито около 150 человек. Ведь в это время на рынке столько людей!
Все мои соседи спят в бомбоубежище. Я сегодня спустилась и вернулась. Неприятно быть под сводами, раньше времени под землей. Кто спит, кто шепчется, кто играет в домино. Плачут дети. Посмотрю, какая будет эта ночь.
Приходил сосед Федоров. Ищет сведений о семье. Она уехала с дачи неизвестно куда. Сам он в Кронштадте. Рассказывал, как ведут себя моряки. Вот у кого стоит поучиться выдержке!
Получила письмо от М. из какого-то леса (номер полевой почты ведь ничего не говорит). Пишет: "Бывает такая работа, что при малейшей неосторожности от тебя останется "ничего". Но, в общем, письмо замечательное, даже с шутками. Жалуется, что заедают комары (как будто это самое главное, на что можно пожаловаться). Где же этот лес, далеко ли, близко ли?
14 сентября
Ну и работу я себе нашла! Только война может выдумать такую адскую кухню. От усталости все тело болит, как избитое; шатаюсь, точно пьяная, и прокопченная, как трубочист, валюсь дома спать, не раздеваясь. На проклятой "мясорубке", через которую надо пропускать массу, все время застревает вал, и мы втроем с работницами вытаскиваем его с таким трудом, что делается темно в глазах. На загрузке печей сомлела в пять минут от жары; а на разгрузке, когда, стоя между печами, открываешь сразу обе заслонки, из них сыплется раскаленный добела уголь - того и гляди, загоришься сама. Толочь и сеять тоже не сладко, хоть и завязываем лица платками так, что только одни глаза видно.
Но - назвался груздем, полезай в кузов. Позавчера даже поругалась с одной теткой. Мы с ней работали на подноске со двора; началась тревога, и тетка повела меня в щель, вернее, мы сидели возле щели; кругом бурьян, дождичек накрапывает. Тревога кончилась, и я было встала, а тетка говорит: "Куда торопишься, успеешь надорваться". Тут я с запалом произнесла патриотическую речь, самой стало неловко: тетка-то немолодая. Обиделась и теперь все время шипит на меня.
15 сентября
Какая речь сказана Вишневским! Начал он голосом спокойным и торжественным - передал привет от балтийских моряков. Но затем - до каких страстных, задушевных . и требовательных нот поднимается этот голос! Как будто он вот тут, у тебя в комнате, рядом с тобой - и отступить от него, не слышать - невозможно.
Говорит он быстро и гневно, всю речь запомнить и записать нельзя. Она как грозный факел, в свете которого все становится виднее. И крысиная суетня некоторых тоже. А сколько еще ее! Иной раз послушаешь и думаешь - за таких, как вы, сволочи, не стоило бы кровь проливать. Это те, кто говорит сейчас: "Ах, хоть бы уж какой-нибудь конец!".
А конец может и должен быть только один.
Наши собрались в коридоре и жужжат, жужжат без конца. Назло им хожу и напеваю песенку Максима. Уж очень они наслаждаются своими страданиями. С семи часов вечера, навьючив на себя по четыре платья, таскаются в бомбоубежище с подушками и всякой требухой. Черт с ними!
Встретила инженера Б. Вспомнила свой Дом Советов - строительство, бывшее моей школой. Сейчас Б. разбирает разрушенные дома. То, что он рассказывает, - поразительно и необыкновенными случайностями и необыкновенными условиями, в которых ведется эта страшная, опасная и благородная работа. Подробности запишу потом. Сейчас все тело ломит от усталости, ни писать, ни думать невозможно.
17 сентября
Лежу дома, плачу от обиды и злости на себя. Тетка оказалась права: я все-таки надорвалась, таская кирпичи для устройства огневой точки. Больно, тошно, все тело схватывает поперек точно клещами. Вызвалась, называется, заменять ушедших на фронт...
18 сентября
Соседка Зина приехала домой днем: всех женщин с четырех часов отправили с завода домой: орудийный обстрел. Вчера они семь часов лежали под вагонами, спасаясь от пулеметов. Поработают немного - и опять под вагоны. Каждый раз, уходя со своим братом Али на работу, она прощается с дочкой и сестрой так, точно уходит навсегда.
Опять приезжал Федоров. Писем ему так и нет. Увидел меня, немытую, в грязном рабочем халате, распростертую и "надорванную", - сказал, что мне надо уезжать. Он может устроить на какой-то катер. Я сказала, что только в крайнем случае и только вместе с моими стариками, а вообще - я подумаю. Зачем я ему так сказала? Все равно ведь не поеду. Как-нибудь отлежусь.
19 сентября
Каждую свободную минуту пишу. Это - как болезнь. Чаще всего пишу во время тревоги - все равно никуда нельзя идти, нечего делать.
Третью ночь нас не бомбят. Зато среди бела дня фашисты кроют артиллерийским огнем. Снарядов так много, что уже нет смысла перечислять, куда они падают. Страдают неповинные люди и от осколков, и от битых, мелких, впивающихся в тело стекол. Слишком, слишком много еще народу в городе! А ведь как уговаривали уезжать...
По улицам тянутся с мешками, узлами и чемоданами жители Московского и Кировского районов: перебираются, бедняги, к нам, в центр. За "Электросилой" уже фронт. Горит Пулково, горят Шушары...
Видела Нату. Их маленький домик возле Мясокомбината разбит. Она поселилась у сестры. Рассказывает, что Дом Советов задет снарядом с южной стороны. Наверное, по колоннам - тем самым колоннам, которые мы с таким трудом и старанием строили, так тщательно отделывали... Здание занято военными - пригодилось.
А в городе пока открыты кино, торгуют магазины. С сегодняшнего дня торговля и автодвижение во время тревоги не прекращаются. Радио говорит целый день. Приносит нам горькие известия...
Во всех садах и парках стоят лагерем военные части. Недавно по Садовой шла одна пехотная часть. Загорелые, измученные, почерневшие, в изорванной обуви. Но шли таким четким строем! Не забыть лица командира - уже немолодой, но какой-то изнутри горящий. Говорили, что эта часть пришла в город на переформирование. С фронта и на фронт. Мы стояли на панелях и плакали - от горькой жалости, гордости и печали...
Отлежалась, ездила в институт. Обошлось сносно: никто меня не ругал и не упрекал. У них самих творится что-то непонятное: не то свертываются, не то уезжают. Но рабочие им больше не нужны. Весь перекресток возле института разбит за эти дни страшно.
Решила поступить на завод. Звонила по этому поводу Лурье и не дозвонилась: все частные телефоны сняты, а у автоматов очереди - не добиться.
В Юсуповском саду и на нашем рынке - зенитки. Мы их так и зовем: "юсуповская" и "наша". Сейчас 7 часов 15 минут. Наши самолеты разлетались над самой крышей. Если хорошо прислушаться - где-то высоко кружит фашист. Ниже не спускается - боится зениток. Он выпускает какие-то дымовые знаки - линии, круги. (Указывает объекты). Иногда завязывается воздушный бой. Ленинградцы поднимают головы, следят за боем. Две недели тому назад все бежали бы в подвалы. Теперь привыкли.
