Я начал свои воспоминания рассказом об июньских событиях 1941 г. Закончу тоже июнем, но уже победного 1944 г. Но прежде позволю себе небольшое вступление.
В феврале 1942 г. решением Государственного Комитета Обороны меня назначили первым заместителем командующего ВВС Красной Армии. Это назначение свалилось буквально как снег на голову. Я долго и безуспешно гадал, кому обязан столь крутым поворотом в служебной карьере. Лишь много позже узнал, что моему столь большому повышению содействовал А. А. Жданов. Но в то время об его участии в моей судьбе я даже не подозревал, Андрей Александрович ни словом не обмолвился об этом. Более того, при расставании он сделал вид, будто мой перевод в Москву полная неожиданность и для него.
В одиннадцатом часу ночи 1 февраля 1942 г. меня срочно вызвали в Смольный. Жданов прихварывал и потому принял меня полулежа. Как всегда, приветливо поздоровавшись, он осведомился, как идут дела в моей «епархии», помолчал, внимательно глядя на меня, и вдруг тихо, по четко произнес:
— К сожалению, Александр Александрович, нам придется расстаться. Вас срочно вызывают в Москву.
В моей памяти еще очень свежи были частые смещения военачальников, особенно в первые месяцы войны, и я, хотя за собой никакой вины не чувствовал, встревожился.
— Скажите, товарищ Жданов, я в чем-нибудь провинился? Не справился с работой?— напрямик спросил я.
— Ну, что вы, что вы! — Жданов даже приподнялся на диване.— Напротив. Вас назначают на новую, очень ответственную работу.
Но повышение не прельщало меня. Я привык к Ленинграду, а за семь месяцев войны еще больше сроднился с городом, с его героическими защитниками и мужественным населением и потому попросил оставить меня на прежнем месте.
— Не в моей власти,— и Жданов развел руками.— Да и так надо. Так надо,— повторил Андрей Александрович.— Улетите завтра же. Вас уже ждут. Явитесь сразу в ЦК партии, там вам все объяснят. Ну, желаю успехов на новом месте. Мы же расстаемся с вами с самыми добрыми чувствами. Семь месяцев бок о бок — это что-нибудь да значит.
Я зашел к командующему фронтом М. С. Хозину попрощаться. Хозин высказал сожаление.
— Не забывайте Ленинградский фронт,— на прощание сказал он.
2 февраля 1942 г. я вместе с адъютантом Л. Смирновым на единственном оставшемся у нас исправном бомбардировщике Пе-2 улетел в Москву. Вел самолет Владимир Александрович Сандалов. (Замечу, кстати, что через несколько месяцев Сандалова за боевые действия под Ленинградом представили к званию Героя Советского Союза и я, будучи в то время уже командующим ВВС Красной Армии, утвердил это представление. А вскоре появился и Указ Президиума Верховного Совета СССР.)
В пути нас застала непогода, и мы заночевали в Череповце. В Москву на Центральный аэродром прилетели утром 3 февраля. Днем я был в ЦК партии, где и получил должную информацию, а вечером был принят Сталиным.
Так кончилась самая памятная и дорогая сердцу страничка моей фронтовой биографии. Начиналась новая. Однако покидал я Ленинград с уверенностью, что фашистам никогда не бывать в нем. После сокрушительного разгрома гитлеровских войск под Москвой коренной поворот в ходе войны в нашу пользу почувствовала вся страна. И мы, ленинградцы, уже в то самое тяжкое для города и фронта время не просто мечтали, а обменивались мнениями и строили планы, где и когда будем прорывать блокаду.
Провожали меня ближайшие помощники — полковники В. Н. Жданов и С. Д. Рыбальченко, полковой комиссар А. А. Иванов, главный инженер А. В. Агеев и еще несколько сослуживцев. Прощаясь с боевыми соратниками, я сказал, что скоро придет праздник и в наш город и что гнать врага от Ленинграда будем вместе.
Но участвовать в прорыве блокады в январе 1943 г. мне не довелось, хотя и очень хотелось. В то время я по заданию Ставки находился на Донском фронте, откуда руководил действиями советской авиации, помогавшей нашим наземным войскам в ликвидации армии Паулюса.
Не пришлось мне непосредственно участвовать и в январско-февральской операции 1944 г., в результате которой Ленинград был полностью освобожден от блокады, а 18-я и 16-я фашистские армии оказались отброшенными на рубеж Чудского озера и реки Великой.
Только в июне 1944 г. наконец-то вновь оказался на берегах Невы. Приехал я в Ленинград в качестве представителя Ставки с заданием проверить готовность авиации фронта и КБФ к предстоящей операции на Карельском перешейке и затем координировать ее боевые действия.
Для операций 1944 г. характерным было не одновременное проведение их по всему советско-германскому фронту, как в предшествовавшем году, а последовательное, одна за другой. Но старое испытанное правило: бить врага непрерывно, не давать ему передышки, оставалось в силе.
Такой план был не случаен. Он позволял нам создавать на решающих стратегических направлениях мощные ударные группировки, держал противника в постоянном напряжении и заставлял его усиленно маневрировать большими массами войск, которые требовались для затыкания брешей в обороне. Кроме того, такой метод ведения наступления путал гитлеровцам все карты, мешал им разгадывать наши замыслы и заранее готовиться к отражению ударов.
По плану Ставки Ленинградский фронт дважды вступал в действие — в январе и июне. После зимне-весенних операций 1944 г. началась летняя кампания. Во второй половине апреля Генштаб свел воедино соображения по поводу летних операций, в числе которых были Выборгская и Свирско-Петрозаводская. Летнее наступление советских войск открывал Ленинградский фронт, затем вступал в дело Карельский фронт. Удары этих фронтов должны были сокрушить военную машину Финляндии и вывести северного союзника Германии из войны.
12 мая после почти трехмесячного отсутствия [14 февраля я улетел на 1-й Украинский фронт для координации боевых действий нескольких воздушных армий в боях за Правобережную Украину] я вернулся в Москву и вскоре был у Сталина с докладом о результатах боевых действий советской авиации в сражениях на Правобережной Украине. Особый интерес у Верховного вызвал рассказ о том, как летчики помогли наземным войскам ликвидировать довольно сильную вражескую группировку, окруженную нами в Тернополе.
Гитлеровцы, засевшие в северной части города, перекрыли своим огнем шоссе — единственный удобный и наикратчайший путь снабжения наших войск, которые в то время вели бои километрах в двадцати западнее Терноноля. Маршал Г. К. Жуков, назначенный командующим 1-м Украинским фронтом вместо смертельно раненного генерала армии Н. Ф. Ватутина, как-то при мне посетовал на это неудобство.
— Такая заноза в нашем тылу, никак не выдернешь ее! — сердито сказал Георгий Константинович и вопросительно посмотрел на меня.
Я промолчал. Но по дороге на КП командующего 2-й воздушной армией меня вдруг осенило: а что. если попробовать разгромить остатки вражеского гарнизона ночными легкими бомбардировщиками? Так в то время громко назывались учебно-тренировочные одномоторные самолеты По-2, которые мы с успехом использовали для боевых действий. Но ввиду своей беззащитности от вражеских истребителей летали По-2 (У-2) только ночью. В данной же ситуации — бомбежка должна была вестись очень точно и по малым целям — По-2 предстояло действовать днем. Решение было рискованным. Прорвись к Тернополю пара или две «мессершмиттов», и от двух дивизий По-2, которые мы бросили на подавление противника, полетели бы щепки не только в переносном, но и в буквальном смысле этого слова (конструкция этого самолета целиком была из дерева и перкаля). Но мы дали По-2 очень мощное истребительное прикрытие. Летали они поэтому в хороших условиях, работали отлично, и едва отбомбился последний экипаж, как гитлеровцы выбросили белый флаг.
— Мал золотник, да дорог: хотя и маленькие и тихоходные самолеты, но дело свое делают,— отреагировал Сталин на мой рассказ. Он молча прошелся по кабинету, думая о чем-то своем, а потом обернулся и неторопливо сказал:
— Скоро вам предстоят новые поездки. Мы заканчиваем разработку большой операции в Белоруссии. Вы полетите к Жукову [На Г. К. Жукова была возложена координация действий 1-го и 2-го Белорусских фронтов]. Но прежде придется вам съездить в Ленинград к Говорову. Обо всем более подробно вас проинформирует Антонов. Держите с ним связь.
Дня через два я был у заместителя начальника Генштаба. Алексей Иннокентьевич проинформировал меня о предстоящих операциях, но не в полном объеме их, а пока лишь в пределах, необходимых мне как командующему ВВС Красной Армии. Замечу, что все о важнейших операциях до определенного времени знал очень ограниченный круг людей. Эта строгая секретность хотя в какой-то степени и затрудняла подготовку к операциям, но полностью оправдывала себя. Всем известно, чего стоила гитлеровскому командованию уверенность, что летом 1944 г. главный удар советские войска нанесут на юге в Галиции, а не в Белоруссии по группе армий «Центр».
Более подробно познакомился я с планом Белорусской операции только на обсуждении его в Ставке 22 и 23 мая.
