Как передать ощущение пленительно светлой весенней ночи 1944 года, когда Ленинград полон спокойной, строгой красоты и величия. Пустынны были набережные Невы, и даже сама река казалась уснувшей. В воде рисовались удивительные краски неба и величие архитектурных ансамблей. Только посреди Невы серебристой чешуей переливались воды, совершающие свой вечный бег.
Во втором часу ночи поднялись пролеты невских мостов и замерли, как часовые в почетном карауле, пропуская корабли, баржи и другие плавсредства, как говорят на флоте.
Я попал на катерок в общество офицеров, возвращавшихся в Кронштадт после короткой побывки дома. Все мы молчали, словно боясь нарушить тишину, от которой отвыкли за годы блокады. Хотелось смотреть и смотреть на город, навсегда сохранив в памяти эту замечательную картину задумчивой, прозрачной белой ночи.
Остался за кормой Морской канал, а впереди на горизонте, на фоне чуть потемневшей голубизны неба точно поднялся из воды знакомый остров Котлин, увенчанный куполом собора. Постепенно взору открывались гранитные стенки Петровской гавани, а за ними на набережной знакомое здание штаба Балтийского флота и высоко над ним пост, откуда всегда просматривался Большой Кронштадтский рейд.
У длинного пирса — знаменитой нашей «Рогатки» — на своих «штатных» местах уже стояли боевые корабли, и среди них весь закованный в броню и бетон старик «Марат» — гроза немцев. Долгие месяцы блокады он вел с ними дуэль через залив, богатырь, победивший смерть. А в разных местах Кронштадта нашла приют целая флотилия новых кораблей москитного флота — «морских охотников», торпедных катеров и так называемых МБК (морских бронированных катеров). Моряки их считали малыми канонерскими лодками. Они были приземистые, совсем мало заметные над водой. Из двух танковых башен выглядывали вороненые стволы пушек. А универсальные пулеметы «эрликоны» могли с одинаковым успехом вести борьбу с морским и воздушным противником. Весь личный состав был укрыт под надежной броней. Помимо вооружения бронекатера имели малую осадку, что так важно в условиях минной опасности.
Сам по себе напрашивался вопрос: откуда же они взялись в осажденной крепости? Ведь это уже не те катера, что сопровождали нас из Таллина, а затем всю блокаду верно служили флоту.
И тут придется рассказать еще одну из удивительных историй того времени, которую я услышал из уст старожилов.
В 1943 году несколько конструкторов взялись за проектирование бронекатеров. Но когда чертежи были готовы, встал вопрос: а кто будет заниматься строительством? Ведь заводы обезлюдели.
Тогда Военный совет флота обратился с призывом к морякам: первые бронекатера построим своими силами!
И не удивительно, что сразу откликнулись мои старые друзья моряки крейсера «Киров». 24 апреля 1942 года, когда немецкие бомбардировщики совершили крупный налет на Ленинград, две бомбы попали в «Киров». Корабль был сильно поврежден. Его возродили сами кировцы. Так что у них накопился солидный производственный опыт и они-то раньше всех объявили себя мобилизованными для новых работ.
Я должен об этом рассказать, ибо эти самые корабли нашего москитного флота пошли первыми в наступление. Они вели бои в Выборгском и Нарвском заливах, участвовали в десантных операциях при освобождении Эстонии, Латвии, Литвы и даже во время штурма Кенигсберга и боев на Земландском полуострове. Казалось бы, так далеко от Кронштадта я снова встретил эти корабли, переброшенные в Восточную Пруссию по железной дороге, спущенные на воду по реке Прегель и включившиеся в общее наступление.
Помнится, я увидел их в заливе Фриш-Гаф поцарапанные пулями, с заметными вмятинами на броне. Командовавший ими капитан 2-го ранга Михаил Владимирович Крохин шутя заметил: «У нас как в песне поется: по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там. Фронт движется к морю. Ну, и нам сам бог велел не отставать». В одном месте они прикрывали армейские десанты, в другом топили немецкие суда с отступающими войсками, находились в движении до самого порта Пиллау...