20 сентября
Вчера - дневной налет. Разбомбили нашу поликлинику, госпиталь на Демидовом, больницу имени Куйбышева и Промакадемию. Что можно добавить к этому?
Получила письмо от Нины из Ярославской области: работает в колхозе, Сашка собирает грибы, маленькая Нинка учится в школе. Точно на другой планете. Большая Нина немножко ноет. Ну она не знает, что творится здесь. А маленькая Ниночка пишет: "Учиться хочу лучше, чтобы стать пионеркой. Уже много лет (ей сейчас лет десять от роду) я мечтаю стать пионеркой. И стараюсь, чем могу, помочь Красной Армии. У нас собирали деньги, и я дала три рубля". Милый детенок! Сколько возможных детячьих радостей скрывалось в этих скопленных ею трех рублях! Удивительные вырастают дети. Недавно встретила Гизеллу: ей 12 лет, мать где-то застряла на окопных работах, неизвестно, жива или нет, а ее дочка, эта маленькая женщина, живет одна, самостоятельно, и ждет мать.
21 сентября
Сегодня три месяца войны. Где же ты сейчас воюешь, мой дорогой? Мы простились ровно три месяца назад, чтобы встретиться на следующее утро. Когда же оно настанет?
Третий день по радио подчеркнуто говорят об ожесточенности боев под Киевом. Что-то скажут завтра?
22 сентября
Сказали. Киев сдан. Киев - мать городов русских...
Была у моей старой подружки Гали. Часов шесть варили обед, и так и не сварили - все время нас бомбили, приходилось выходить то на лестницу, то на крышу. У Гали - медная каска и такой пояс, в который мы можем влезть обе. Она командир пожарного звена и очень гордится тем, что звено на отличном счету. Когда лазили на крышу, она дала мне длинные щипцы, чтобы хватать ими "зажигалки". Зажигалок падало много, но на наш дом не попали. Щипцы не пригодились, и я сказала, что видела такие только у чертей в аду для грешников на картинке "Страшный суд", что висела у бабушки. Галя даже немножко обиделась: она уже не одну зажигательную бомбу хватала этими щипцами. Теперь уж она не занимается ни художественным вышиванием, ни изучением древнего санскрита... Насчет работы она тоже пока ничего не может посоветовать - учреждения и предприятия закрываются или собираются эвакуироваться. Надо идти на завод, а от Лурье пока еще ничего определенного нет.
25 сентября
Вчера весь день били по порту. Говорят, что очень сильно бомбят Кронштадт. Гул стрельбы слышен все время.
Зина все еще ходит на работу. Завод под обстрелом. Посидят в щели, поработают и опять в щель. Трамвай не довозит до завода четыре остановки - идут пешком. Милиция тщательно проверяет документы.
На улице - осень. В садах и парках на уже заросшие редкой травкой холмики щелей, с деревянными домиками вытяжных труб, медленно падают желтые и красные листья. По ночам на крышах, на решетках - иней. Что же это за город, который даже война не в состоянии обезобразить?
Очень много слухов и россказней. В большинстве - какие-то мажорные, утешающие, хотя порой явно нелепые. Говорят, что в больницу Эрисмана попала бомба, начиненная сахарным песком. И еще где-то из 12 бомб 9 оказались с опилками. А внутри записки: "Помогаем, чем можем". Это от наших зарубежных братьев. Наверное, доля правды есть.
Магазины один за другим закрываются. В изобилии только кофе и цикорий. Даже "Соки" закрылись. В кафе - очереди, а столовые кормят только по прикреплению.
28 сентября
Федоров рассказывает, что у них в Кронштадте было такое, что нам еще и не снилось. Расспрошу подробнее, а пока известно вот что: самолетов налетело штук полтораста. Береговые зенитки подняли яростный огонь. Все, что способно стрелять, - стреляло. Вода смерчами поднималась от разрыва бомб. Красавица "Октябрьская революция" развернулась и била изо всех орудий. "Марат" стал погружаться носовой частью, корма осталась на поверхности. Команда была там. Но капитан до конца был на кормовом мостике и остался в живых. Все дело заняло ужасающе мало времени... Такой корабль! Наша гордость! Сколько себя помню, знаю о нем. Верю, что за все еще будет расплата - за то, что произошло и еще произойдет.
Федоров попросил меня взять на сохранение собрание сочинений Л. Н. Толстого. У них в комнате, как и во всех, выходящих окнами на Международный, уже вылетели стекла, а у меня еще пока целы. Там же, в шкафу, нашли три кулечка гороховой муки. Пахнет мышами, Но есть можно.
1 октября
Позавчера первый раз сбросили осколочные бомбы - есть, оказывается, и такие! Побили, гады, много народу возле Финляндского вокзала. Вчера бомба упала возле нас, на Гороховой. Летела, мяукая, как дьявол. Осколки от зениток стучат по крыше, как горох. Стала бояться: сердце ноет не переставая, и не могу приказать ему успокоиться... Раньше завоет сирена - продолжаешь заниматься своими делами и, только когда забьют "наши" ближние зенитки, - настораживаешься. А теперь слушаешь все время: вот далеко, вот ближе, ближе, вот забила юсуповская, начала наша, на рынке. Научились определять все по звукам: практика...
А бьют все-таки очень и очень неточно: били по Инженерному замку - разворотили соседние дома, целились в Литейный мост - попали в Неву. Беда в том, что куда ни попадут - все в город; ведь не чистое поле... Разглядывая разбитый дом рядом с Инженерным замком, я еще не знала, что в нем во время бомбежки был мой отец. Он остался случаем невредим. "Не знаем дня и часа"... (Кажется, из Библии).
А диковинная бомба весом больше тонны все еще лежит на территории больницы Эрисмана. Никакого сахарного песка в ней, конечно, нет, но она - замедленного действия и ушла в землю на четыре метра. Поликлиника закрыта, родильный дом эвакуирован, трамваи по Вульфовой не ходят, жители соседних домов выселены.
Сегодня еду на завод. Неужели - опять ничего не выйдет?
(18 часов). Наконец-то меня оформили! С 3/Х - принята на должность браковщика в цех. "С чем это едят" - я не знаю. Лурье сказал, что работа несложная, а будущий мой начальник, славный дядька с усиками, Климчук, сказал, что - ответственная. И поглядел на меня строго, хотя, кажется, строгость у него не получается.
Стояла в очереди с десяти до трех часов за сахарной свеклой. Достала два килограмма. Без хлеба есть противно: приторно-сладкая до тошноты. Но все же пища.
Стрельба утихла. По радио оглашают правила поведения в обстреливаемых районах.
4 октября
Ну вот, наконец-то я "при деле"! От своей работы - в восторге, хотя и устаю с непривычки. Но это неважно. Важно то, что мы делаем и делаем в Ленинграде. Написала письмо об этом М. Может быть, и ему попадутся наши мины?