До начала Выборгской операции оставалось мало времени, и я немедленно занялся делами авиации Ленинградского фронта. Сам принцип ярко выраженной ударной группировки, которой предстояло сокрушить мощную оборону противника на Карельском перешейке, обусловливал необходимость сильного воздушного кулака. Помимо того, характер этой обороны и самой местности перешейка делали наступление немыслимым без массированной непрерывной авиационной поддержки войск. Поэтому, насколько позволяли возможности тыла 13-й воздушной армии, мы постарались обеспечить ее ударную группу достаточным числом бомбардировщиков. На аэродромы Ленинградского аэроузла были передислоцированы из Резерва Верховного Главнокомандования 334-я бомбардировочная и 113-я дальнебомбардировочная авиадивизии.
Однако при решении этого, казалось бы, несложного вопроса возникли трудности. Когда мы обсуждали, какими типами бомбардировщиков усилить ВВС Ленинградского фронта, то к единому мнению сразу не пришли. Некоторые товарищи предлагали послать Пе-2. Они ссылались на то, что «пешки» больше подходят для действий в условиях Карельского перешейка. Но тщательный анализ показал неприемлемость этого варианта: предлагавшие его не учли, что самое главное для нас — время.
Если бы мы послали на Карельский перешеек Пе-2, а не Ту-2 и Ил-4, то сами себе чрезвычайно усложнили бы задачу и не уложились бы в срок, отведенный на подготовку авиации к предстоящей операции. В этом случае, чтобы создать бомбовый эквивалент, вместо двух дивизий пришлось бы перебросить под Ленинград не менее шести. Таким числом свободных авиасоединений Ставка тогда не располагала: основные силы бомбардировочной авиации были сосредоточены на Украине и в Белоруссии. Ослаблять же ВВС на этих направлениях, особенно на белорусском, мы никак не могли. Наконец, и тыл 13-й воздушной армии не смог бы своими силами обслужить дополнительно такое число бомбардировщиков, и мы вынуждены были бы усилить его за счет тыловых частой авиации других фронтов. А переброска авиационных тылов дело сложное и долгое. Время же подгоняло нас.
Следовало учитывать и еще одно немаловажное обстоятельство. После падения Выборга в дело вступал и Карельский фронт, против которого финны создали мощную оборону. Для прорыва ее тоже требовалось достаточное число бомбардировщиков. Но тыл 7-й воздушной армии был еще слабее тыла 13-й. Да и новая переброска авиации была весьма нежелательна. А к этому пришлось бы прибегнуть, пошли мы под Ленинград Пе-2. Между тем Ту-2 и Ил-4 могли действовать в интересах Карельского фронта с аэродромов Ленинградского аэроузла, дальность их полета позволяла свободно покрывать расстояние туда и обратно.
Командование ВВС Красной Армии учло эти обстоятельства и решило перебросить на Карельский перешеек две дивизии, вооруженные Ту-2 и Ил-4, причем без тылов. Такому дополнительному количеству самолетов служба тыла 13-й воздушной армии могла обеспечить нормальную работу своими силами.
Большие надежды мы возлагали на 334-ю бад, которой командовал полковник И. П. Скок. Дивизия эта имела на вооружении новые бомбардировщики Ту-2. Судьба этого самолета была сложной. Конструкторское бюро А. Н. Туполева спроектировало его до войны, тогда же были построены первые экземпляры Ту-2, носившего пока условное название «самолет 103». Но в серийное производство, и то весьма ограниченное, он поступил только в 1942 г. Несколько модифицированный по сравнению с первым вариантом, оснащенный двумя моторами АШ-82, имевший для своего типа мощную бомбовую нагрузку — 3000 кг (в перегрузочном варианте) и большую скорость — 547 км/час (на высоте свыше 5000 м), Ту-2, несмотря на некоторые недоделки, понравился летчикам. Впоследствии его признали лучшим фронтовым бомбардировщиком второй мировой войны. Но до лета 1944 г. Ту-2 в боях использовался редко. В основном он выполнял функции воздушного разведчика и как таковой был незаменим. Иногда, как это было на Курской дуге, мы привлекали Ту-2, но в очень малом количестве, и к боевым действиям [18 ТУ-2 воевали тогда в составе 285-й бад полковника В. А. Сандалова]. Теперь настало время проверить его в массовом применении. Действия по долговременной обороне противника на Карельском перешейке послужили бы для Ту-2 отличным экзаменом на зрелость.
Однако Сталин вначале воспротивился этому. Он не хотел, чтобы гитлеровцы до Белорусской операции узнали о том, что у нас имеется целое соединение Ту-2. Но, выслушав наши соображения относительно самого бомбардировщика и плана усиления 13-й воздушной армии, Верховный отменил свой запрет на дивизию Скока. Он предупредил только, чтобы мы берегли 334-ю дивизию как зеницу ока. Все две недели, что я пробыл на Ленинградском фронте, он каждый день вызывал меня к телефону и, расспросив о действиях авиации, непременно осведомлялся о дивизии Скока. Я отвечал, что 334-я бад работает отлично.
История появления на Карельском перешейке 113-й бад, которой командовал генерал-майор М. В. Щербаков, по-своему тоже интересна и поучительна. Эта дивизия, имевшая на вооружении ночные бомбардировщики Ил-4, одно время входила в состав Авиации дальнего действия, которая непосредственно подчинялась Верховному Главнокомандующему. АДД же — это ночники, и действовать днем в обычных боевых порядках они не были обучены. Но однажды, в самый канун битвы на Курской дуге, Сталин поинтересовался, могут ли ночники работать днем. Он сказал, что тяжелые бомбардировщики очень помогли бы при прорыве оборонительных рубежей врага. Командующий АДД А. Е. Голованов ответил отрицательно. Он сослался на то, что его летчики не имеют опыта дневных полетов группами, что сами бомбардировщики, в основном Ил-4, уже не обладают достаточной скоростью для боевых действий в дневных условиях и плохо вооружены для отражения атак вражеских истребителей и потому днем пускать их очень рискованно: могут быть большие потери.
— А ваше мнение, товарищ Новиков? — обратился ко мне Верховный.
В то время мы уже имели достаточно истребителей, могли надежно прикрывать бомбардировщики, и я предложил в порядке эксперимента выделить нам одну дивизию Ил-4 и проверить ее в дневных условиях. Опыт на Курской дуге удался, и с тех пер 113-я дбад стала подчиняться непосредственно мне. Словом, Ил-4 могли выполнять и роль фронтовых бомбардировщиков, но, конечно, при соответствующем прикрытии их истребителями. Это еще раз подтвердилось в боях на Карельском перешейке.
Во время Кенигсбергской операции мы использовали днем уже не одно соединение тяжелых ночных бомбардировщиков, а всю 18-ю воздушную армию [6 декабря 1944 г. АДД решением ГКО была введена в состав ВВС Красной Армии и стала называться 18-й воздушной армией]. 7 апреля 1945 г. 516 самолетов ее под сильным истребительным прикрытием нанесли мощнейший бомбовый удар по вражеским объектам и войскам в Кенигсберге. В результате этого удара командование гарнизона потеряло управление войсками, сопротивление противника резко ослабло и наши штурмовые отряды начали быстро продвигаться вперед.
С учетом этих двух дивизий 13-я воздушная армия располагала 258 бомбардировщиками. Расчеты показали, что при нешироком фронте наступления (на главном направлении) этого числа бомбардировщиков вполне достаточно. Штурмовиков и истребителей у ленинградцев хватало своих. Всего к боевым действиям на Карельском перешейке привлекалось 1074 самолета ВВС и 220 самолетов КБФ. Таким образом, наши наземные войска имели и надежный воздушный щит (истребители), и необходимую воздушную ударную группу (бомбардировщики), и авиацию сопровождения (штурмовики).
Во второй половине мая началась усиленная подготовка авиации к предстоящему сражению. Соединения и части 13-й воздушной армии на одном из авиаполигонов в условиях, максимально приближенных к боевым, отрабатывали приемы взаимодействия родов авиации, наведения на цель, истребительного прикрытия, управления в воздухе и нанесения массированных ударов. Все ведущие групп по картам и планшетам тщательно изучали районы боевых действий. Командиры полков и дивизий выезжали на передний край и на месте уточняли расположение огневых точек и узлов обороны противника, детально согласовывали с общевойсковиками систему сигналов взаимного опознавания.
Напряженно работала разведка. Первую линию вражеской обороны мы изучили досконально: знали номера, состав и расположение почти всех неприятельских соединений и частей — пяти пехотных дивизий, одной танковой и четырех бригад. Но что именно представляла собой оперативная глубина финской обороны на Карельском перешейке, командование Ленинградского фронта знало недостаточно полно. До апреля 1944 г. наши разведчики почти не заглядывали туда, так как в том не было особой надобности. Теперь нужно было спешить.
За два с половиной года финны буквально вросли в землю. По опыту войны с Финляндией в 1939 — 1940 гг. мы хорошо знали, как труден прорыв обороны на Карельском перешейке, сама местность которого является серьезным препятствием для наступательных действий войск. Не вызывало сомнений, что противник учел горький опыт прошлого и постарался еще больше укрепить и усовершенствовать свою оборону. Так оно и было. Выяснилось, что строительство новой оборонительной системы на перешейке началось еще осенью 1941 г., когда финские войска были остановлены на северо-западных подступах к Ленинграду. После разгрома гитлеровцев на Волге финское верховное командование встревожилось уже по-настоящему. Весь 1943 г. и первую половину 1944 г. противник с помощью известной военно-строительной организации Германии Тодта непрерывно совершенствовал свою оборону.
