Первой страшной осадной зимой письма в Ленинград приходили редко. Хоть жди письма, хоть не жди, все равно трудно получить. Только по воздуху, в самолетах, шли письма. Да и в самом городе почта почти не работала. Только весной, когда в помещениях стало теплей, когда немного отдышались от зимних бедствий, вы могли притти в ваше почтовое отделение посмотреть, нет ли вам писем.
— А вот подите и сами посмотрите, есть или нет вам письма, — говорила бледная-бледная, худая-худая девушка, закутанная до глаз. В углу были сложены груды писем, не разобранные потому, что некому их было разбирать.
Вы шли и терпеливо просматривали конверты всех цветов и размеров и вдруг видели свое имя и свой адрес. Эго было так хорошо, что вы не удивлялись странности такой почты.
Целые бригады молодежи пришли тогда на Главный почтамт помочь разобраться в накопившейся переписке. Скоро почта стала работать нормально. Опять по лестницам начали подыматься письмоносцы, отдыхая на каждой площадке, опускать в почтовые ящики почту.
Письмо! Это слово звучало в те дни совсем по-новому. И новая была почта, не похожая ни на какую другую. Почта времен ленинградской осады.
— Бабушка! Письмо! — кричали дети, слыша шаги письмоносца, и бросались со всех ног к почтовому ящику для писем.
Оттуда вылезал маленький, сложенный парусом кусок бумаги. Это писал папа с фронта. Папа жив! Папа пишет! Это письмо читалось по многу раз, перечитывалось всей семьей, И всей семьей писался ответ.
Не было в письмах того времени всего того, что писалось в мирные времена.. Никто не поздравлял с днем рождения или именин, не писали просто так — я живу так-то, а вы как? Не писали о том, как гуляли летом где-нибудь на курортах, не звали в гости.
Нет, письма были суровые — с фронтов, из партизанского тыла. Письма были от тех, кто уехал в эвакуацию. От тех, кто работал в глубоком тылу на ленинградских заводах, завезенных на Урал и еще дальше. Искали в письмах пропавших родных и знакомых. С тревогой спрашивали, как жизнь в Ленинграде, сообщали мрачные вести о погибших на фронте, об убитых немецкими палачами.
Все уехавшие в тыл грустили по Ленинграду, писали, как им тяжело без родного города, как им трудно без любимой Невы, без родных, которые защищают город день и ночь в смертельной опасности.
Потом письма, как и люди, повеселели. А когда мы прорвали блокаду Ленинграда, многие в письмах стали проситься обратно в город. Готовы были своими руками исправлять все нанесенные немцами городу повреждения. Писали о том, каким замечательным, каким красивым сделается Ленинград после того, как немцев прогонят совсем.
Письмоносцы знали своих постоянных получателей писем. Они знали, а какой квартире кто на фронте. И когда появлялись, то не бросали в ящик, а сами стучали, и когда им открывали дверь, они торжественно говорили: — Ну, вот и дождались. Вам письмо!
Бывало, что тут же, при почтальоне, читалось хорошее известие и все радовались общей радостью. Чувство коллектива было очень сильно в ленинградцах. Стали они как бы породнившимися в осаде, и это чувство укрепляло силы людей и давало им мужество и бодрость.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