На заводе много девушек и подростков. Когда началось наступление на наши пригороды, все, кто не остался "под немцем", эвакуировались в Ленинград - пешком, ползком, на машинах. Многие из этих девочек и мальчиков, стоящих у станков, уже видели и пережили столько, сколько не отпускается пережить и взрослым людям за всю жизнь. Работают серьезно, сосредоточенно. Учат их старые работницы - таких немного: кто ушел работать в госпитали, кто на фронт,
В нашей группе браковщиков - девушки и женщины. Меня терпеливо учит одна рыженькая. Так как я "новенькая", меня поставили на приемку первых операций, самых простых. И инструмент у меня пока самый простой: "скобочки". Берешь деталь в руки, надеваешь эти скобки по очереди на шейку, на "туловище" детали и смотришь - есть просвет или нет. Очень просто, но деталь прошла только первую обдирку и поэтому тяжелая, горячая и вся в металлических заусеницах, которые так и впиваются в кожу. Ждать, пока детали остынут, некогда, надо подавать на следующую операцию. Я, конечно, страдаю от своей собственной неловкости - другие браковщицы проверяют прямо на лету.
Сегодня и вчера - невероятно яркая луна, и, пользуясь этим, нас бомбят интенсивно, и длительно. Большие заводы эвакуировались на Выборгскую. На следующую же ночь прилетели немцы, сбросили бомбы и листовки: "С новосельем!" Еще и издеваются! Зато все ленинградцы от мала до велика с остервенением вылавливают ракетчиков.
По радио вздумали передавать песни. Бабка ворчит: "Накличут беду". Чего ее, спрашивается, кликать, когда она уже здесь? Надо поспать, а то опять фашисты не дадут. Начали налет в восемь часов, сейчас уже одиннадцать, и было только десять минут перерыва. А выспаться надо, потому что надо работать. Ну вот: 11 часов 10 минут - опять прилетели, чертовы гости...
6 октября
Одно и то же: днем работа, вечером бомбежка, ночью тяжелый полусон от двух до пяти часов продолжительностью, прерываемый то сиреной, то развеселой дудкой отбоя. (Самая милая сердцу музыка на свете, эта дудка!) По радио: "Лучше умереть стоя..." А мы вообще не хотим умирать - ни стоя, ни лежа. Не хочется об этом думать.
Самое отрадное - работа. Там как-то чувствуешь себя спокойно, ровно. И о том, что делается в городе, невольно забываешь; вспоминаешь только, когда где-нибудь близко падает бомба и цементный пол вздрагивает под ногами. Звуков с улицы за шумом станков не слышно. Конечно, если попадет в цех, где столько металла, станков... Но все точно условились об этом не говорить. Я уже кое с кем познакомилась. А от одной славной женщины мне попало. Это наша инструментальщица, Ефросинья Ивановна, строгая тетя в очках. У нее - порядок, весь инструмент аккуратненько разложен по гнездышкам, и так она спокойно распоряжается в своем хозяйстве, точно никакой войны на свете нет. А я перепутала марки, на которые получала скобки. Уж она мне внушала-внушала! А я выслушивала, вертясь ужом от нетерпения: покуда слушаешь, у станков скопятся детали, тогда только успевай поворачиваться...
Скажем прямо: заводик наш совсем небольшой. Не так давно изготовлял разный мирный электроинструмент для нас, строителей. Но вот пришла пора, и он, этот маленький завод, встал плечом к плечу в ряд с такими гигантами, как Кировский, как большие заводы прославленной Выборгской стороны. И не так уж мало мы делаем: только через одни мои руки проходит за смену больше тысячи деталей.
Писем с фронта нет ни от кого. Получила от Брониславы - тоже, как и Нина, живет словно на другой планете - в Свердловске. Надо бы ответить - не могу, засыпаю.
8 октября
Проливной дождь - какое счастье! Бьют только дальнобойные, налета нет. Сегодня - примечательная дата: месяц как нас бомбят. Казалось, сойдем с ума на вторую же ночь. А вот - не сошли.
Зато вчера как сумасшедшая бежала с работы по Фонтанке под бомбами и зажигалками. Добежать до дому не удалось - заставили идти в убежище - маялась там часа четыре, все не выпускали. А в шесть вставать. По дороге пришлось справляться с "зажигалками", они упали прямо на панель набережной. Я остолбенела: крутится такая гадость, шипит. Подошел какой-то дядька и прямо носком сапога толкнул ее за решетку, в воду. Тогда и мы, все кто оказался рядом, тоже стали отшвыривать их в Фонтанку.
14 октября
11-го днем - первый снежок. По утрам мороз. Начало зимы всегда бывало такое праздничное... А сейчас прежде всего думаем насчет водопровода и отопления - в нашем доме уже не топят. Керосину дали на полмесяца пол-литра. Радуемся только тому, что немцам мороз непривычен, пусть покоченеют. "Днюю" на Петроградской у стариков, работаю в ночную смену. Сюда прихожу только за письмами. А их нет.
Наскоро похватав чего-нибудь после дневного сна, кубарем скатываюсь по лестнице и бегом - к трамваю. Все делается бегом под угрозой налета, иначе не успеешь доехать до работы. Народу на улице во время налета много: одни идут спокойным шагом, другие бегут. И все обходят на почтительном расстоянии милиционеров, чтобы не заставили идти в убежище. Но на мостах их не минуешь. Наши заводские девушки научили меня - они просят любого военного проводить: идут через мост с ним под ручку, милиция косится, но не привязывается. А перейдя мост, благодарят провожатого и расходятся с ним в разные стороны.
15 октября
Начинается день, который надо пережить. Пришла с работы, восемнадцать часов без отдыха, а спать не хочется. Какое-то неопределенное состояние полусна. Сижу в промерзшей комнате, разглядываю штемпели на последних письмах и плачу. Щелкает метроном. Сегодня в шуме и вое (стали последнее время перебивать радиопередачи) сообщили из Москвы: наша линия обороны прорвана, положение на Западном фронте ухудшилось. Больше было не разобрать. Горько, обидно, тяжело. Они лезут на Москву! Сейчас по радио говорят о подтянутости, о твердости духа. Это - да, это нужно, но как ее сохранить, эту твердость, когда слышишь о Москве?
"Бейтесь до последней капли крови, товарищи..." Эти слова Ленина стали сейчас девизом. И вся передовая сегодняшнего номера "Правды" такая предельно сжатая, трагически ясная, вся в этих словах...
С утра было пасмурно, сейчас погода разгуливается и опять гудят самолеты. Не знаю почему - не могу уйти. Все прибрала в комнате, как будто бы я еще здесь живу. На столе завяли последние -астры. Со стены с едва намечаемой усмешкой смотрит Киров - сейчас мне кажется, он недовольно смотрит на меня. На этажерке - человек неистребимого оптимизма, Паганель. Это кадр из "Детей капитана Гранта": в безбрежном морском просторе на обломках погибшего корабля замечательный старик говорит умирающим от жажды, что есть на свете вода, ручьи, реки, целые водопады освежающей холодной, чудесной воды...
"Капитан, улыбнитесь..." - и отправляйтесь выкупать полагающиеся вам до завтрашнего дня 400 граммов хлеба и конфеты. Ешьте конфеты и не сетуйте на судьбу.