На таком узком, насыщенном войсками и огневыми точками фронте да еще со сложным рельефом местности общевойсковой разведке было очень трудно вести поиск. На помощь пришла авиация. Воздушная разведка началась еще в марте, велась весь подготовительный период и затем в течение всей операции. Экипажи самолетов-разведчиков комплексно изучали оборону противника от передовой до Выборга: вели перспективное фотографирование с очень низкой высоты (50 — 70 м), плановую маршрутную съемку и фотографирование больших площадей. Всего на фотопланшеты было переложено 87 тыс. кв. км местности. На основе этих данных и сведений других видов разведки командование фронта смогло довольно точно установить границы всех оборонительных полос, типы и характерные особенности долговременных огневых точек, выбрать направление главного удара, определить количество средств, необходимых для прорыва финской обороны, наметить объекты для нанесения бомбоштурмовых ударов на всю глубину вражеской обороны — на переднем крае, в тактической и оперативной зонах — и рассчитать последующий ход боевых действий.
На Карельском перешейке финны имели четыре оборонительные полосы общей глубиной до 120 км. В первую полосу входила полевая укрепленная позиция, состоявшая из взводных и ротных пунктов обороны, связанных несколькими линиями траншей и густой сетью ходов сообщения. Перед передним краем и в глубине имелись проволочные заграждения, лесные завалы и другие препятствия. Все населенные пункты, расположенные в пределах первой полосы, были хорошо приспособлены к круговой обороне. Были здесь и долговременные сооружения. Первая полоса тянулась от Финского залива до Ладожского озера и имела глубину до 5 км.
Вторая, самая мощная, полоса проходила в 15 — 25 км от первой. Она была обильно оснащена долговременными железобетонными и бронированными сооружениями. Основу ее составляли опорные пункты и узлы сопротивления, взаимно прикрывавшие друг друга огнем и расположенные в большинстве своем на возвышенностях. Вдоль всего рубежа шла 150-метровая полоса противотанковых и противопехотных препятствий — надолбы в несколько рядов и проволочные заграждения. Далее тянулась сплошная линия хорошо оборудованных траншей для пехоты. На основных дорогах противник построил железобетонные позиции для артиллерии — доты-казематы трапециевидной формы с толстыми стенами.
Здесь было несколько главных узлов сопротивления: на приморском фланге — Метсякюля, Ванхасаха и Райвола, в центре — Кивеннапа, Сайранмяки, Ахиярви и Вуотта, на приладожском участке — район южной части озера Суванто-Ярви. Что собой представляли эти узлы, можно судить по кивеннапскому, находившемуся в центре обороны по Выборгскому шоссе. Он имел 48 дотов, т. е. по 12 долговременных железобетонных сооружений на каждый километр фронта, кроме того, еще систему рвов, надолб, колючей проволоки и минных полей. За второй полосой финны построили железную дорогу с ответвлениями для быстрой переброски оперативных резервов.
Третьей полосой была бывшая «линия Маннергейма», на которой мы в 1940 г. взорвали все сооружения. Но данные разведки давали основания предполагать, что финны если не полностью, то частично восстановили ее.
Четвертой оборонительной полосой была так называемая линия ВКТ. Этот рубеж на большем своем протяжении проходил по рекам и озерам Вуоксинской водной системы и состоял в основном из сооружений полевого типа. В состав его входил и Выборгский укрепленный район. Исключительное удобство этого рубежа для обороны делало его очень серьезным препятствием на пути наступающих.
Словом, «орешек» был твердый. Нам же предстояло «расколоть» его за 10 — 12 дней. Темп наступления, учитывая все: мощную оборону, резко пересеченный ландшафт, обилие лесов и водных преград,— был очень высоким — до 12 км в сутки. А на те же 120 км в 1939 — 1940 гг. мы затратили более 100 суток.
Финны рассчитывали отсидеться за стенами дотов и казематов. Командование противника считало «Карельский вал» вообще неприступным. Так, начальник 1-го отделения оперативного отдела главного штаба финской армии в своем докладе, сделанном незадолго до нашего наступления, заявил: «...мы во всех отношениях приходим к одному выводу, а именно: что в настоящее время и на имеющихся позициях наши возможности во много раз превосходят обороноспособность периода зимней войны 1939— 1940 гг.» [М. Богатов и В. Меркурьев. Ленинградская артиллерия. Л., 1964, стр. 179].
Но ведь и возможности наших Вооруженных Сил с того времени возросли во много раз. Убедительнейшим подтверждением тому были победы Красной Армии над фашистскими войсками. И все же оптимизм не покидал милитаристских заправил Финляндии. Маннергейм, например, считал, что даже в случае разгрома гитлеровской Германии он сможет, опираясь на свою оборону, добиться почетного мира [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 182].
Уверенность в неприступности «Карельского вала» была такова, что главное командование финской армии в самый канун нашего наступления разрешило отпускать солдат на сельскохозяйственные работы. Например, штаб 4-го армейского корпуса 6 июня разослал по частям следующую директиву: «Доводится до сведения, что по приказу Главнокомандующего процент увольняемых в отпуск на время летних полевых работ из частей может быть увеличен с 9% до 11% от общего количества личного состава» [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 182].
Возможно, это свидетельствовало и о том, что противник не ждал нашего удара в ближайшее время: мы очень скрытно, умело и быстро провели подготовку к операции. Но самоуверенность финского командования, вера в непробиваемость своей обороны на Карельском перешейке сыграли нам на руку.
По данным, которыми мы располагали, финские ВВС с начала войны существенных качественных изменений не претерпели и сократились по численности примерно на одну треть. На 1 июня 1944 г. финны имели всего 350 боевых самолетов [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 145].
Так оценивали силу финской авиации в Генеральном штабе. В основном оценка эта сходилась с нашей, и все же мы решили перепроверить возможности вражеских ВВС. Командованию 13-й воздушной армии было приказано еще раз самым тщательным образом обследовать все наиболее крупные точки базирования финской авиации, в первую очередь на Карельском перешейке и в прилегающих к нему районах.
29 мая начальник штаба 13-й воздушной армии генерал А. Н. Алексеев сообщил в Москву о результатах воздушной разведки — на аэродромах обнаружено 74 самолета, в том числе 10 бомбардировщиков, 51 истребитель, 2 разведчика, 5 транспортных и 6 машин неустановленного типа [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 136].
Столь малочисленный самолетный парк финской авиации, базировавшейся в тылу 3-го и 4-го армейских корпусов, державших оборону на Карельском перешейке, показался мне подозрительным. Я знал о неудаче, постигшей советско-финляндские переговоры. В середине апреля 1944 г. стоявшие во главе правительства Финляндии Р. Рюти, Э. Линкомиес и В. Таннер) отклонили наши предварительные условия перемирия, которые мировая общественность расценила как весьма великодушные. После этого естественно было предполагать, что главное командование финской армии постарается использовать оставшееся время для еще большего усиления обороны на Карельском перешейке. Точных данных о том, как финская сторона оценивает обстановку на своем фронте, когда именно ожидает нашего наступления, у нас тогда еще не было. Но что Маннергейм готовится к отражению удара Красной Армии, сомневаться не приходилось. Это подтвердили авторы вышедшего после войны исторического обзора «Война Финляндии 1941—1945 гг.».
После срыва советско-финляндских переговоров о перемирии Маннергейм не сомневался, что Красная Армия вскоре нанесет удар по «Карельскому валу». Он только не знал, когда именно ждать этого удара. Поэтому финское командование сразу же после срыва переговоров наметило еще ряд мероприятий по укреплению рубежей своих войск на Карельском перешейке [Е. Kuussaari, V. Niitemaa. Suomen sota vv 1941—1945. His., 1948, s. 143].
Карельский перешеек — это ворота в Финляндию, прямой и наикратчайший с востока путь к ее главным жизненным центрам. И естественно, столь мизерная численность финской авиации на этом участке фронта не могла не вызывать недоверия. Поэтому я приказал командующему 13-й воздушной армией генералу С. Д. Рыбальченко не прекращать воздушной разведки вражеских аэродромов. 7 июня, когда я находился уже в Ленинграде, мне сообщили новые уточненные данные о составе и дислокации финских авиачастей, взаимодействовавших с 3-м и 4-м армейскими корпусами.
Систематическое воздушное наблюдение над восемью крупнейшими вражескими аэродромами дало такие результаты: Суурмериоки — 26 самолетов типа «бристоль-бленхейм» и «фоккер», Майсниеми — 54 самолета типа «брустер» и Ме-109, Йоэнсу — 27 самолетов типа «бристоль-бленхейм» и Хе-111, Ристилохти — 16 самолетов типа «бристоль-бленхейм» и Ю-88, Сортавала — 19 Ю-88 и 25 самолетов типа «фоккер», Утти — 8 Ю-88. На двух аэродромах в Риихимяки и Мальми боевых машин обнаружено не было [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 143].