Вот почему история строительства бронекатеров мне представляется очень важной вехой на пути флота к победе.
Живя на «Кирове», я слушал рассказы о строительстве катеров, и теперь, перелистывая свои старые записи, хочу воссоздать картину того, как это было.
«...Полундра!» — разносилось по цеху, когда матросы под командой умелого и деятельного инженера-механика Ивана Терентьева везли на катках длинную коробчатую балку для постройки киля первого бронекатера.
— Раз, два — взяли!.. — командовал опытный мастеровой Александр Иванович Бурдинов. На повороте движение замедлилось. Снова послышался хриповатый голос Бурдинова.
— Пошли! Пошли! Заводи конец! Подкладывай каток впереди!
Коробчатая балка двигалась быстрее.
— Пожалуй, трактор бы не взял, а матросы все могут, — пошутил начальник цеха.
— Один матрос — две лошадиных силы! — под общин смех заметил Петр Иванов, хотя глядя на него никак этого нельзя было сказать. Через несколько минут в цех прикатили вагонетку, нагруженную длинными железными листами для корпуса будущего корабля.
На третий день подготовительные работы были закончены. Эллинг осветился зеленоватыми огоньками электросварки. Застучали пневматические молотки.
Моряки, занятые на строительстве корабля, выстроились в две шеренги, как на параде.
Играл оркестр. Прибыл директор завода и представители общественных организаций. На строительной площадке заканчивались приготовления к закладке.
Взгляды всех были обращены на сварщика Кашубу — того самого паренька, что во время Таллинского похода обрезал на ходу трал с миной. Сейчас он держал защитный щиток и ждал сигнала.
Под звуки оркестра Кашуба приварил первый шпангоут.
И потекли трудовые будни. Одни бригады работали в цехах, другие — в эллинге.
Земля содрогнулась от близкого взрыва. За ним последовали второй, третий...
Появился Терентьев и, сложа ладони рупором, закричал:
— Прекратить работу, быстро в бомбоубежище!
Сварщики неохотно выбирались из отсеков и шли в убежище под стапелем.
— Неужели немец нащупал? — спросил Иванов.
— Ерунда! — откликнулся другой матрос. — Просто у него сегодня такой сектор обстрела.
Постепенно взрывы удалялись все дальше и дальше от завода.
Моряки выходили из убежища и бежали, чтобы убедиться, цел ли каркас бронекатера.
И Терентьев вернулся с соседней стройки, где бригады моряков строили второй катер.
— Догоняют! — с укоризной сказал он своим подопечным.
— Ничего, не догонят, — невозмутимо отозвался старшина Иванов.
Он склонился над раскалившимся докрасна швом корпуса. Электрод загорелся, и расплавленный металл крепко стянул железные листы.
Моряки работали больше полутора месяцев. За это время на стапеле поднялся маленький корабль. Борта блестели свежей краской, задорно смотрел вверх вороненый ствол «эрликона».
Повсюду кипела работа — на стапеле и в цехах. Главстаршина Борис Васильевич Моисеев возглавлял бригаду токарей. Под его руководством матросы Семенов, Фоминых вытачивали гребные валы. В других цехах собирали главные двигатели. Когда они были готовы, получилась заминка: на заводе не оказалось крановых машинистов. И дело могло застопориться. Но тут, на счастье, объявился доброволец. Толковый, предприимчивый и всегда находчивый старшина Петр Николаевич Иванов и в этом случае нашелся.
— Разрешите я сяду к управлению краном? — обратился он к Терентьеву.
— Так ты же никогда крановщиком не был?
— Ничего не значит. У нас на «Большевике» были такие краны, насмотрелся на них. Чем черт не шутит, попробую... Он долго осматривал кран, потом забрался в кабину, сел за пульт управления, включил мотор, сделал несколько пробных поворотов и, высунув голову в оконце, сказал:
— Давайте стропалить.
Матросы завели стальные тросы.