17 октября
Нравятся мне ребята на заводе. Есть такой худенький темноглазый мальчик Т., кажется, сирота, а в общем, он и сам не знает - сирота он или нет: отец на фронте, известий от него нет, а родных растерял, когда пробирался к нам из Урицка. Работает он очень хорошо, брака у него мало, но, чтобы я не перебирала все ящики, он сам молча выставляет на станок рядком все "запоротые" детали. Сколько раз его проверяю, всегда точно: кроме тех, выставленных им самим, брака нет. Проверка идет многократная: проверяет себя сам рабочий, проверяем мы, браковщики в цеху, затем проверяет ОТК завода. Недаром наш начальник Климчук при первом знакомстве так строго сказал мне, что работа ответственная. Кто из нас может этого не понимать?
21 октября
Отдыхаем от бомбежек. Идет дождь со снегом - по нашему ленинградскому рецепту. А сегодня даже туман - мы прямо блаженствуем. С фронтов вести неутешительные. Орел, Таганрог, несколько раньше - Одесса. Сегодня "пункт К.", Курск, Калинин? Уже и о них заговорили... А что делается под нашим городом - ничего не знаем. Стреляют мало. Говорят - немец окопался.
Наконец-то получила письмо от М. Рада несказанно. Пишет: "Может, я лично и не пользуюсь твоими изделиями, но старайся, старайся, дорогая. А прежнюю профессию не забывай - пригодится, после войны будет много чего строить". Пишет, что немцы мерзнут, "чертовы дети", и поэтому пусть сильнее будут морозы - "русскому человеку они привычны". Привычны или не привычны, а ведь и сам он там мерзнет, наверное. Написала ему письмо: конвертов нет, пошлю "треугольничком".
Варю соевые бобы с кокосовым маслом на щепочках в плите и сама не понимаю: что же я такое ем? И вареное это или сырое?
28 октября
Все то же: завод и сон, и мало еды, и тяжелые вести с фронта. Говорят, бандитов немного отогнали и опять началась частичная эвакуация.
29 октября
Город охватила меновая лихорадка: на первом месте - водка, потом - хлеб, папиросы, сахар, масло. Идут усиленные разговоры о прибавке норм. Откуда, когда мы в кольце? Но, говорят, есть еще к нам ниточка по воде. И поэтому все верят, что хлеба прибавят. Будто бы; и карточки новые уже отпечатали... А пока едим хлеб тяжелый, как булыжник, горьковатый с дурандой. Эту дуранду стали выдавать по каким-то "коровьим" карточкам.
К нам на работу прислали девушек с хлебозавода. Они не устают вспоминать о своем прежнем житье-бытье. Одна пришла в цех в белых фетровых ботиках и белом шерстяном платке. Через два дня ни ботиков, ни платка не узнать - вывозились в нашей копоти и масле до неузнаваемости. И девушка сникла - часто присаживается у станка, спрятав руки в рукава, и что-то тихонько шепчет и плачет. Наши старые работницы косятся на нее, некоторые нет-нет да и прикрикнут: "Ну, раскисла, стыдись..." Даже Лина Воробьева, тихая, исполнительная, немолодая уже женщина, возмущается: посмотрит на нее, покачает головой и в сердцах отбросит деталь. Сама Лина работает много и хорошо. И девушке с хлебозавода становится и впрямь, наверное, стыдно. Хорохорится - дескать, мне только как-нибудь это время пережить... Но стала уходить подолгу в уборную: стоит и моет, моет руки под умывальником. Но там тоже не скроешься: кто не забежит - обязательно бросит: "Что, мол, все ручки намываешь?". Приходится идти к станку. Стала злее, молчаливее, но работает лучше.
4 ноября
Двое суток на заводе: смена, потом выпускали "Боевой листок" (я пригодилась как рисовальщица), потом опять смена. Сегодня пришли к нам в цех директор, парторг и всякое начальство. Совещание проводили прямо в цеху. Надо давать больше и больше, этого требует фронт. С душой говорил Кирпичев, наш предзавкома, обо всех наших хороших работницах, о Лене Кудрявцевой. Эта неутомимая женщина работает в соседнем цеху. Мы получаем детали в обработку с ее станка; она нас прямо заваливает: не успеешь оглянуться, как открывается дверь и вместе с клубами пара с холодной лестницы являются подсобницы: они катят тележки с деталями, а у нас еще необработанных деталей целый штабель. Наши работницы слушали, слушали, а потом раскричались: разве мы не понимаем, а чем работать? Победитовых резцов нет, а самокалы ежеминутно ломаются. На операциях - простои, много времени уходит на настройку. Наш наладчик, Мохов, худущий, длинный, с унылыми голубыми глазами, совсем, кажется, не уходит с завода. Только присядет возле ящиков у стенки - кричат: "Настройщик!" Поднимается и бредет на зов. Когда он только спит?
Дома живем, как троглодиты. Все время в пальто и валенках. Сплю, правда, без валенок, но не в постели, а под ней: накладываю на себя матрас и подушки. Встанешь - все тело ломит, затекло. В плите, между двумя кирпичиками на тонюсеньких щепочках греем чай и пищу. Света часто не бывает, и поэтому у всех нас заготовлены лучинки - с ними ходим по коридору, чтобы не столкнуться во тьме.
Как расточительны мы, как безобразно расточительны бываем в мирное время! Даже не верится теперь, когда узнали цену каждой щепки, каждой капли воды. "Буржуйка" - предел наших мечтаний.
Хочется чаю, просто чаю, с сахаром и булкой. А пока я свой дневной паек режу на маленькие, величиной с конфету, кусочки и поджариваю на масле или на олифе. Делю строго на три части: одну съедаю утром, вторую завертываю в бумажку и - за пазуху, к обеду, третью прячу в абажур, на вечер. Когда-то этот мой абажур, колокольчиком кверху, с фигурками танцующих девушек, любил вертеть за розовую кисточку М. - казалось, что девушки водят хоровод. Теперь абажур закоптел, запылился, и уж, конечно, никому не придет в голову, что я туда вместе с хлебом запрятываю весь свой декадный паек. Если кто и заберется в комнату, не додумается. В основном же прячу от самой себя. Только так, наверное, и можно выжить.
6 ноября
Сегодня - предпраздничный вечер. Выменяла 200 граммов хлопкового масла на литр керосина, лежу и пеку на керосинке лепешки из остатков гороховой муки - специально берегла к празднику. Ем конфеты - их у меня целых четыре штуки. Тепло, блаженство. Работу кончили сегодня в пять часов - был митинг. Сидели в красном уголке, все одетые, еще грязные после работы. Было очень тихо: слушали доклад, и в это же время шла бомбежка. Только вышли на улицу - завыла сирена. Вернулись. Мы с Тасей помогали доделывать стенгазету. Закончили - опять тревога. Кое-как добралась домой. Фашисты сбросили издевательские листовки: "Доедайте бобы и полезайте в гробы". У нас на заводе по этому поводу свои "сатирические" замечания: гробами нас не испугаешь [У входа на завод не было никаких вывесок, позволяющих обнаружить его местонахождение: ориентиром, служила старая вывеска магазина похоронного бюро "Гробы"].
Говорят, что наши сегодня пойдут в наступление. В добрый час!
Сейчас по радио - музыка, ждем речь Сталина. Мысли невольно о тех, кого здесь нет. Милые, родные мои, как хочется хоть на минуту увидеть вас в этот вечер, услышать звук голоса, узнать, где вы и как встречаете этот вечер?