175 боевых самолетов — это уже ближе к истине. Однако и этих сил для обороны в воздухе было очень мало: мы могли задавить противника в небе одной численностью своей авиации. Но в Финляндии находились еще и части 5-го немецкого воздушного флота. Правда, за время войны этот флот значительно поредел. В составе его частей, дислоцировавшихся в Финляндии, осталось примерно 160 боевых машин [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 169]. Хотя они базировались на самых северных аэродромах, немцы могли перебросить часть их ближе к Карельскому перешейку.
Кроме того, следовало учитывать и возможность помощи финнам силами 1-го немецкого воздушного флота и авиационной техникой. Поэтому нужно было знать общее положение дел в ВВС Германии и ее авиапромышленности. К тому же в 20-х числах июня начиналась главная стратегическая операция года — Белорусская. Такие анализы мы делали почти каждый месяц, но в этот раз я распорядился составить более подробную справку. Заместитель начальника штаба ВВС Красной Армии генерал Д. Д. Грендаль работал быстро, и вскоре на моем столе лежал требуемый документ.
В июне 1944 г. на советско-германском фронте действовали все те же четыре воздушных флота вермахта 1, 4, 5-й и 6-й, не считая отдельных авиачастей. В них насчитывалось около 2800 боевых самолетов (собственно немецких 2400), в том числе бомбардировщиков — 1325, истребителей — 830, разведчиков дальних и ближних — 645 [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, лл. 145—146].
Главные авиагруппировки немцы сосредоточили против наших центральных и южных фронтов. В Прибалтике дислоцировались только части 1-го воздушного флота. Они действовали против 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов и южного крыла Ленинградского фронта. На аэродромах Эстонии и Латвии базировались отряды и группы 4, 51-й и 54-й истребительных, 4, 26, 55-й и 101-й бомбардировочных, 1-й и 3-й бомбардировочно-штурмовых и 4-й и 10-й штурмовых эскадр, две отдельные группы легких ночных бомбардировщиков, отряд 2-й эскадры ночных истребителей и восемь отрядов из различных разведывательных авиагрупп [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, лл. 321—322].
Отрядов и групп было много, но в их самолетном парке насчитывалось примерно 400 боевых машин [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 169]. Тем не менее близость к Финляндии позволяла в любой момент часть этих сил перебросить на Карельский перешеек. Кроме того, базировавшиеся в Эстонии эскадры могли оказывать помощь финским войскам непосредственно со своих аэродромов. Правда, на очень существенную помощь 1-го воздушного флота финнам рассчитывать не приходилось. В преддверии нашей летней военной кампании гитлеровцы, разумеется, не рискнули бы на значительное ослабление своей и без того немногочисленной прибалтийской авиагруппировки. Но подкинуть своему союзнику одну эскадру могли (немецкая воздушная эскадра по штатной численности самолетов примерно в 1,5 раза превосходила нашу авиадивизию).
С этой стороны осложнений для нас не предвиделось. Даже при самом благополучном для финнов стечении обстоятельств мы все равно имели бы на Карельском перешейке в 3 — 4 раза больше самолетов, чем противник. Но не мешало проанализировать еще экономические и технические возможности Германии — могла ли она оказать существенную помощь Финляндии боевой техникой, какой именно и не имела ли в запасе какие-нибудь опасные авиационные новинки.
Анализ показал, что и на этом «фронте» сюрпризы нас не ожидают. Так, общая численность немецкой авиации неумолимо сокращалась, а промышленность, начиная со второй половины 1941 г., никак не поспевала за потребностями фронта — восполнение потерь в технике шло все время с недостачей.
Если в 1941 г. Германия вместе с союзниками имела на Восточном фронте 4950 боевых самолетов, то в ноябре 1942 г. их было уже 3500, в июле 1943 г.— 2980, в июне 1944 г.— 2800 [«Великая Отечественная война Советского Союза 1941—1945», Краткая история. М., 1970, стр. 579].
Наши же ВВС, понеся большие потери в первый год войны, стали, благодаря героическим усилиям тыла, быстро наращивать свою мощь. В ноябре 1942 г. в ВВС действующих армий и военно-морских флотов было уже 3088 боевых самолетов, в июле 1943 г.— 8290, в июне 1944 г.— 11 800 [«Великая Отечественная война Советского Союза 1941—1945», Краткая история. М., 1970, стр. 579].
Значительного пополнения боевого самолетного парка авиации противника, действовавшей на нашем фронте, мы не ожидали, допускали лишь некоторое увеличение числа истребителей. Но это была уже общая известная нам тенденция, вызванная коренным переломом войны на советско-германском фронте. Повсеместный переход гитлеровцев к обороне со второй половины 1943 г. тотчас сказался на качественном составе фашистской авиации — доля истребителей стала расти, а бомбардировщиков — сокращаться. По сравнению с началом войны доля истребителей поднялась с 31,2% до 50%, а бомбардировщиков за тот же период уменьшилась с 57,8% до 35,4% от общего числа всех самолетов. На 1 июня 1944 г. во всех немецких воздушных флотах было истребителей — 3030, бомбардировщиков — 2160 [Архив МО ССCP, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 146; «Советские Военно-Воздушные Силы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». М., 1968, стр. 26].
В Советских ВВС в это время соотношения между родами авиации тоже менялись. Если в июне 1941 г. на долю истребителей и бомбардировщиков соответственно приходилось 56,2 и 38,8% от общего числа боевых самолетов, то к середине 1944 г. картина изменилась. Проведение массовых наступательных операций потребовало значительного роста бомбардировочной авиации, особенно тактического назначения, то есть ближнего боя, и доля истребителей сократилась до 42%. Уменьшилась и доля бомбардировщиков — она составила 25 % [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 6, М., 1965, стр. 210]. Но уменьшения количества боевой техники в бомбардировочной авиации не произошло, хотя происшедшее изменение в соотношении родов авиации оказалось не в пользу бомбардировщиков. Напротив, число бомбардировщиков в составе наших ВВС даже увеличилось, правда, не настолько, насколько нам хотелось.
Такой несколько неожиданный итог объясняется просто. Наша промышленность не располагала еще достаточной мощностью для резкого увеличения производства бомбардировщиков, особенно тяжелых, а форсировать развитие бомбардировочной авиации за счет других родов военно-воздушных сил мы не могли. Истребители были и остались основным средством в борьбе за господство в воздухе. А мы добивались не просто господства в небе, а полного господства, иначе не смогли бы с таким гигантским размахом проводить наступательные операции. В это время необычайно выросла роль штурмовой авиации, то есть авиации непосредственного сопровождения наземных войск на поле боя. Штурмовики были проще и дешевле в производстве и своей большой численностью, помноженной на великолепные боевые качества, в значительной мере компенсировали некоторую нехватку у нас бомбардировщиков. Помимо того, Ил-2 значительно меньше зависели от капризов погоды, чем бомбардировщики: они могли действовать в очень сложных метеорологических условиях, лишь бы позволяла видимость.
Например, в Сталинградскую операцию мы основную ставку сделали на штурмовики — и не ошиблись. Непогода сильно ограничивала применение бомбардировщиков, но «илы» действовали почти каждый день. Сопровождая танки и пехоту, они огнем своего мощного бортового оружия, бомбами и реактивными снарядами крушили вражескую оборону не только на передовой, в тактической зоне, а подчас действовали и в более глубоком тылу противника.
Мы непрестанно совершенствовали искусство взаимодействия штурмовиков с наземными войсками, придавая этому взаимодействию все больший размах, глубину и широту, и результаты с каждой новой операцией становились лучше и лучше.
Особенно массовым такое боевое содружество штурмовиков и наземных войск стало в битве на Курской дуге летом 1943 г. Мы заранее готовились к этому и постарались к началу сражения еще более усилить штурмовую авиацию. В том году почти треть всех выпущенных заводами самолетов составили Ил-2 [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 6, М., 1965, стр. 57]. А в разгар летних боев на фронт поступало каждый месяц по 1000 с лишним «илов» [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 3, М., 1965, стр. 167]. К началу 1944 г. доля штурмовиков составляла уже около 30% от общего числа боевых самолетов, имевшихся в действующих воздушных армиях [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 6, М., 1965, стр. 210]. Они-то и уменьшили долю бомбардировщиков в составе наших ВВС. Но «илы», по сути дела, были теми же бомбардировщиками, только одномоторными, и потому их не только можно, но и должно учитывать вместе с обычными бомбардировщиками тактического назначения. С учетом же штурмовиков ударная мощь наших ВВС была очень большой.
Генерал Грендаль в беседе со мной высказал предположение, что в связи с ожидавшейся высадкой союзных войск в Северной Франции боевой состав немецких воздушых флотов, действовавших на нашем фронте, может уменьшиться на 20 — 25 % [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 173]. Но я не согласился с ним. Опыт убеждал, что как только на востоке у гитлеровцев начинались большие неприятности, так они спешно тащили сюда все, что могли, в том числе и авиацию, шли подчас на ослабление ПВО крупнейших экономических центров и даже Берлина. Например, в декабре 1942 г. и январе 1943 г. они перебросили из Германии и с других театров военных действий на Восточный фронт около 700 боевых самолетов [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 3. М., 1961, стр. 390].
