В первые дни освобожденного Таллина встретились военные корреспонденты, вдвойне, втройне счастливые, что дожили до этих дней. Это были Володя Уманский из московского радио, Саша Викторов из ТАСС, фотокор Николай Янов, Даниил Руднев — корреспондент «Правды» и одновременно редактор республиканской газеты «Советская Эстония», вновь обосновавшейся на улице Пикк, 40, где во время оккупации находилась редакция газеты «Ревалер цейтунг». Тут оказались и мои друзья по блокаде Александр Крон и Всеволод Азаров, который связал свою судьбу с Таллином еще в довоенные годы. В сорок первом во время обороны города он вместе с талантливым, изобретательным художником краснофлотцем Львом Самойловым создавали плакаты «Бьем!». И теперь мы узнали, что фамилии Азарова и Самойлова числились в списках гестапо с пометкой «подлежат уничтожению».
Вспоминая последующие события — бои на островах Моонзундского архипелага, я должен сказать, что Азаров и Крон оказались и там, причем в эпицентре событий. Они попали на бронекатер «МБК-515», который выходил на выполнение боевого задания. Командир катера лейтенант Юрий Иванович Кожевников был рад приезду писателей и даже разрешил им находиться рядом с ним на ходовом мостике. Катера шли кильватерной колонной туда, где наши войска доколачивали остатки фашистов, бежавших из Таллина. Вскоре мои друзья стали свидетелями морского боя. Сигнальщик доложил о появлении немецких сторожевиков. И тут же флагман поднял сигнал «Открыть огонь!». Море озарилось вспышками. Вступил в бой и «МБК-515». Со стороны противника летели ответные снаряды. Один снаряд разорвался в нескольких метрах от катера. Поставив дымзавесу, наши корабли продолжали вести бой. Они приняли огонь на себя, помешав противнику обстреливать войска, наступавшие в этом районе по сухопутью.
Придя на базу, Азаров и Крон услышали приказ Верховного Главнокомандующего с благодарностью участникам освобождения острова. Там были упомянуты и моряки капитана 3-го ранга Максименкова, командовавшего отрядом морских бронекатеров. И хотя к далекому пирсу на Куресааре не доносился гром победного московского салюта, мои друзья были полны радости за успех операции, в которой они участвовали.
Возвращались они через Виртсу весьма оригинальным способом — в вагоне-холодильнике. Хотя он и не был включен в сеть, но холод там был адский, пришлось им спать в обнимку, прикрывшись шинелями.
Однако вернемся к тому, что нам довелось увидеть в первые дни после освобождения Таллина.
...Ходим по городу с разрушенными домами, мрачному, израненному, обезлюдевшему. На улицах стоят обгорелые скелеты машин, валяются брошенные ящики со снарядами. Встречаем пленных, которых автоматчики собирают по всему городу и небольшими группами ведут в комендатуру. Какая-то женщина в белом ситцевом платочке выскочила из парадной и подбежала к нам с восклицаниями:
— Миленькие вы мои, родные. Дождались, наконец, дождались!
Она больше ничего не может сказать и только плачет, плачет...
— Мы русские. Нас сюда из Пскова пригнали.
Женщина берет нас под руки и вместе с нами идет к центру, рассказывая по пути, как тяжко жилось здесь нашим людям, угнанным в фашистскую кабалу.
Мне не терпится поскорее добраться до знакомых мест, увидеть тот дом, где мы жили с Цехновицером. Ускоряю шаг. Вот и площадь Победы. Цела! Все здания сохранились в таком виде, как мы их оставили. Наши танки, ворвавшись в Таллин, прошли прямо сюда и стоят сейчас на площади, как монументы. Вокруг них все время толпится народ.
Сохранилась и широкая зеленая аллея, обсаженная деревьями и ведущая от площади вверх к кирке с двумя башнями «Карла-кирик», и теннисные корты справа под Вышгородом. Только исчезли белки, которые когда-то встречали прохожих и из рук принимали орешки. Не видно и любимых таллинцами откормленных голубей, всегда важно расхаживавших по аллее.