22 часа 30 минут - радио заговорило: сегодня речь передавать не будут, надо слушать завтра в шесть. Обидно. Надо спать.
10 ноября
Усталость, тоска, ненависть. Единственная радость - что хвастливые заявления немцев о параде на площади Урицкого не оправдались. Седьмого день прошел спокойно. Восьмого налетели днем, страшно разбомбили жилые дома и Апраксин. Впервые в непосредственной близости от меня разорвалась бомба. Думала - умру со страху. Оказывается - ничего, только обалдела немного. Произошло это при обстоятельствах и смешных, и трагических - все мешается на этом свете. На праздник нам объявили выдачу вина. Соседка предложила мне взять у них в магазине не водку, а хорошее вино. (Это одна из тех маленьких привилегий, которые она может себе позволить, работая в магазине - магазин все время пустует, продавцы мерзнут и следят друг за другом во все глаза, если получают для выдачи наши крохи). Я отправилась к ней, предварительно зайдя в баню, - давно не испытанное наслаждение! Пришла, у них в конторе топится обломками ящиков печурка. Я уселась возле дверцы, распустив мокрые волосы, и принялась прямо из бутылок пробовать вино - какое лучше, то, что соседка взяла по талончику мне, или то, которое получила для себя. И в эту самую минуту как шарахнет во двор бомба!
Оконный переплет вырвало и вынесло к двери, а следом мгновенно вылетели и мы в закоулок между магазином и кладовой. Туда же вбежали и продавщицы. Сидим за бочками, ждем. И вдруг одна начинает истерически хохотать - я думала, что у нее в голове неладно. Оказалось - это она надо мной: как я ни испугалась, а бутылок из рук не выпустила, так и сидела с ними, на корточках, с распущенными волосами. Смеялись все... Но когда вышли - ох, не забыть этих стонов, хруста стекла под ногами, запаха гари, оборванных проводов! Дом сразу оцепили, пришлось пробираться домой разными задворками. На тот перекресток сбросили четыре бомбы.
11 ноября
Вчера шла ночью на работу под обстрелом. Страшно: вдруг на фоне розовой вспышки встает силуэт вокзала с башней, грохот, свист над головой, разрыв то впереди, то сзади, то где-то рядом. Ложишься лицом в мостовую, встаешь, опять ложишься, опять встаешь. Дошла. А нашему одному рабочему оторвало ноги. Жалко его нестерпимо - совсем еще мальчишечка...
12 ноября
Есть вещи хуже, чем голод, холод и бомбежка. Это измена. Ведь есть же и сейчас люди, которые пользуются нашей бедой. Вылавливают этих стервятников, расстреливают, а они все-таки еще существуют. Но "как веревочка ни вьется, конец найдется..." Второе - это голодные обыватели. Шипят и стонут по углам. В свое время надо было их прямо вышвыривать из города, не церемонясь. Стонут, стонут... А как же наши мальчики и девочки, наши старые работницы? У меня за спиной работает Поля Семенова - уже немолодая, голубоглазая, очень простая и даже смешливая женщина. Она и. сейчас как-то грустно и стеснительно посмеивается над своим несчастьем. А несчастье в том, что она начала опухать. Ноги у нее, как у слонихи. Стоять она может, но если сядет - самой не встать. И вот просит соседок: "Поднимите меня, девушки". И Лина Воробьева с Аней Конопелько берут ее под мышки и ставят на ноги к станку. Поля освоила одну из самых сложных операций - внутреннюю резьбу. И не только освоила сама, но и учит другую девушку. Когда она, привалившись боком к ящикам, следит за деталью, невольно думаешь: "Как же ты, милая, выдерживаешь все, и при этом никогда от тебя не услышишь слова жалобы?" Она так стесняется своей слабости, точно виновата в ней. Муж у нее тоже работает, только на другом заводе, и, уходя на работу, она не знает, увидит ли его еще когда-нибудь. А еще есть дочка, о ней тоже надо заботиться...
23 ноября
Давно не писала: нет времени и жизнь тяжелая. Пишу при коптилке - свет дают на два часа в сутки. По вечерам - бомбежка, днем - артобстрелы. По карточкам дают рабочим хлеба 250 г, остальным - 125 г. Наши на заводе работают стоически, но пухнут. Я тоже отекла. Говорят, что с первого будем работать по восемь часов - длинные смены люди не выдерживают. У нас на днях в цеху упала одна из новых работниц.
Меновая торговля идет вовсю: за 100 г сахару дают полкило дуранды, за кг хлеба - пол-литра водки или печку "буржуйку". Стали полавливать кошек - пока еще из озорства. В квартире тоскливо. Все время плачет голодная девочка у Зины. Раньше студенты из общежития приходили к нам в квартиру за водой - будто бы у них не идет, а на самом деле поглядеть на Зину - румяную, смуглую татарочку. Теперь студенты на фронте, вода из крана еле сочится, а Зина, страшно постаревшая, закутанная в байковое одеяло до самых черных глаз, уходит на работу, не зная, вернется домой или нет.
Говорят, что и наша ленинградская армия голодает. Тяжело.
Получила письма и от Васи и от М. Письма хорошие, надо им отвечать, но как трудно писать, не упоминая о том, что происходит здесь, у нас!
27 ноября
Три дня добиралась к своим с Сенной на Петроградскую - насилу добралась. Тревоги и обстрелы заставляли все время возвращаться обратно. Отец и мама кое-как держатся. Мама все время лежит. Дала им немного сахару, взяла полено на щепки и опять отправилась обратно. Обстрел загнал в Апраксин. Там, среди развалин, разбитых прилавков и зеркал, пережидали обстрелы вместе с какими-то женщинами и военными. Эти военные на побывке в Ленинграде. Удивлялись, как мы тут живем. Снаряды с воем и свистом летели по Садовой. Только приутихло - женщины собрались уходить. Военные им говорят: "Что вы, куда? Еще отбоя тревоги не было". Женщины отвечают: "Это вы можете отбоя дожидаться, а нам некогда, у нас семьи дома голодные".
Несчастные домохозяйки! С пяти часов утра, собравши ворох карточек и закутавшись во все, что только есть, стоят они в очереди. Зябнут, волнуются, питаются слухами, проклинают Гитлера, с тоской вспоминают прежнюю жизнь. Начинается обстрел, они падают убитые и раненые, разбегаются в ужасе, и не проходит полчаса, как снова собираются у дверей магазинов, чтобы пораньше получить свои крохи. А продавщицы, тоже укутанные, как снежные бабы, дрогнут, еле ворочая озябшими пальцами, вырезая талончики. А вес! Как нужно следить теперь за весом! Все это - при маленьких лампешках или коптилках, потому что свету почти не бывает.