Командование вермахта, конечно, знало о готовящемся новом мощном наступлении Красной Армии, только ожидало его не в Белоруссии, а на юге и уже подтягивало резервы, укрепляло оборону. Об этом свидетельствовало и некоторое увеличение численности фашистской авиации, в основном на южных стратегических направлениях. В мае на Восточный фронт противник перебросил из глубинных районов 210 бомбардировщиков, 50 истребителей и 130 ближних разведчиков [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 146—147]. Но лишних 390 боевых самолетов на фронте нас в то время встревожить уже не могли. Для немцев же, имевших без авиации союзников всего 6100 боевых машин [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 145], это было не так уж и мало.
Грендаль в ответ на мои возражения, основанные на фактах, только с сомнением покачал головой. Да, признаться, и мне хотелось верить, что фашисты ослабят свою восточную авиагруппировку. Мы так заждались высадки союзников на побережье Северной Франции, столько наслышались об их военной мощи, в частности авиационной, что невольно настроились весьма оптимистически — верили, что события на Западном фронте заставят противника оттянуть часть своих войск с Восточного. Но мы напрасно надеялись на такой вариант. Едва оборона группы армий «Центр» затрещала под ударами советских войск, как противник стал спешно усиливать 6-й воздушный флот генерала Риттера фон Грейма. За время операции немецкое командование перебросило на центральное направление более 700 боевых самолетов [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 4. М., 1962, стр. 157].
Во Франции же немцы усилили свою авиацию за счет ослабления ПВО страны на 480 истребителей. Так, во всяком случае, в середине июня информировала нас англо-американская разведка [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 180].
Авиационных новинок, способных как-то повлиять на ход событий в воздухе, противник не имел, хотя немецкие авиаконструкторы упорно работали в этом направлении. По имевшимся у нас сведениям, в различных стадиях производства находилось около 30 типов опытных самолетов — истребителей, бомбардировщиков, разведчиков и транспортных машин [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 70, лл. 23—24].
Мы достаточно знали об основных летно-тактических качествах большинства немецких опытных самолетов. Но, судя по характеристикам, эта техника мало что добавляла к тому, что имелось у гитлеровцев на вооружении. Во всяком случае, опытные машины никак нельзя было причислить к тому, что обычно подразумевается под «новым словом в науке и технике». Кроме того, от опытного образца до серийной машины — дистанция огромного размера. Да и запуск в производство — далеко еще не полная гарантия, что новинка прочно утвердится в жизни. Так, например, было с немецкими истребителями Хе-100 и Ме-209. Первый исчез с горизонта, едва появившись на фронте; второй не ушел дальше заводского ангара. К тому же большинство новых самолетов было еще в чертежах.
Серьезного внимания заслуживали лишь реактивные самолеты. Немецкие заводы уже форсированно осваивали выпуск нескольких опытных машин с реактивными двигателями. Но только истребители Ме-262 и Хе-280 были близки к запуску в серию [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 172].
Однако, по единодушному мнению наших специалистов, даже эти в полном смысле слова новинки авиационной техники существенной опасности не представляли — Ме-262 и Хе-280 были очень сложны в управлении, слишком тяжелы, маломаневренны и по продолжительности полета намного уступали винтомоторным истребителям. На самом исходе войны наши летчики имели боевые встречи с Ме-262 и убедились, что никаких преимуществ, кроме скорости, он перед обычными истребителями не имеет. О радиоуправляемых бомбах Хш-293 и ФХ мы знали лишь то, что они уже приняты на вооружение [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, лл. 172—173]. Но поскольку это оружие прямого отношения к битве за воздух не имело, мы им не очень-то и интересовались.
Итак, что же могли немцы противопоставить нам в небе во второй половине 1944 г.? Все те же «юнкерсы», «хейнкели», «мессершмитты» и «фокке-вульфы» только в модифицированных вариантах. Фашистские ВВС как начали войну с этой техникой, так с ней и заканчивали.
Но модификация старой техники, какой бы совершенной она ни была, не решала и не могла решить главной задачи — создания новых целенаправленных самолетов. Улучшая в старых машинах одни качества, немцы ухудшали другие.
Так, Вилли Мессершмитт своими же руками испортил самый лучший истребитель немецких ВВС — Ме-109. Не найдя, что противопоставить нашим новым «яковлевым» и «лавочкиным», имевшим неоспоримые преимущества перед всеми модификациями Ме-109 и ФВ-190, он стал увеличивать бронезащиту, огневую мощь и скорость своей машины. Но так как эти улучшения шли за счет увеличения веса, то отличный в летно-тактическом отношении Ме-109 в конце концов из легкого фронтового истребителя превратился в тяжелый. Получив несколько большую скорость, более мощное бортовое вооружение и лучшую бронезащиту, Ме-109 потерял прежнюю маневренность и не получил никаких преимуществ перед советскими истребителями.
То же самое происходило с ФВ-190 и бомбардировщиками. Так, в лучших модификациях Ю-88 — Ю-188 и Ю-188А-2 немецкие конструкторы несколько повысили летно-тактические качества основного бомбардировщика фашистских ВВС, но не смогли избавить эти машины от главного недостатка, присущего «юнкерсам», — малых габаритов бомбоотсеков и незначительной дальности полета [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 71, л. 16].
Оставалось еще проанализировать, как обстоят у противника дела с летно-подъемным составом и качеством его подготовки. В боевом строю немецких ВВС была 21 тыс. летчиков, стрелков-радистов и бортмехаников. При общей потребности фашистской авиации в 12 тыс. человек летно-подъемного состава Германия имела еще и резерв в 9 тыс [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 173]. Но летно-боевое мастерство этих кадров оставляло желать много лучшего. Особенно остро сказывалась нехватка опытных летчиков в бомбардировочной и истребительной авиации.
На основании этих данных мы сделали такие выводы: германская авиапромышленность, несмотря на резкий скачок в производстве самолетов, не в состоянии полностью возмещать потери ВВС вермахта и сколько-нибудь значительного увеличения боевого состава немецких воздушных флотов, действующих на нашем фронте, не произойдет; боевая активность гитлеровской авиации будет невысокой, во всяком случае не повысится по сравнению с первой половиной года; главные усилия своих ВВС противник сосредоточит на ударах по нашим войскам непосредственно на поле боя, действия же по тылам будут эпизодичными; широкие наступательные операции вермахта при массированной поддержке авиации исключаются [Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 71, лл. 173—174].
Следовательно, было ясно, что фашистская военно-воздушная доктрина и авиапромышленность третьего рейха не вынесли испытания войной. В этом еще раз сказался авантюризм заправил фашистской Германии, построивших свою военно-экономическую политику на зыбком фундаменте молниеносных боевых действий против Советского Союза.
К середине 1944 г. нам стало совершенно ясно, что немецкая авиация не была подготовлена к ведению продолжительной войны и с самого начала рассматривалась как средство активного, но кратковременного применения. Гитлеровские ВВС в первый год войны действительно добились больших успехов. Но господство в воздухе фашистской авиации длилось недолго. Оно было поставлено под сомнение уже во время нашего контрнаступления под Сталинградом. После воздушных сражений на Кубани и Курской дуге хозяевами неба стали советские летчики. Теперь они диктовали врагу свою волю и навязывали свою тактику. Мы сделали выводы из горьких уроков первого года войны и сумели коренным образом в очень короткий срок перестроить свои ВВС, их оперативное искусство и создать новую боевую авиационную технику, отвечавшую всем требованиям войны.
Гитлеровцам такая перестройка не удалась ни в ВВС, ни в авиапромышленности, которая тоже оказалась неподготовленной к затяжной войне. Этим, на мой взгляд, и объясняются метания немецких конструкторов, пытавшихся найти панацею от всех бед, обрушившихся на фашистскую авиацию. Понимая уже, что экономика Германии не выдерживает такой затяжной войны, а время неумолимо работает против третьего рейха, гитлеровские авиаконструкторы под нажимом сверху занялись прожектерством, от которого был один шаг до технического авантюризма,— начали поиски универсального самолета, совмещавшего в себе качества истребителя, бомбардировщика, штурмовика и воздушного разведчика. Даже при нынешнем уровне науки и техники создание идеального самолета многоцелевого назначения исключается. И немецкие конструкторы не только потерпели фиаско в этой области, но и ухудшили ту хорошую технику, что имели.
Наши конструкторы тоже модифицировали свои машины, однако, в отличие от немцев, избрали простой, но самый надежный путь — строго держались целевого назначения боевых самолетов различных типов: улучшали только те качества, которые позволяли истребителям оставаться истребителями, бомбардировщикам — бомбардировщиками, штурмовикам — штурмовиками. А четко определенная функциональность техники приносила и должный боевой эффект. Конечно, это требовало большего числа самолетов. Наш тыл сумел дать армии достаточно боевых машин, и уже в середине 1943 г. мы создали над наземными войсками надежный воздушный щит. А в 1944 г. мы сумели перевооружить на новую технику и ВВС Дальневосточного и Забайкальского фронтов, в составе которых было еще много И-16, И-153 и И-15-бис. В январе 1944 г. Военный совет ВВС Красной Армии доложил Ставке, что у нас накоплен достаточный резерв истребителей, который позволяет полностью восполнять потери, укомплектовывать части, выводимые в резерв и вновь формируемые. Пора было позаботиться об авиации Дальнего Востока. Без всякого ущерба для действующих фронтов мы могли уже полностью вооружить новыми истребителями дальневосточные воздушные армии. Ставка приняла наше предложение [Архив МО СССP, ф. 35, оп. 73859, д. 1, л. 1].