Послышались команды: «Вира!.. Майна!..» В воздухе поплыл первый двигатель.
Глаз у Иванова оказался точным. Двигатель сразу встал на место. За ним второй, третий... Короче, Петр Иванов стал заправским крановщиком и помогал бригадам с других кораблей. Матросы поздравляли его с новой специальностью, а он отвечал:
— Ничего мудреного нет, каждый может, было бы желание...
Попутно замечу, что после войны Петр Николаевич Иванов вернулся на свой родной «Большевик». Он стал депутатом Верховного Совета РСФСР, Героем Социалистического Труда. К сожалению, он рано ушел из жизни.
...Иван Терентьев почти безотлучно находился с монтажниками, поминутно окликал своих помощников.
— На винтах! Как у вас дела?
— Все в порядке, — отвечали ему.
— Когда закончите?
— Минут через тридцать.
— Торопитесь, торопитесь! — подгонял Терентьев.
Солнце низко спустилось над заливом, когда раздалась команда:
— Освободить катер!
В каждом отсеке остался один моряк, чтобы убедиться в прочности корпуса и сигнализировать, если где-либо по шву начнет просачиваться вода. Подошли долгожданные минуты спуска. У подножия стапеля, как и полтора месяца назад, собрались представители завода, военпреды.
На канате с топором в руках стоял Маслов.
— Руби!
Маслов замахнулся топором и разрубил пеньковый канат. Корпус катера качнулся и пополз в широкую Неву.
— Да здравствует младший брат крейсера «Киров»!
Многоголосое «ура» подхватило слова директора завода.
Так моряки крейсера «Киров» дали флоту первый бронированный катер, от начала до конца построенный своими руками. Второй катер построили моряки под руководством Алексея Ивановича Пухова и Бориса Львовича Гуза.
Экипажи других крупных кораблей тоже выполнили наказ Военного совета. К началу навигации Краснознаменный Балтийский флот пополнился целой флотилией бронекатеров — быстрых, маневренных, с хорошим вооружением и под надежной броневой защитой.
...Я снова входил в привычный быт кронштадтской жизни. То в штабе флота, то в Политуправлении или просто на улице встречались знакомые моряки, я попадал в дружеские объятия, будто все мы дети одной семьи, на время потерявшие связь и снова встретившиеся в преддверии больших долгожданных событий. Настроение у нас было прекрасное, все жили предстоящим наступлением. Редактор флотской газеты Лев Осипов — человек удивительно тонкий, добрый и большой мастер своего дела — каждого из нас напутствовал такими словами:
— Мы тебя считаем своим спецкором. Если будет что-либо важное, передай, пожалуйста. Ведь знаешь, мы до сих пор маемся от недостатка людей. Помоги родной газете. И мы помогали. Помню, после взятия Клайпеды (Мемеля) я тут же послал огромную корреспонденцию и фото, которые заняли целую полосу в «Красном Балтийском флоте».
...Мне хотелось поскорее встретиться с моряками, которых я знал, с которыми прошел самые трудные мили. И, конечно, в первую очередь с Николаем Николаевичем Амелько. Мы помнили подвиг «Ленинградсовета» и считали, что только благодаря боевому умению и волевому началу командира мы остались живы и, возможно, нам еще посчастливится стать свидетелями окончательного разгрома фашизма.
Тут же в редакции флотской газеты я узнал, что Амелько теперь командует бронекатерами, теми самыми, что строили моряки, и что его хозяйство совсем близко от редакции. И вот я у него на флагманском катере. Мы сидим в каюте. Николай Николаевич по знакомой привычке не спеша расчесывает на пробор светлые волосы и рассказывает о себе и о своих товарищах.
На его плечах золотом отливают погоны капитана 3-го ранга. Он теперь командует катерами-дымзавесчиками, выглядит солиднее, чем в 1941 году, пополнел, только на щеках остался прежний юношеский румянец, напоминающий старшего лейтенанта Амелько в те минуты, когда в нескольких метрах от борта корабля падали бомбы, осколки свистели над палубой и вонзались в надстройки, а он с невозмутимым спокойствием маневрировал, уводил корабль от опасности.