3 декабря
Сижу дома. Работаем в ночную смену. Прошлую неделю приезжали на завод к восьми часам, до одиннадцати - двенадцати сидели. в темноте - нет городского тока. Кирпичев с рабочими принялся ремонтировать свой дизель. Деталей нет, смазки нет, керосину для промывки - только по аптекарскому весу. Отремонтировали, пустили. Но новая беда - нет горючего, а то, которое удается достать, никуда не годится. Поработаем час - два, свет замигает, затухнет. Кричат: "Выключай станки!" Сидим на ящиках, курим. Иногда час, иногда десять минут. Вдруг ярко вспыхивают все лампочки, шумят станки, жизнь идет полным ходом: девушки оживают, громко перекликаются, все на своих местах, все заняты - это дали городской ток. Его, как правило, дают нам во время тревог: наверное, в это время что-то отключают, и мы работаем в эти часы с полной нагрузкой. Только и слышишь: "Приемщик, сюда!", "Подсобницы, забирайте!" Около каждого станка быстро скапливаются ящики готовых деталей. Но вдруг опять свет гаснет, останавливаются станки - отбой воздушной тревоги. Опять садимся. Обед то в двенадцать, то в три, начало работы тоже переносят, потому что немцы наладили свои обстрелы в то время, когда кончаются смены, и народ весь на улицах.
4 декабря
(из неотправленного письма)
Дорогой друг, привет!
Сегодня я днем дома - работаю в ночную смену. Полдня была занята "кипучей" деятельностью по утеплению жилища. За окном - грохот, в квартире - тишина. Флакон из-под одеколона, две иголки, шнурок от туфель, плюс немного изобретательности - и вот маленький язычок огня светит мне, робко вздрагивая от неосторожных движений. Сижу, укутавшись, курю и думаю. О чем? Конечно, о войне, о фронте, о вас, таких близких и таких далеких...
Я живу не одна. Репродуктор сейчас - самое близкое, живое существо. Он сообщает все необходимые правила поведения в нашей сложной жизни (например, по какой стороне улицы можно ходить, по какой нельзя), он единственный сейчас питает меня рассказами, культурой, а главное - это вести с фронта, это сводки Информбюро, которых ждешь по утрам, проснувшись задолго до рассвета.
И в конце дня, когда раздаются певучие звуки Интернационала, я всегда думаю: "Вот и еще прошел день, и этот день был наш, и сегодня Ленинград стоит на нашей, советской земле". Выработалась механическая привычка - под музыку повторять про себя слова гимна. Больше всего сейчас я люблю слова: "Для нас все так же солнце встанет..." и "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой".
Обычно об этом не думаешь тогда, когда "собственные руки" заняты делом. Все это бывает как-то подсознательно. Кстати, о женщинах. Кроме того, что ты пишешь, мне кажется, что у самых простых людей имеется какое-то глубокое, почти инстинктивное чувство значимости событий, к которому такие, как мы, уже несколько "испорченные" образованием и воспитанием, приходят через размышления. Я помню, как во второй день войны наша курьерша на стройке, Вера, разбитная молодая женщина, вдруг повалилась на пол и, хватаясь за сердце, разводя руками, заголосила: "И вот выйдет Сталин и скажет: "Товарищи, бросайте строить, давайте воевать... И все пойдут, и мужчины, и женщины, и малые дети".
Мы успокаивали Веру, говорили, что, мол, во время финской войны мы работали и строительство продолжалось. А она упорно твердила: "Бросайте строить, давайте воевать!" А через несколько дней Сталин действительно произнес свою речь, смысл которой так точно, сердцем поняла Вера - что война эта народная, отечественная...
5 декабря
Тяжелые ночные смены. Казалось бы - какая разница? Все равно целыми сутками в потемках, а ночи такие же беспокойные, как дни. Но в 4-5 часов утра сон так и сваливает с ног. Мы работаем за длинным, окованным железом столом, по которому двигаем ящики. Работаем стоя, но под утро так и смотрим, куда бы присесть. Ноги опухли, пришлось надрезать голенища у валенок. За шкафом у нас стоит железный ящик с ветошью для обтирки. На этом ящике обязательно кто-нибудь дремлет - присядет на минутку - смотришь, уже закинута голова к стенке, уже спит. Наш начальник цеха, Богданович, как войдет, так и смотрит на этот ящик. Не ругается, не уговаривает - просто посмотрит, и спящий невольно просыпается, встает. Богданович грозится вынести этот ящик из цеха. Но недавно наши ребята умудрились заснуть прямо у станка, головами на металлической стружке. Начальник наш выглядит очень плохо - оброс, лицо заострилось, глаза мрачные - грызет его забота. Даже странно слышать, когда старые работницы говорят про него, что он интересный, красивый. Впрочем, через худобу и серый цвет лица это и сейчас можно заметить. Когда он входит, все головы поворачиваются к нему: а не принес ли он талончики на дополнительные лепешки? Эти синие талончики он выдает не в виде поощрения за хорошую работу или еще как-нибудь, а просто тем, кто уже, стоя у станка, начинает покачиваться. Работницы его уважают, а Поля Семенова нет-нет да еще и пошутит с ним. Он ее ругает за то, что она не бережется при обстрелах. А она махнет рукой и скажет своим певучим голосом: "А, бросьте вы, Николай Станиславович..."
Выработка у нас хорошая - я стала принимать за смену по 1200 штук. Халат у меня весь в масляных пятнах колечками: устают руки, и я наловчилась прижимать деталь одним концом к груди - так легче. И вообще как-то вошла в колею - теперь принимаю и более сложные операции, хотя ссадины от заусениц не прошли. Удивительно, как подолгу не заживают самые пустяковые царапины! Работаем сейчас в смене с Тасей Анкудиновой - это старая браковщица (по возрасту совсем еще молодая), она было ушла с завода в госпиталь, а его разбомбили, и она вернулась на завод. Веселая, общительная, никогда не считается с работой - если кого-нибудь затирает, поможет. Выдумали они с девчонками "мороженое" - в снег мешают какие-то таблетки из аптеки (они, очевидно, на сахаре) - в общем, даже вкусно, но у всех разболелись животы, и это "изобретение" забраковано. Эта Тася вечно выдумает что-нибудь такое, на что невольно смеешься.
10 декабря
Только было наладились - и вдруг - опять нет тока. За это время работали только одну ночь. И как раз ударил мороз 25 градусов. В промерзшем цеху - холод зверский. Наши работницы представляли собой трагикомические фигуры: навертели на себя комбинезоны, ватники, пальто, платки, старые спецовки. Худощавая Лина Воробьева вдруг стала толстой - всяких одежонок на ней, как на капусте листьев. Работать неудобно - ворчали, но работали, и даже выработка была выше обычной. Только чаще поглядывали на часы - есть хочется.
К нашим испытаниям прибавилось еще одно: ходьба пешком. До вчерашнего дня трамваи ходили как помешанные: идут-идут, встанут. Ни вожатый, ни кондуктор не знают, куда свернет вагон на следующей остановке: с разгону проскакивали участки порванных проводов, пятились назад... А вчера и сегодня не идут совсем. Ходим пешком. Мне сравнительно близко - пять трамвайных остановок. Зина ходит на Петроградскую, Али - на Выборгскую - это остановок пятнадцать.
В темноте и тишине, прерываемой вспышками и разрывами дальнобойных снарядов, бредут ленинградцы. Идут размеренным шагом - концы далекие. И метель слепит глаза. Весь город завалило снегом. На улицах стали падать люди. Я этому не верила, а вчера видела сама - падают и не встают. Мертвых возят на детских саночках - кого в гробу из нестроганых досок, кого просто в одеяле. За гроб и за могилу надо платить хлебом. А его, говорят, продают по 300 рублей. Решила купить "буржуйку": собрать хлеб за три дня, добавить 300 г сахару, который получила на декаду. Но этого мало - нужны еще и трубы.