Достаточно уже было новой техники и в авиации ПВО. Это позволило нам надежно прикрыть с воздуха все важные тыловые объекты и коммуникации фронтов.
Летнюю кампанию 1944 г. Советские Военно-Воздушные Силы встречали во всеоружии. Подавляющее преимущество нашей авиации не вызывало ни малейшего сомнения.
Я собирался быть в Ленинграде 5 июня, но задержался в Москве еще на сутки. Посол США в СССР А. Гарриман накануне Выборгской операции пообещал нам соединение, вооруженное самолетами «Боинг-29», больше известными в то время под названием «летающих крепостей». А Б-29 был сверхкрепостью. Среди семейства тяжелых сухопутных бомбардировщиков он был самым быстроходным (600 км/час) и грузоподъемным (9 тонн). Конечно, в боях на Карельском перешейке соединения Б-29 своими мощными бомбовыми ударами очень помогли бы нашим войскам в прорыве вражеской обороны. Мы хорошо знали возможности Б-29 по челночным операциям [Налеты на Германию Б-29 американцы проводили с баз на территории Англии. Отбомбившись, Б-29 следовали к нам на Украину. Здесь они заправлялись горючим, брали бомбы и снова уходили на задание. Действовали Б-29, как ткацкий челнок, туда-сюда, поэтому и операции их назвали «челночными»] и заранее были признательны послу США. Однако обещания своего Гарриман не выполнил. 5 июня я и еще несколько руководящих работников из центрального аппарата ВВС Красной Армии были на приеме в американском посольстве. Здесь Гарриман и сообщил мне, что американское командование не может предоставить нам Б-29. Я позвонил Сталину и доложил об ответе посла. Верховный отнесся к этому известию весьма спокойно.
— И в этот раз обойдемся без союзников, — коротко ответил он и велел вылетать в Ленинград. На прощание еще раз напомнил, чтобы к началу Белорусской операции я был у маршала Г. К. Жукова.
Утром 6 июня с Центрального аэродрома поднялся в воздух Си-47. На борту его находились член Военного совета ВВС Красной Армии Н. С. Шиманов, мой заместитель по инженерно-авиационной службе А. К. Репин, главный штурман ВВС Красной Армии Б. В. Стерлигов. Но меня с ними не было. Я улетел на учебном истребителе Як-7, который вел известный летчик-испытатель полковник П. Ф. Федрови.
Полетел я на истребителе не из-за желания побыстрее оказаться в Ленинграде. В то время поступили жалобы от летчиков. Фронтовики сетовали на грубую отделку ларингофонов и наушников — они натирали пилотам кожу, жали шею, уши и мешали вести переговоры по радио во время боя. Я решил воспользоваться поездкой и проверить в полете справедливость этих жалоб. Все подтвердилось: комплект, которым я пользовался в полете, действительно был очень неудобным. По приезде в Ленинград я немедленно позвонил начальнику Главного управления заказов ВВС генералу Н. П. Селезневу и приказал передать претензии авиаторов заводам, изготовлявшим эту аппаратуру.
Приземлились мы на аэродроме неподалеку от места, где в то время располагался КП командующего войсками Ленинградского фронта генерала армии Л. А. Говорова.
Меня уже ждали. В кабинете командующего находился и А. А. Жданов. Я давно не виделся с Андреем Александровичем и был рад встрече с ним.
— Ну вот, опять вместе, — сказал он вместо приветствия. — Вместе встречали врага под Ленинградом, вместе и добивать его будем. Леонид Александрович расскажет, как это будет.
Говоров подробно ознакомил меня с планом операции, рассказал о соотношении сил, особенностях боевых действий наземных войск при прорыве мощной обороны в условиях Карельского перешейка.
К операции привлекалось 25 стрелковых дивизий, 2 танковые бригады, 14 танковых и самоходно-артиллерийских полков и более 220 дивизионов артиллерии и минометов. Собственно на Карельском перешейке мы превосходили врага: в людях — в 1,4 раза, в артиллерии и минометах — в 4,5 раза, в танках — в 1,8 раза [«Ордена Ленина Ленинградский военный округ». Исторический очерк. Л., 1968, стр. 392].
— Сил у нас, как видите, достаточно, — сказал в заключение Говоров,— а противник даже и не подозревает, что ему уготовано. Сосредоточение войск провели очень скрытно. А ведь нам пришлось перебросить на перешеек всю 21-ю армию с частями усиления. Проворонил Маннергейм. Это ему дорого обойдется.
Как бывший общевойсковик я всегда интересовался вопросами общевойскового оперативного искусства. Без этого нельзя стать грамотным военачальником любого рода войск. Современному видению боя, сражения, операции во всем их органическом единстве, умению быть не только узким профессионалом: летчик — только летчик, артиллерист — только артиллерист и т. д. — настойчиво учили нас, молодых командиров, в 30-е годы М. Тухачевский, И. Уборевич и другие видные советские военачальники и теоретики. Обобщая опыт первой мировой и гражданской войн, анализируя современные тенденции в развитии вооруженных сил и военного искусства, они предвидели, что новая война во всем будет резко отличаться от предшествовавших, что она потребует от военачальников не только глубоких профессиональных знаний, но и необычайной гибкости и широты военного мышления, и заранее готовили нашу армию, ее командиров к грядущим событиям. И труды их увенчались блистательным успехом. К концу войны искусство советских военачальников и мастерство офицеров и солдат не знали себе равных.
Я во всем старался следовать заветам моих учителей и потому каждую операцию просматривал как бы двойным зрением: глазами авиатора и глазами общевойсковика. Авиация хоть и самостоятельный вид вооруженных сил, но не она решает исход сражения, и действует она главным образом в интересах наземных войск. Но помощь ее тем эффективнее, чем больше ее действия увязаны с действиями сухопутных войск, чем глубже авиационное командование разбирается в вопросах общевойскового искусства, в замыслах общевойскового командования, умеет переводить эти замыслы на свой авиационный «язык».
Вот почему и в тот раз я постарался как можно основательнее вникнуть в план очередной операции, в ее особенности. Хотя план боевого использования авиации 13-й воздушной армии и КБФ в целом не вызывал возражений, но на месте, как говорится, виднее. В авиационном плане могли оказаться погрешности и даже серьезные упущения. Такое случалось не раз. Одна из главнейших моих обязанностей как представителя Ставки и состояла в том, чтобы вовремя устранять эти упущения, еще теснее увязывать боевые действия ВВС с действиями наземных войск, с общим замыслом той или иной операции, следить за неукоснительным выполнением авиационных планов и в случае надобности, исходя опять-таки из интересов всей операции, соответствующим образом корректировать их. На то у меня были права, да и объясняться мне с командующими фронтов в силу моего служебного положения было легче и проще. Так, весной 1943 г. во время боев с вражеской группировкой на Кубани, куда меня срочно вызвал Г. К. Жуков, я приказал в одну ночь переделать весь план боевого применения авиации 4-й и 5-й воздушных армий. Личный контакт с заместителем Верховного Главнокомандующего позволил провести эти изменения быстро и безболезненно.
План боевых действий 13-й воздушной армии был отработан на совесть, и все же кое-что в нем пришлось изменить. Слушая Говорова, я заметил, что в оперативное построение войск внесено существенное изменение: второй эшелон был заменен сильным фронтовым резервом, состоявшим из 10 стрелковых дивизий, нескольких танковых и самоходно-артиллерийских частей.
Леонид Александрович объяснил это тем, что прорыв такой обороны, которую финны создали на перешейке, дело непростое даже для местности, позволяющей проводить сложные маневры и наносить глубокие удары крупными массами механизированных соединений. Здесь же последнее вообще исключалось. Прорывать вражескую оборону можно было только в лоб. Танкам и вовсе негде было развернуться. Не было и оперативного простора для наступающих войск в обычном толковании этого понятия. Сильная пересеченность рельефа, густые леса, обилие водных преград вынуждали наземные войска действовать в основном вдоль дорог, а они были перекрыты мощными узлами сопротивления. Сама местность служила как бы смягчающим удар буфером, и бои могли принять затяжной характер. В этих условиях удар наш должен был быть молниеносным и сокрушающим, таким, чтобы финские войска, занимавшие первую полосу обороны, оказались разгромленными до подхода своих оперативных резервов.