Мы удивлялись, как быстро прошли три года войны, хотя каждый день жизни в осажденном городе был днем боевым.
Во время нашего разговора в дверь каюты постучали, вошел лейтенант и доложил, что начинается тренировка личного состава.
Николай Николаевич обратился ко мне:
— Давайте поднимемся наверх. Покажу вам, какая у нас теперь техника.
Мы вышли на палубу, где уже полным ходом шли тренировочные занятия. Вокруг пушек и зенитных автоматов — матросы. Они «ловили» в прицел каждый пролетающий самолет, использовали любую возможность для тренировки в наводке, заряжании, ведении точного огня. Слышались громкие отрывистые команды.
Николай Николаевич подвел меня к зенитному автомату, развернул его ловким движением и стал пояснять все преимущества нового оружия.
— Одна очередь — и «юнкерс» приказал долго жить, — заметил он и тут же, должно быть подумав, не слишком ли хвастливо это сказано, поспешил добавить: — Только учтите, новая техника требует очень умелого обращения. Честное слово, мы теперь учимся больше, чем в мирное время. Учимся все, начиная от рядовых и до самых больших начальников.
Амелько подходил к каждой группе моряков, сам проверял знания и боевое умение. Он несколько раз смотрел на часы. Приближалось время офицерской учебы. В кают-компании береговой базы собрались офицеры. Амелько проводил там занятия у карты с хорошо знакомыми названиями: Кенигсберг, Пиллау, Гдыня, Данциг, Свинемюнде, Росток.
Если многие из нас тогда, в начале 1944 года, думали только о возвращении в Таллин, Ригу, Либаву, то такие офицеры, как Амелько, смотрели далеко вперед. Взгляды их были устремлены к базам и портам Восточной Пруссии и дальше... Они готовились не только к возвращению в Таллин, но и к штурму вражеских крепостей, еще совсем недавно считавшихся неприступными.
Пока Николай Николаевич занимался с офицерами, я сидел в его каюте и просматривал свежие газеты. В каждой строчке ощущалось то трепетное ожидание наступления, которое, казалось, переполняло чашу терпения наших моряков.
Амелько вернулся в каюту, и наша беседа продолжалась. Теперь мы говорили не о прошлом, а о будущем. Амелько неожиданно взял в руки карту и сказал:
— Я не пророк и не берусь точно предсказать развитие событий. Только мне кажется, что на очереди Карельский перешеек и один из первых ударов с моря будет нанесен вот сюда...
Он показал на небольшой выступ северного побережья Финского залива.
— Этот ноготок превратился в коготок, — с иронией заметил Николай Николаевич и тут же пояснил свою мысль.
Он говорил о форте Ино. Уже в первую мировую войну Ино играл очень важную роль в обороне Петрограда. Если минно-артиллерийская позиция Ревель — Порккала-Удд была главной линией обороны Петрограда со стороны моря, то его второй огневой рубеж проходил на линии фортов Ино — Красная Горка.
После Октябрьской революции В. И. Ленин подписал декрет о полной независимости Финляндии, и форт Ино оказался по ту сторону границы. По мирному договору, заключенному в 1920 году, наши соседи обязались полностью разрушить форт Ино, но не сделали этого, и в 1939—1940 годах при выходе наших кораблей из Кронштадта их встречали тяжелые снаряды, посланные с форта Ино.
— Давнишнее бельмо у нас на глазу. Его нужно удалить, и чем скорее, тем лучше, — сказал Николай Николаевич.
Вскоре после нашей встречи с Амелько я наблюдал, как к кораблям подходили баржи с боезапасом. Корабельные краны поднимали беседки с тяжелыми снарядами.
В небе над Кронштадтом с утра до вечера проплывали сотни наших бомбардировщиков. Пересекая Финский залив, они уходили на север.
То затихал, то снова нарастал глухой рокот моторов.