11 декабря
Дежурила по заводу. На счастье, стреляли только из дальнобойных. Боялась, что попадут в наш двор - там много разного железного лома и заготовок. В случае попадания - размечет и поубивает не столько осколками снаряда, сколько этими болванками. Дежурила у директора - там телефоны. Я его побаиваюсь: груб, голос хриплый, под глазами мешки, ходит в серой бекеше, и весь облик у него какой-то бычий.
Часа в три позвал меня из коридорчика, велел согреть на плитке чаю. Сам он ругался с каким-то военным, а потом этот военный кому-то жаловался на нас по телефону. Я принесла им чайник, хотела уйти, а директор вдруг говорит: "Чего там мерзнешь, сиди здесь". Я. села на диван с вязаньем. Военный посмотрел на шарфик из шелкового ириса, который я вязала, спросил, зачем он мне. Я сказала, что весной пригодится. Он переспросил: "Весной?", и засмеялся, а потом накинулся опять на директора, и тот сказал, что пусть он позвонит ему завтра. Военный ушел (стрельба немного утихла), и я тоже вышла сгрести снег с пожарной лестницы. Когда вернулась, директор буркнул мне: "Пей чай". И достал из стола завернутые в бумажку леденцы, маленькие такие затасканные зеленые и красные пуговицы. Половину - шесть штук - дал мне. Я два съела, остальные оставила на утро. Директор съел все шесть сразу. Что ж, он - директор, у него жизнь роскошнее. Зато ему и "пилят" его бычью шею. Тревоги так и не было.
13 декабря
Работаем в дневную смену. Вчера сидели до 10-ти в темноте, дожидались тока. На свой дизель, который с таким трудом налаживал Кирпичев с помощью всех рабочих (мы тоже вручную проворачивали, соберемся по нескольку человек и пыхтим), теперь нет горючего. Потом нас распустили по домам. С сегодняшнего дня занимаемся уборкой снега, вывозим его на набережную. То ли снег какой-то особенно тяжелый падает на Ленинград, то ли мы никуда не годимся: впрягаемся по четыре в один лист фанеры, пятая толкает, а лист ни с места. Устроили соревнование - кто больше вывезет. Других работниц отправили за дровами.
Умерли Мохов и токарь Мачан. Последнее время Мохов выглядел страшно. Он и Мачан пили много кипятку, опухли. У Мачана семья где-то за городом, он все время проводил на заводе. Очень жалко обоих, но особенно Мохова. Крикнут: "Настройщик" - и невольно оглядываешься на его любимое место возле стенки, где он отдыхал, сидя на ящиках, свесив свои худые, крупные руки. Маленьким легче, а крупных голод косит скорее.
Теперь у нас на заводе порядок такой: если сменщик не пришел, продолжать работу, не уходить от станка.
"Буржуйка" съела меня: отдала за нее трехдневный хлебный паек. Взяла старые ящики, разломала - теперь с топливом на несколько дней. Надо еще дырку в стене для труб пробивать - дело сложное.
23 декабря
Сводки с фронтов чудесные! Только ими и живем. Голод измучил: кружится голова, болит все тело. Нашли бочку, а в ней рассол из-под камсы. Чешуя, грязь, но так вкусно! Баночку этого рассола я отдала соседу портному: он помогал мне пробить дырку в стене для трубы к "буржуйке" и, кроме того, обещал сшить рукавички на меху. Пошлю их в подарок М. Надо еще достать папирос. Сегодня наш меновой базар на площади принялись разгонять. Давно пора: немцы все время бьют по нему, зная, что тут скопление народа.
Радио нас поддерживает. Ждем, что и у нас будет лучше.
В который раз принимаются болтать про Мгу: говорят, что там скопилась уйма эшелонов с продовольствием. Сейчас хлеб стали подвозить в булочные регулярно, это нас поддерживает Ладога. Но в очередях выстаиваем бесконечно долго: хлеб, пока его везут, примерзает, и продавщицы, мучаясь, откалывают кусочки от буханки, колотя по ножу гирей. А что было бы с нами, если бы не этот промерзший, но такой бесценный хлеб?
Говорят, на Ладогу в помощь послали лучших людей с заводов.
25 декабря
Звонила отцу - он записался на эвакуацию. Как я этого не хочу. Может, еще разладится дело? Уж если гибнуть, так гибнуть здесь. Да и все говорят, что скоро будет лучше. Никак не могу дойти к нашим на Петроградскую - ноги подгибаются. Этим удивлена: ведь как будто бы я чувствую себя лучше многих, а идти не могу.
Недавно пережила очень неприятные минуты: шла-шла и вдруг села в сугроб около Технологического. Сижу и не понимаю, зачем села. И вдруг поняла... Стало так страшно, а главное - противно: умереть - от чего? Не от осколка, не от бомбы - от голода, от того, что меня заперли, как крысу в ловушке, и жрать не дают! Так стало от этой мысли мерзко, тошно, что я вскочила - откуда силы взялись - и даже несколько шагов пробежала. Потом отдышалась и пошла. Даже теперь страшно вспомнить. Очень противная смерть: человек слабеет, потом становится каким-то безразличным, равнодушным ко всему и к самому себе. И говорит расслабленным голосом, и двигается вяло, взгляд пустой. Точно уже наполовину умер. Пускай все, только не это.
28 декабря
Наконец-то, наконец нам прибавили хлеба! В булочной праздник, все вдруг заговорили громкими голосами, поздравляют друг друга, чуть не плачут от радости. И хлеб пахнет хлебом - наверное, уменьшили в нем всякие добавки. Говорят, будто бы на Ладоге скопилось много эшелонов с продовольствием. На обед нам привозят в котлах вареную пшеницу: в одном котле - пшеница, в другом - вода, в которой она варилась. Пшеницы дают столовую ложку (правда, с верхом, но одну ложку), а воды - сколько хочешь.
31 декабря
В этот традиционный вечер я дома. Здесь тьма и холод. Сижу одетая, пишу при коптилке. Устроила пир: сварила ложку пшена, выпила три стопочки вина, съела хлеб. Согрелась и ложусь в полярный холод своего логова, пока не остыла. Пила за здоровье всех дорогих мне. На улице обстрел, света нет, воды нет, радио молчит. Что-то будет с нами в этом новом, наступающем году?
5 января 1942 года
Получила письмо от М. Растроган подарком - посылка шла всего пять дней. Рукавички действительно получились замечательные: портной постарался - я ему, кроме рассола из-под камсы, дала еще и хлеба. А пряжки отодрала от своих, таких хорошеньких когда-то босоножек. Пришлось лезть за ними в оттоманку. Это было самое трудное: никак не поднять крышку, она точно высечена из камня.
М. пишет, что немцы сопротивляются зверски, но "укладываем их горами". Все время был близко от меня, один раз даже мимо дома проезжал, хотел крикнуть - но я все равно не услышала бы. Какая досада! А теперь ушел в глубокий рейд... Советует не раскисать: "Нужно стиснуть зубы и постепенно с возрастающей силой нажимать". Это он о себе, но в какой-то мере это должно относиться и ко мне. Только вот где ее взять, эту силу, к тому же - возрастающую?