Поэтому командование фронта и отказалось от обычного двухэшелонного построения войск. Сам ход прорыва первого рубежа должен был показать наиболее перспективное направление для развития удара. Ввиду этого 23-я армия генерала А. И. Черепанова не получила самостоятельного участка прорыва. Она вводилась в сражение после определившегося прорыва на направлении главного удара, наносимого соединениями 21-й армии генерала Д. Н. Гусева. С этой целью левофланговые ее дивизии сдвинули вправо по фронту, а освободившуюся полосу заняли части 21-й армии. Сделали это для того, чтобы пустить войска Черепанова в прорыв через брешь, пробитую правофланговыми соединениями Гусева. Такой порядок наступления позволял сократить потери при взламывании вражеской обороны в северо-восточной части перешейка. Резерв фронта предназначался для нанесения удара на наиболее перспективном направлении.
Новый план боевых действий обеспечивал необходимую пробивную силу первому удару, позволял непрерывно и планомерно усиливать давление на противника, сохранять превосходство в людях и в средствах при прорывах последующих оборонительных рубежей финнов. Он был оригинален, наиболее всего отвечал духу операции, характеру вражеской обороны и местности, и Ставка утвердила его.
Соответственно особенностям Выборгской операции был разработан и план боевого применения ВВС фронта и КБФ. Поскольку прорыв вражеской обороны осуществлялся в лоб, в полосе наступления 21-й армии было сосредоточено от 60 до 80% всех сил и средств советских войск, выделенных для сражения :на Карельском перешейке. В интересах 21-й армии действовала и основная масса авиации. Наконец, имелась еще одна характерная особенность в плане боевого применения авиации — это введение ее в сражение до начала общего наступления. Чтобы максимально облегчить путь пехоте, командование фронта решило провести предварительное разрушение оборонительных сооружений противника на первой полосе. Оно должно было начаться за сутки до дня атаки. К участию в этом ударе привлекалась и авиация. Это был первый за всю войну опыт такого использования ВВС. Забегая несколько вперед, скажу, что он полностью оправдал себя.
План действия авиации был такой: разрушать опорные пункты и узлы обороны противника, подавлять его артиллерию и минометы, мешать отходу уцелевших от разгрома неприятельских сил на промежуточные и основные рубежи, громить оперативные резервы; интенсивными бомбовыми и штурмовыми ударами по железнодорожным узлам, станциям и шоссейным дорогам срывать переброску войск и грузов; надежно прикрыть наши резервы, коммуникации и базы снабжения и одновременно вести воздушную разведку на всю глубину финской обороны.
План был очень насыщенный и включал в себя весь комплекс боевых действий, доступных фронтовой авиации. Рассчитан он был на первые четверо суток наступления. Затем план использования авиации составлялся на каждый день.
Несмотря на весьма значительные авиационные силы, мы не разбрасывались ими, не стремились поспевать повсюду, а держали их в кулаке, создавая по мере надобности мощные авиагруппировки, которыми и помогали наземным войскам сокрушать вражескую оборону на главных направлениях. Основой боевых действий авиации являлись массированные удары по главным опорным пунктам и узлам сопротивления финнов. Например, очень тщательно был составлен график налетов на основные объекты первой полосы вражеской обороны. Объекты эти были детально изучены, нанесены на карты и пронумерованы. Удары по ним наносились в строгой последовательности, по некоторым целям удары повторялись
Особое внимание уделялось тесному взаимодействию родов авиации с наземными войсками и между собой. С этой целью в расположении войск 21-й армии была создана надежная сеть управления боевыми действиями авиасоединений и частей. НП командиров штурмовых авиадивизий находились в одном месте с НП командиров стрелковых корпусов и танковых бригад. На переднем крае располагались пункты радионаведения, возглавляемые опытными офицерами. Офицеры эти передвигались в боевых порядках наступавших войск и непосредственно руководили действиями летчиков, помогая им отыскивать и громить цели.
Общее руководство действиями фронтовой авиации осуществлялось с КП 13-й воздушной армии. Здесь постоянно находился сам командующий армией генерал-лейтенант С. Д. Рыбальченко с группой офицеров. Другая группа, возглавляемая его заместителем, вела наблюдение за боевой работой всей фронтовой авиации. Несколько установок радиообнаружения следили за воздушным противником и своевременно информировали о нем.
Благодаря такой системе авиационное командование знало все, что делалось в полосе наступления, и могло быстро принимать нужные решения, своевременно маневрировать авиацией, наращивать силу воздушных ударов на тех участках, где этого требовала обстановка.
Много пришлось потрудиться и штурманской службе. Столь плотная насыщенность авиации на небольшом фронте требовала очень тщательной отработки всех вопросов самолетовождения: прохождения групп над целью, прокладки маршрутов, установления входных и выходных «ворот». Для сборов авиации были выделены специальные районы, для каждого авиасоединения намечены оси маршрутов, определены порядок маневра над целью и высоты для бомбометания. Словом, все было сделано для того, чтобы полки и дивизии 13-й воздушной армии и ВВС флота действовали синхронно, как отлично налаженный единый механизм.
От Говорова я отправился на КП генерала Рыбальченко. Мы еще раз внимательно просмотрели план боевых действий авиации и внесли в него кое-какие поправки. В частности, в целях экономии сил и средств я приказал Ту-2 пускать днем без непосредственного сопровождения, а истребителями прикрывать только зону их боевых действий. Финская авиация не представляла серьезной силы, Ту-2 были скоростными машинами, до линии фронта было рукой подать, и мы могли позволить себе подобную роскошь.
На следующий день, закончив дела с авиационным планом, я поехал по частям и соединениям 13-й воздушной армии. Хотелось не только лично убедиться в готовности летчиков к предстоящему сражению, но и встретиться с воздушными ветеранами Ленинграда. Соответственно этому построил и свой маршрут — в первую очередь посетил части, в которых служили знакомые мне летчики.
За два с половиной года, что мы не виделись, рядовые пилоты стали командирами эскадрилий, бывшие комэски — командирами полков или их заместителями. Во главе полков стояли Николай Свитенко, Петр Покрышев, Андрей Чирков, Петр Пилютов, Василий Мациевич. Командир 154-го иап А. А. Матвеев уже был полковником и командовал 275-й истребительной авиадивизией. Еще выше стало боевое мастерство известных ленинградских асов Петра Лихолетова, Георгия Жидова, Василия Харитонова, Александра Карпова, Петра Харитонова, Александра Горбачевского, Ивана Чемоданова, Сергея Литаврина, Ивана Неуструева, Виктора Зотова, Николая Зеленова, Михаила Евтеева. Все они уже были Героями Советского Союза, а П. Покрышева правительство дважды удостоило этого высокого звания.
Теплыми и радостными были встречи с ветеранами ленинградского неба. Но вместе с радостью входила в сердце и боль утрат. Еще при мне погибли такие асы, как Алексей Сторожаков, Степан Здоровцев, Павел Маркуца, Сергей Титовка. Потом не стало Александра Савушкина, Николая Тотмина, Алексея Севастьянова, Бориса Романова, Ильи Шишканя, Георгия Петрова, Ивана Пидтыкана, Дмитрия Оскаленко, Георгия Глотова, Александра Булаева, Михаила Жукова. Все они, кроме Б. Романова и Г. Глотова, были Героями Советского Союза.
Я назвал лишь тех, кого знал лично. А сколько еще отважных и смелых полегло за это время! Только за первые шесть месяцев погибло и не вернулось с боевого задания 844 летчика, не считая штурманов и стрелков-радистов. В январе 1942 г. мы составили и отослали в Москву отчет о боевой работе ВВС Ленинградского фронта. Я до сих пор помню, как, подписывая этот отчет, долго, очень долго смотрел на цифры наших потерь в личном составе. Когда ты знаешь погибших и невернувшихся, они навсегда остаются в мыслях и чувствах твоих вполне определен-ными живыми людьми, и боль утраты никогда не проходит, ее лишь приглушает время.
Живыми, конкретными людьми, а не просто пилотами и командирами из таких-то частей были для меня все ленинградские летчики, даже те, кого я не знал и просто ввиду большого числа их не мог знать. Но я знал всех лучших, многих старших товарищей их и через этих лучших и старших мне были близки все остальные. И если летчик погибал или не возвращался с задания, я спрашивал, не из какого он полка, а кто его комэск. Фамилия командира эскадрильи говорила мне о летчике.
И в тот январский вечер 1942 г., под пронзительное завывание ледяного невского ветра, вздымавшего над Дворцовой площадью снежные вихри и хлеставшего ими в высокие окна здания бывшего царского генштаба, мне виделись не колонки цифр, а живые люди — никогда не унывавший с ровным характером и бойким умом Павел Маркуца; выходец с Дона, крепкий, как молодой дубок, Алексей Сторожаков; настойчивый и твердый, будто кремень, хоть искры высекай, Степан Здоровцев и многие другие.
Одно утешало, погибли они не напрасно. Ленинград выстоял, и на смену погибшим пришли другие, достойные павших. Оставшиеся ветераны воспитали из них новых асов, сумели передать им боевые традиции старших товарищей. И уже через год-полтора загремела слава о летчиках-истребителях Владимире Серове, Валентине Веденееве, Дмитрии Ермакове и Александре Билюкине, летчиках-штурмовиках Георгии Паршине, Андрее Кизиме, Владимире Алексенко и других.