— На бомбежку летят, — говорили матросы и про себя считали: «...Девять... восемнадцать... тридцать четыре... пятьдесят шесть...»
Наш катер проходит мимо гранитных стенок крепости. Мы держим курс на Большой Кронштадтский рейд.
Вот уже в бледном мареве тумана видны силуэты канонерских лодок, как будто погруженных в дрему.
Мотор катера сбавляет обороты. Мы пришвартовываемся к борту корабля. По трапу поднимаюсь на палубу, предъявляю свои документы дежурному по кораблю и до утра устраиваюсь в кают-компании.
Утром являются вестовые, застилают стол белой скатертью, звенят стаканами и ложками.
К чаю собираются незнакомые мне офицеры, и среди них появился капитан 3-го ранга, похожий на монгола. Наши глаза встретились, и мы крепко пожали руку друг другу.
Леонид Золотарев! Балтийский комиссар, он мне памятен с того времени, когда в наиболее трудные дни обороны Таллина мы выходили в море на обстрел немецких войск. Золотарев возмужал, его трудно узнать.
— Где вы были эти годы? — спрашиваю я.
— Все на Балтике, — как-то нехотя отвечает он.
Мы пьем чай, а затем он приглашает меня в каюту и очень доверительно сообщает:
— Вы разве не слышали, во время блокады у меня была неприятность и я крупно погорел...
— Как — погорел?
— Сейчас все объясню...
Леня начал свой рассказ издалека, с того времени, как миноносец, на котором он служил во время обороны Таллина, 28 августа 1941 года вместе со всем флотом прорывался в Кронштадт, отражал атаки авиации, спасал утопавших. Потом, уже в Ленинграде, в самые трудные дни наступления гитлеровцев поддерживал наши войска и заслужил высокое признание: он оказался в первом отряде кораблей, получивших гвардейское звание.
Рассказывая, Леня курил и слегка прищуренными глазами смотрел в иллюминатор. Он перебрал в памяти знакомых мне моряков, вспомнил все доблести корабля и его героев. Вместе с боевыми успехами корабля шел в гору и комиссар. За Таллин был награжден орденом Красной Звезды, за Ленинград — орденом Красного Знамени.
Пронеслась страдная осенняя пора 1941 года, ее сменили долгие и однообразные дни и ночи первой блокадной зимы. Корабль стоял во льдах и ремонтировался. Моряки часто увольнялись на берег к своим семьям и родственникам, а у кого не было в Ленинграде родственников, те завязывали знакомства.
Продолжая свой рассказ, Леня заметно нервничал и курил одну папиросу за другой.
— Я слишком доверял, — сознался он. — Спрошу матросов, куда ходили, с кем встречались, как время провели, и думаю, что они мне всю правду говорят. А люди-то разные: один с чистой душой, а другой хитрит. Доверчивость-то меня и подвела. А дело было так: стою однажды у трапа и встречаю наших после увольнения. Обычно матрос, если что у него не в порядке, норовит тихой сапой в кубрик проскользнуть, а тут идет матрос Никифоров, совладать с собой не может, шатается, еле ноги тащит, за три версты от него водкой разит... Подошел ко мне, начал куражиться. Я спрашиваю, где был, с кем пил, на какие деньги, а он ловчит, изворачивается, дескать, друга встретил и прочее. Я в тот же вечер от других всю правду узнал. Такое открылось... Словом, наши матросы познакомились с подозрительными женщинами, и те им вскружили голову гулянками и кутежами. А время было, помните, какое... Честные люди с голоду помирали, боролись за каждую пядь земли, а эти... сволочи работали в булочных, хлеб воровали, на спирт, водку меняли и устраивали пьянки с матросами... Вскрыл я это позорное дело, да поздно. И наказан по заслугам. Доверяй, да проверяй... Крепкий урок, на всю жизнь... С должности комиссара меня, понятно, сняли и послали на Ладогу, на канонерские лодки. Мы там возили через озеро продовольствие для Ленинграда. Отвоевали на Ладоге больше года, и к началу наступления нас обратно в Кронштадт отозвали. Что будет дальше, не знаю...