11 января
Холодно, темно. Уже больше двух недель мы не получаем никаких продуктов - ничего, кроме хлеба. Эшелоны где-то застряли. Народ валится как подкошенный. Али, брат Зины, лежит в квартире с третьего января - некому похоронить. Зина с девочкой в больнице. Айша не встает. У Шуры перебинтованы руки: все покрылись нарывами. У меня кожа на пальцах и ладонях не заживает от ожогов и ссадин, от металлических стружечных заноз. Живу на хлебе и соленой воде.
На заводе кое-как работаем. Могли бы лучше, но все время перебои с током.
Как это я не записала о Ростове? Это событие всех всколыхнуло радостью.
13 января
Можно ли еще что-нибудь добавить к нашим испытаниям? Оказывается, можно. У нас на заводе не хватает смазки. Но в городе нашелся запас клопомора. Эту отраву решили использовать. Вчера мы еще вынесли смену. Над станками вьются синие струйки тошнотворного чада. Он стелется по цеху волнами, плывет мимо лампочек, окутывает наши головы. Проветрить через окна нельзя - нарушение светомаскировки. Откроем дверь в коридор и на улицу - ноги леденеют от мороза. От этого клопомора тошнит и стучит в висках, как от злейшего угара.
Ругались все наши отчаянно, но все-таки работали. Только чаще выходили на улицу - поесть снегу и отдышаться. Поле Семеновой ребята прикатили какой-то чурбан - она работала сидя.
16 января
Все то же: на заводе занимаемся снегом и дровами, когда есть ток - работаем. За последнее время его стали давать чаще. По утрам, пока не развиднеется, сидим у печки в револьверном цехе, там теплее. Жарим на железе корочки хлеба, тихонько разговариваем. Женщины уже знают все семейные дела друг друга, рассказывают о письмах с фронта, обнадеживают сами себя. Передают всякие новости: то опять про Мгу, то про Ладогу, то про наше ленинградское житье. А еще обмениваемся рецептами: как варить клей или как размачивать пуговицы - оказывается, они делаются из прессованной крови.
Я один раз "обожглась" и больше не хочу: нашла у себя на туалетном столике миндальные отруби и сварила из них кашу. Рвало меня ужасно, и не отправилась я на тот свет, наверное, только потому, что съела слишком много этого варева: ведь в этих отрубях - синильная кислота. Словом, я, как Распутин: тот тоже спасся потому, что проглотил слишком большую дозу, чтобы отравиться. А клей варю: с лавровым листом даже очень вкусно...
22 января
Какая горькая обида! Как раз тогда, когда можно ждать лучшего, я заболела. Опухла как-то вся враз: проснулась утром и не могу открыть глаза - веки точно чем-то придавили. Глянула на себя в зеркало и испугалась: такая чужая, страшная физиономия посмотрела на меня оттуда. Глаза сузились, щеки обвисли... Противно и страшно. Ноги в валенки не лезут, в ушах - шум и звон. И совсем не хочется двигаться. Но надо. Добрела до поликлиники. Врачи сидят одетые, в вестибюле. Медленно двигается мимо них цепочка людей. Не раздевают, не слушают - просто поглядят и пишут. Часа два шла домой и взбиралась по лестнице. Надо сварить еду, нет сил распилить дощечки.
Была на заводе. Отправили домой, пока не поправлюсь.
У меня перед глазами все еще медленно двигается цепочка человеческих существ в поликлинике - неправдоподобно худых или безобразно опухших. Кому-то из нас суждено не дожить до тех солнечных дней, о которых говорил однажды Вишневский. Кому?
Но ведь будет, наверняка будет и солнце, и свет, и тепло... Неужели обязательно надо одним лечь в землю, чтобы другие могли жить под солнцем на этой земле?
А нам - не увидеть этого? Так хочется, так страстно, нестерпимо хочется дожить!
1 февраля
Перебралась на Петроградскую. На одной постели - отец, на другой - мама. Я одна поддерживаю связь с внешним миром: получаю хлеб, хожу за водой на Неву и выношу помойное ведро.
2 февраля
Отеки не проходят, с каждым днем слабею. Папе со службы принесли овса. Мы его мелем на мясорубке (за день намалываем граммов триста) и варим. Темно и тоскливо здесь. На заводе, на людях - лучше.
Прикрепили карточки на службе у отца. Ежедневно хожу туда с авоськой и кастрюлями за обедом. На дорогу от Петроградской до Инженерного замка уходит часа три. Отдыхаю на Марсовом поле, хотя чаще всего почему-то именно там застает обстрел.
Мама лежит худущая, с заострившимся носиком, ужасно какая-то маленькая. Отталкивает ложку с кашей, будто бы она кашу терпеть не может, а на самом деле, чтобы больше осталось нам. Отец сидит в пальто и шапке возле коптилки, все что-то мастерит. Сделал ковш, в котором варим и разогреваем "овсянку" в печке, потому что ни одна кастрюля туда не лезет. Топит он сам, по своим каким-то методам, чтобы меньше израсходовать "полешек". Вдруг начинает говорить с мамой, тормошить ее, вспоминать прошлое. События, года и места у него путаются. Иногда говорит совсем здраво - о положении на фронтах, о том, что Ленинград отобьют обязательно, что скоро вообще гитлеровцам конец. Отеки у отца страшные, ему ведь тяжелее, как и всем мужчинам - им больше надо.
5 февраля
Светло, как светло стало в городе! Так заметно прибывает день: От воздуха кружится голова, подгибаются ноги. Неужели эта страшная зима позади?
Сидела на Марсовом, подставив лицо солнышку. Спина мерзнет, а нос отогревается. Днем снег становится рыхлым, скользким. Недавно упала, хорошо, что как-то сразу догадалась схватить кастрюлю с супом в обнимку - не разлила. Солнышко, милое, все-таки выглянуло, хоть и не надолго, но все-таки, наперекор всему! Начали расчищать снег. Где-то постреливали, но было, в общем, так тихо-тихо. И по радио передавали музыку, а потом чью-то речь, но я не расслышала, относило ветром. Какой-то дядька сказал, что говорил Жданов о том, что скоро в Ленинграде будет лучше.
8 февраля
Все отеки сошли с меня вдруг. Говорят, так бывает у дистрофиков за два - три дня до гибели. Неужели? Все, самое страшное, пережить и теперь - умереть? Не хочу верить, нельзя этому верить. Но ходить стало совсем невмоготу. Добраться бы на завод, увидеть всех наших - но туда четырнадцать остановок...
10 февраля
Приходил папин сослуживец. Нас отправят через Ладогу. Три человека в Ленинграде - это прежде всего три пайка. Нам дают возможность поправиться, отдохнуть. Хочу проводить своих до Вологды и возвратиться. Хотя - кто меня спрашивает? Теперь я тоже лишний рот здесь. Но в эту суровую страшную зиму все, что могла, я сделала. Может быть, не так много, но хоть что-то.
Прощай же милый, дорогой мой город Ленинград... Так хочу вернуться, увидеть здесь все таким, как было раньше. А может быть, еще лучше, еще краше?
| < Предыдущая страница | Оглавление | Следующая страница > |