Скорее, скорее наверх! От радости даже перехватило дыхание. Наш дом цел, невредим! Подбегаю к нему, но войти нельзя, перед дверьми настораживающая табличка: «Минировано!», тут же минеры раскладывают свои приборы, готовятся что-то делать.
— Скажите, когда можно будет войти внутрь здания? — спрашиваю одного из них.
— Не раньше завтрашнего дня. Тут дело хитрое. В подвалах домов уже найдены мины с часовым механизмом. Так что придется вам погодить...
Подхожу к широким окнам: через них вижу знакомый зал, где мы с Цехновицером провели памятные дни. Вместо стульев теперь стоит множество железных коек с матрасами, но без одеял и подушек.
Иду по улицам. Тяжелый отпечаток наложила на город трехлетняя оккупация. Фашисты подорвали прекрасные здания на улице Нарва-Маанте, превратили в развалины театр «Эстония», разграбили культурные ценности эстонского народа и даже бронзовый бюст Петра, десятилетиями стоявший на постаменте среди зелени парка Кадриорг, распилили на части и отправили в Германию.
Жители Таллина сами признают, что они сильно изменились. Еще бы! Три года жить в постоянном страхе и неизвестности, каждую минуту ждать, что тебя прямо на улице могут остановить и отправить на вокзал, а затем в Германию.
В первый же день новой жизни Таллина в вестибюле гостиницы «Палас» я вижу иностранцев, очень похожих на туристов. Они одеты в легкие дорожные пальто широкого покроя и пестрые костюмы. У них через плечо висят футляры с фотоаппаратами. Держатся эти люди очень свободно и независимо, громко разговаривают, смеются и не обращают никакого внимания ни на администратора, ни на посетителей, сидящих в мягких креслах в ожидании номера.
Как-то странно и даже неприятно в городе, столько выстрадавшем и не успевшем еще прийти в себя, слышать смех и нарочито громкие разговоры. Удивительно, что люди этого не понимают. Кто же они такие?
Оказалось, что это наши коллеги-корреспонденты различных английских, американских, французских агентств и газет, прибывшие из Москвы к моменту освобождения Таллина.
Должно быть, среди них представители прессы и других иностранных государств. Обращает на себя внимание маленькая, изящная, как статуэтка, китаянка. Правда, она одета по-европейски, но черные как смоль волосы гладко зачесаны назад и оканчиваются сзади красивым круглым пучком, как носят в Китае.
— Что же их так развеселило? — спрашиваю переводчика.
— Им очень понравилось, что в Таллине появилась новая улица имени Голованова. Они, не переставая, по этому поводу острят...
Да, действительно, еще до нашего прихода эстонцы стали так называть улицу Харью. Здесь находилась гостиница «Золотой лев». Год назад в ней собирались высшие чины гитлеровской армии на какое-то важное совещание. Ночью прилетели летчики хорошо известной всем дальнобомбардировочной авиации маршала Голованова и положили несколько фугасных бомб так точно, что все участники совещания отправились на тот свет.
Переводчик объявил по-английски:
— Господа, прошу на второй этаж для встречи с писателем Вишневским.
Многие из иностранных гостей слышали о Вишневском и обрадовались представившейся возможности увидеть его.
Не спеша корреспонденты поднимались по лестнице.
Посреди гостиной стоял Всеволод Витальевич в знакомом мне блокадном кителе с несколькими рядами орденских ленточек на груди и неизменным пистолетом в деревянной кобуре, из которого за всю войну он не сделал ни одного выстрела.
Все сели в кресла. Вишневский остался стоять возле маленького столика и стал рассказывать, как развивалась операция по взятию Таллина.