Он на время умолк и сидел мрачный, не выпуская из рук папиросы. Я тоже молчал. Наконец, стесняясь и явно испытывая неловкость, он вновь заговорил:
— После того похода вы писали о нашем корабле, хвалили нас, а сейчас небось жалеете.
Что я мог ему ответить? В жизни многое случается. У каждого бывают огрехи. Но в дни опасности он не хитрил, а храбро воевал. И это главное. Я сказал, что пройдет время и все забудется. Он взбодрился, встал, прошелся по каюте и сказал:
— Поверьте, я не жажду славы и почета. Служба есть служба. На канонерке я привык и хочу служить здесь до самого конца войны!
Много позже, лет через пять после окончания войны, наши пути-дороги с Леонидом Золотаревым снова сошлись. Мы вместе служили в Первом Балтийском высшем военно-морском училище (теперь училище подводного плавания имени Ленинского комсомола), и я каждый день встречался с ним, а главное, наблюдал, как он всю душу отдавал воспитанию будущих офицеров.
В тот день, при нашей встрече на корабле, Золотарев сообщил мне, что с часу на час ожидается приказ о нашем наступлении на Карельском перешейке.
Мы с ним пошли в кубрики. И вдруг узнаем: командира корабля вызвали к флагману. Смотрим, действительно, он торопливо спускается по штормтрапу, и его катер отваливает от борта.
— Значит, дело будет, — повеселел Золотарев.
Сигнальщики смотрят через окуляры стереотрубы на флагманский корабль, пытаясь определить, что там происходит.
Командир возвращается очень скоро, ни слова не говоря, проходит к себе в каюту и приказывает созвать всех офицеров.
— Будем воевать, — объявляет он и дает краткие указания.
Резкие звонки оглашают корабль. И вот слышна команда: «По местам стоять, с якоря сниматься!»
Утро прекрасное. Солнце нещадно печет. Железо настолько раскалилось, что обжигает пальцы. Кажется, что это знойный юг, а не Балтика с ее обычным свежим ветерком и прохладой. Небо прозрачное, на море полный штиль, редкая тишина, потревоженная лишь всплесками воды за кормой. Кто-то шутит:
— Сегодня мать-природа с нами в союзе.
Позади остается Петровская гавань, отвесные гранитные стенки маленького островка Кроншлота. Справа далекой, едва заметной чертой выступает лесистый берег.
И командир корабля, и Золотарев в каком-то особенно настороженном состоянии. То в бинокль рассматривают лесистый берег, то, услышав гул авиации, запрокидывают голову к небу и долго наблюдают за самолетами.
Несколько дней назад на фронт отправилась группа корректировщиков огня канонерских лодок. Сейчас корабельные радисты установили с ними связь. В шумах эфира ясно и отчетливо различают знакомые позывные своих «полпредов».
— Внимание! К работе готов. К работе готов, — повторяют они по нескольку раз одно и то же.
Постепенно рассеиваются дымки, все яснее зеленая береговая черта. Это и есть форт Ино.
Командир корабля обращается к управляющему «гнем:
— Следите за часами. Скоро первый залп!
Комендоры смотрят на мостик, а все, кто на мостике, следят за бегом стрелок корабельных часов. Еще пять минут, четыре, три.
Слышатся звонки машинного телеграфа. Рулевой быстро вращает штурвал. Корабль начал боевое маневрирование.
Голос командира тверже, увереннее. Решительный миг приближается.
Продолжаем наблюдать в бинокль за пологим песчаным берегом, таинственным и молчаливым. Что-то там происходит?!
Сейчас этот берег молчит, как мертвый, хотя мы знаем, что у него есть свои глаза; они пристально следят за нами, и где-то в глубине зелени притаились пушки, развернутые в сторону моря.
Мы слышим отрывистые команды управляющего огнем:
— Фугасным. Прицел... Целик...