Переводчик старался успевать за Вишневским и переводил фразу за фразой. Корреспонденты, хотя и держали наготове блокноты, но никаких записей не делали и вообще слушали рассеянно.
Их внимание было занято другим: они не сводили любопытных глаз с худощавой женщины в синем морском кителе с белыми погонами старшего лейтенанта на плечах, в белом берете с военно-морской эмблемой. Она скромно сидела в углу, стараясь не обращать на себя внимания. Но как раз на нее и были устремлены все взгляды.
Когда Вишневский кончил говорить, полный человек в кремовом плаще и синем берете вынул изо рта трубку и весьма учтиво спросил:
— Скажите, пожалуйста, кто эта мисс?
— Супруга Вишневского, Софья Касьяновна, — ответил переводчик. — Она художник. По примеру мужа добровольно пошла на войну и служит в военно-морском флоте.
Все оживились. Заработали вечные перья.
— Писатель-моряк на войне вместе с женой. О, это такая исключительная сенсация! — заметил американец в кремовом пальто.
— Тут нет никакой сенсации, — сердито отозвался Вишневский. — У нас десятки тысяч семей, где мужья, жены и даже дети — все на фронте с первых дней войны.
— Сенсация! Настоящая сенсация! — упорно повторял американский журналист.
— Командование просит сообщить, что недалеко от Таллина, в местечке Клога обнаружен большой немецкий концлагерь, — объявил переводчик. — Если желаете, сейчас же можно туда поехать. Машины у нас есть.
Все согласились.
Вскоре мы, советские журналисты, и наши иностранные коллеги ехали по густому сосновому лесу.
«Какая сказочная природа, — думал я. — Кажется, нет лучше уголка на земле. Сосна. Песок. Воздух полон запахов свежей хвои».
Пушистые сосны тянутся по обе стороны шоссе. Но вот впереди возникли деревянные ворота, вправо и влево от них несколько линий густой колючей проволоки, за которой виднеются бараки.
На воротах аршинными буквами надпись на немецком, русском и эстонском языках:
«Стой! Буду стрелять!»
Мы входим в ворота. Навстречу нам со всех сторон бегут мужчины и женщины в грязных отрепьях — маленькие, щуплые существа, скелеты, обтянутые кожей, один вид которых заставляет содрогаться.
Они бросаются нам на шею, не выпускают наших рук, и кажется, в эти минуты совсем переродились их страдальческие лица.
«Спасибо Красной Армии», — кричат одни. «Все это, как сон», — восклицают другие на разных языках. «Вы посмотрите, что они творили!» — повторяет старуха литовка или еврейка — трудно понять, женщина с широко открытыми глазами, в которых, должно быть, на всю жизнь запечатлелся ужас.
Несколько десятков людей случайно остались в живых после жесточайшей расправы, учиненной гитлеровцами накануне прихода советских войск в Таллин. Эти люди и водили нас по лагерю.
Мы вошли в один из бараков и увидели груды трупов.
Тут лежали мужчины, женщины вместе со своими детьми. Эсэсовцы загоняли их по очереди и расстреливали в затылок.
— Идите сюда, — торопил нас адвокат из Вильнюса, молодой человек с лицом, заросшим густой черной щетиной. — Посмотрите на крышу барака, там трое суток прятался от них один отважный человек. Кстати, ваш моряк, попавший в плен. Он держался мужественно, подбадривал упавших духом, помогал людям выстоять.
И уже в самый канун освобождения Таллина он раньше всех узнал, что гитлеровцы собираются учинить массовую расправу над заключенными. С помощью своих многочисленных друзей он стал готовить, как он сам называл, «операцию». По всему лагерю усиленно собирались бутылки, и предполагалось, что, как только людей выстроят на проверку, по условленному сигналу наиболее сильные мужчины с бутылками в руках набрасываются на охрану и уничтожают ее, а все остальные разбегаются по лесам...
Само собой разумеется, что часть участников восстания погибнет. Зато другие останутся в живых и встретят Красную Армию.