Наконец долгожданное слово:
— Залп!
Ревет ревун. Глаза ослепили желтые огненные вспышки. Оглушающий удар и волна горячего воздуха.
Кажется, разом все вздрогнуло — и корпус корабля, и небо, и воздух, и далекий берег.
Куда ни глянем — повсюду сверкают желтые вспышки.
Стреляют балтийские форты. Стреляет Кронштадт. Стреляют корабли, идущие нам в кильватер. Раскаты грома разносятся над морем, и неутихающий гул висит в воздухе.
В такие минуты внимание рассеивается, но матросы у орудий методично делают свое дело. В руках у комендоров мелькают снаряды. Ловкие движения, команда «Огонь», желтые вспышки орудий, и из канала ствола снова струится дымок...
В общей канонаде улавливаются басовые голоса линкоров и крейсеров, тех самых кораблей Балтики, что 900 дней не только защищали Ленинград и оборонялись, но изо дня в день вели наступление, подтачивали силы противника, разрушали его оборону, подготовляли все условия для окончательного разгрома врага.
Голоса наблюдателей:
— Справа на берегу огненные вспышки.
На мостике смотрят в бинокли.
— Ага, противник дает о себе знать!.. — воскликнул Золотарев.
Снаряды свистят над нами. Вдали от кораблей, на море, поднимается несколько всплесков.
Корабли рассредоточились, непрерывно маневрируют, и не так просто их «накрыть».
Это хорошо, что батареи противника себя обнаружили. Их сразу засекли. Теперь по ним сосредоточен огонь всей нашей корабельной артиллерии.
— Ведем бой с береговыми батареями, — передает Золотарев по трансляции на боевые посты. — Снаряды противника падают справа по борту.
В гул канонады вливаются новые звуки — голоса пулеметов и автоматов. В небе возникло целое кружево из белых и темных клубков — разрывы зенитных снарядов... На большой высоте летит воздушный разведчик противника. Он в кольце разрывов. Мечется из стороны в сторону, хочет уйти...
А тем временем командиру корабля докладывают данные, принятые с корректировочного поста.
— Пожар на берегу!
— Взрывы у цели номер шесть!
И действительно, даже невооруженным глазом заметны дымы, поднимающиеся над лесом, в районе целей, по которым бьют наши корабли.
Огонь вражеских батарей слабеет. Сейчас противнику не до наших кораблей. Там, над лесом, появились советские бомбардировщики и штурмовики. Зенитки противника огрызаются. Их, должно быть, немало, если судить по разрывам, густо усеявшим небо. И хотя сильна зенитная оборона врага, наши самолеты все равно пикируют и бомбят. Видимо, бомбят удачно; большой участок побережья охвачен огнем и дымом. А по воде доносятся все новые и новые раскаты взрывов.
Огневой налет кончается внезапно. Вдруг, как-то сразу, обрывается весь этот невообразимый гул и грохот. В одну и ту же минуту прекращают стрельбу не только наши корабли, но и Кронштадт и форты Балтики. Все смолкло, и установилась тишина, к которой не сразу привыкает слух.
Управляющий огнем использует паузу, чтобы по донесениям корректировочного поста установить, как стреляли. Он доволен. Все его расчеты проверены и подтверждены с суши. После первых же пристрелочных выстрелов отмечены прямые попадания в береговую батарею и склад боеприпасов. Золотарев сообщает об этом по трансляции, и матросы вслух выражают свою радость.
Пауза короткая. И тут же новый приказ, новые цели. Бой продолжается...
По возвращении в Кронштадт, расставаясь с Золотаревым, я услышал тогда его счастливые, обнадеживающие слова:
— Теперь до встречи в Таллине!
— Когда?
— Конечно, в этом году, — весело проговорил он и тут же задумался: — Впрочем, придется много поработать, особенно балтийским тральщикам. Ох, и много мин на нашем пути. — Он тяжело вздохнул. — Финский залив замусорен минами. Нужно проложить фарватеры, а иначе не выйти на большую воду...
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