Возможно, так все и было бы. Но среди самих заговорщиков нашелся предатель, который раскрыл немцам все карты.
Моряк исчез. Вся стража была поставлена на ноги. Немцы обшаривали каждый уголок лагеря, «прочесывали» ближайшие леса. И все напрасно.
Никто не предполагал, что он прячется на чердаке этого самого барака, между деревянными планками и кровлей. Он пролежал тут трое суток, а на четвертые сутки голод заставил его спуститься вниз. Вот тут-то его и схватили, а на утро он был уведен в лес и расстрелян...
Мы шли дальше к обгорелому остову большого дома. Сюда приводили людей, приказывали стать на колени. Вперед выходили автоматчики и длинными очередями скашивали один ряд за другим. За несколько часов все восемь комнат были заполнены трупами. Тогда эсэсовцы привезли бочки с бензином и, чтобы скрыть следы своего преступления, облили дом бензином и подожгли.
Мы стояли над пепелищем и с ужасом смотрели на груды человеческих костей, которых было больше, чем углей, пепла и золы.
Еще более чудовищная картина, которую я буду помнить до конца своих дней, предстала перед нами на открытой поляне. Это были так называемые индейские костры, сложенные из человеческих тел.
Обреченные приносили из леса длинные плахи, укладывали их колодцами. Сами ложились на плаху лицом вниз. Автоматчики не торопясь обходили «колодцы» и расстреливали свои жертвы.
Дрова поджигали, и они сгорали вместе с трупами.
Их было много, этих страшных костров. Одни превратились в груды пепла и костей, а другие палачи не успели поджечь. На таком костре я видел человека, закрывшего лицо кепкой перед тем, как автоматчик пустил ему в голову пулю. Я видел двух братьев-близнецов, они крепко обнялись и так встретили смерть.
Наконец, и это, пожалуй, самое страшное, я видел человека, которого гитлеровцы, должно быть, не убили, а только ранили, и он горящим выскочил из костра. В нескольких шагах его все же настигла пуля, и он упал навзничь, на траву, продолжая гореть.
Мы ходили молча и не спрашивали ни о чем сопровождавших нас офицеров и тех немногих узников лагеря, что чудом остались живыми. Лица наших спутников-мужчин были полны скорби, а китаянка поминутно вынимала из сумки носовой платок и вытирала слезы. Должно быть, ей стоило больших трудов не разрыдаться.
После осмотра лагеря нас провели в комендатуру и показали сплетенные из кожи и проволоки плетки, которыми администрация лагеря наказывала непокорных узников. Провинившиеся ложились на скамейку и обхватывали ее руками. Руки привязывали ремнем. Во время порки заключенные должны были сами громко, вслух, считать удары.
— Какой ужас! — воскликнула китаянка, прикоснувшись пальцами к толстому жгуту, который не раз ходил по человеческому телу.
— Никакого ужаса нет! — ответил ей джентльмен в синем берете с гладким холеным лицом. Он захлопнул блокнот, спрятал его в карман и затянулся толстой сигарой.
Все смотрели на него: одни с недоумением, другие с возмущением, а он, ничуть не смущаясь, продолжал:
— Здесь нет никакой сенсации. По крайней мере, для тех, кто видел Майданек.
По приезде в Таллин этот же самый журналист попросил устроить ему встречу с немецкими солдатами и офицерами, которых пленили наши войска. Он долго и тщетно добивался от них признания в том, что немецкий гарнизон сдал Таллин без боя, по причине «стратегического сокращения фронта», о котором в последнее время твердил Геббельс, пытаясь оправдать поражения фашистской армии.
Пленные немцы ни за что не соглашались с такой оценкой. Они говорили с обидой:
— Мы честные солдаты и верно исполняли свой долг. Мы защищали Таллин до последней возможности. Нас никто не может обвинить в том, что мы плохо воевали.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