Лишь к вечеру 7 июня оказался я в Ленинграде. Города я не узнал: так он изменился с февраля 1942 г. Я ехал на машине по его улицам буквально со стесненным дыханием. Еще многое напоминало о блокаде, но то были уже только следы, причем исчезавшие. Не было баррикад, появились на своих местах многие памятники, убирались развалины разбомбленных зданий. Редко попадались и столь характерные для периода блокады надписи на стенах: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
Одно из таких предупреждений неожиданно бросилось мне в глаза неподалеку от угла Невского и Лиговского проспектов. Я вздрогнул и, закрыв глаза, как наяву, увидел страшную картину, невольным свидетелем которой стал в сентябре 1941 г., когда фашисты повели систематический варварский артобстрел города. На тротуаре, как раз на углу Невского и Лиговского, лежало пять или шесть убитых осколками вражеских снарядов ленинградцев. Только что прошел дождь, и тела их лежали среди небольших лужиц, темных от крови убитых. Над ними, чуть склонившись стоял какой-то командир. Рядом с тротуаром припала на перебитое колесо ручная тележка. За тележкой стояла «эмка». Обстрел уже кончился, и по Невскому возобновилось движение — шли люди, позванивали трамваи. Один, кажется, одиннадцатый номер, с двумя прицепами, только что подъехал к остановке. Из него выходили пассажиры. Милиционеры перегородили дорогу к убитым, но люди и сами обходили это место...
Я ехал тогда в Смольный, почему-то вопреки своему обычному маршруту, по Невскому проспекту. Ехал по срочному вызову к прибывшему на днях в Ленинград на должность командующего фронтом генералу армии Г. К. Жукову.
Почему меня вызвали днем в Смольный, я не знал, но предполагал, что, наверное, из-за каких-то осложнений на фронте. Положение в сентябре было очень тяжелое. По всему южному полукружию обороны города уже две недели, не смолкая, гремели ожесточенные бои. Ленинградцы засыпали и вставали под неумолчный грохот фронта, до которого было рукой подать. Противник все еще не терял надежды ворваться в Ленинград, хотя последний срок, назначенный Гитлером для захвата города, 20 августа, давно истек. Мы чувствовали, что враг уже на пределе своих возможностей. Но и нам доставалось, да к тому же над городом и фронтом нависла угроза голода, а к варварским воздушным налетам прибавились зверские и частые артобстрелы. Словом, тяжко было у меня на душе. Вид убитых ленинградцев еще больше растравил сердце.
Теперь от этих картин остались лишь воспоминания. Но воспоминания были тяжкими, и я постарался побыстрее избавиться от них — стал любоваться городом. Он был красив в этот предвечерний час. Бронзовое свечение воздуха и чистое темно-голубое небо придавали Ленинграду какой-то особенно торжественный и величественный вид. Невольно приходили на память нетленные пушкинские строки: «...Невы державное теченье, береговой ее гранит...» Город быстро принимал свой прежний неповторимый облик и этим как бы говорил приезжему, что он уже не город-фронт, а город-герой, что он стоял, стоит и будет стоять на берегах хладных невских вод вечно и непоколебимо, как Россия.
Было радостно видеть на лицах ленинградцев улыбки, слышать тот характерный ритмичный шум улиц, который свидетельствует о том, что жизнь идет и продолжается, несмотря ни на какие горести, беды и страдания, что человек и человеческое всегда восторжествуют.
Но фронт проходил еще очень близко — в 30 км от города. С севера, со стороны Карельского перешейка, можно было ожидать разных угроз. И в начале апреля враг попытался осуществить их. В то время шли советско-финляндские переговоры. Тогдашние главари Финляндии выясняли, на каких условиях их страна может выйти из войны. Но пока велись переговоры, враг решил воспользоваться благоприятной ситуацией. В ночь на 4 апреля 20 Ю-88 попытались прорваться в Ленинград со стороны Ладожского озера. Однако служба ПВО вовремя засекла финские бомбардировщики, а наши истребители разогнали их [«Ордена Ленина Ленинградский округ», стр. 388].
В делах быстро промелькнули еще сутки. И вот 9 июня 1944 г., в 8 часов утра началась «увертюра» Выборгской операции — предварительное разрушение обороны врага. По первой полосе противника открыла огонь артиллерия фронта и морского флота. Чтобы спутать финскому командованию карты, не позволить ему разгадать направление главного удара, артиллерийская обработка первой полосы вражеской обороны велась по всему фронту — от Финского залива до Ладожского озера. Длилась она с небольшими паузами 10 часов. Весь день до темноты громыхали орудия. Все слилось в сплошной ревущий, как прибой штормового океана, гул. Но даже в этом гуле выделялись басы орудий особой мощности — Кронштадта, фортов, линкора «Октябрьская революция», крейсеров «Киров» и «Максим Горький».
В этот день советская авиация нанесла три массированных удара. Первый налет был совершен по трем основным целям — № 21, 12 и 14, находившимся в районах Старого Белоострова, озера Светлого и станции Райяйоки. В нем участвовало 215 бомбардировщиков и 155 штурмовиков. Главной ударной силой были Ту-2 и Ил-4. Поскольку бомбометание велось по ограниченным небольшим площадям, разрушающий эффект его оказался очень высоким. Достаточно сказать, что на 1 кв. км пришлось от 125 до 186 тонн бомб.
В полдень 150 бомбардировщиков нанесли удар по железнодорожным узлам и станциям Рауту, Кивиниеми, Райвола и Выборг. В третий раз авиация поднялась в воздух в шестом часу вечера. 244 бомбардировщика громили штабы и резервы противника в районах Кивиниеми, Валкярви, Кивеннапа, а отдельные пары бомбили железнодорожный и шоссейный мосты через озеро Вуокси.
Как мы и ожидали, финская авиация почти не появлялась. Немногочисленные и в общем-то вялые попытки ее противодействовать нашим бомбардировщикам и штурмовикам пресеклись нами мгновенно и решительно. В вынужденных для противника воздушных боях ленинградские летчики сбили 9 самолетов. Ни один финский истребитель не смог приблизиться к Ту-2 и Ил-4 даже на расстояние пушечного выстрела.
Вечером была проведена разведка боем, позволившая уточнить систему огня противника на первой полосе, а также улучшить на ряде участков позиции, занимаемые нашими войсками. Пленные показали, что артиллерийско-авиационная обработка вражеской обороны превзошла даже наши ожидания — снарядами и бомбами было разрушено подавляющее большинство огневых точек и заграждений, а минные поля почти всюду оказались подорванными.
Ранним утром 10 июня я приехал на КП командующего 21-й армией генерала Д. Н. Гусева. Располагался он в полосе наступления 30-го гвардейского стрелкового корпуса, наносившего главный удар, под Белоостровом, и как раз неподалеку от так называемого «миллионного дота».
На КП Гусева собралось почти все руководство фронта. Настроение у всех, как всегда бывает перед решающими событиями, было торжественно-приподнятое. Каждый старался скрыть свое волнение, но это плохо удавалось. Невозмутимым оставался только Говоров. Он молча и сосредоточенно наблюдал в стереотрубу за вражескими позициями и лишь изредка ронял коротенькие фразы.
Все приказания были отданы, части и соединения изготовились к атаке, и нам оставалось одно — терпеливо ждать, когда грянет бой. Все зависящее от нас мы, военачальники, сделали, теперь в игру вступали непосредственные исполнители наших замыслов. Конечно, мы не оставались безучастными зрителями и от наших дальнейших решений зависело очень многое, но все же теперь судьба операции была в руках солдат и командиров. Теперь все решало воинское мастерство, стойкость, мужество и преданность Родине тех, кто шел в бой.
Я провел к тому времени в качестве представителя Ставки по авиации несколько крупнейших операций советских войск — Сталинградскую, на Северном Кавказе, Курской дуге, при освобождении Правобережной и Левобережной Украины, Корсунь-Шевченковскую — и всегда в такие моменты особенно остро чувствовал нашу зависимость от рядового солдата и строевого командира. Когда начиналась операция и люди уходили в бой, я старался избегать лишних указаний, распоряжений и напоминаний. Изменить они ничего уже не могли, а только взвинтили бы нервы, которые в этот момент и так натянуты у всех. Поэтому, как правило, в первый день наступления я уезжал на КП командующего фронтом, откуда и следил за событиями, предоставляя командованию воздушных армий полную инициативу и возможность действовать без оглядки на находящееся рядом вышестоящее начальство. Так поступил и в этот раз, предоставив Рыбальченко и командующему ВВС КБФ М. И. Самохину полную свободу действий. Наконец, когда ты рядом с командованием фронта, удобнее следить за ходом операции, она вся перед твоими глазами, и в случае необходимости ты можешь быстро внести соответствующие коррективы в действия подчиненного тебе рода войск.
И вот ровно 6 часов утра. Снова заговорили орудия и минометы. Огонь на разрушение длился более двух часов. Кругом содрогалась и стонала земля. В воздухе стало чадно и дымно. Неподалеку от нас залпами рявкала мощная гаубичная батарея. Она вела огонь прямой наводкой по «миллионному доту».
Между 7 и 8 часами работала авиация — 340 бомбардировщиков и штурмовиков нанесли повторный удар по дотам и дзотно-траншейной системе противника в районах Старого Белоострова, озера Светлого и станции Райяйоки. Поступившие вскоре данные воздушной разведки и донесения наземных войск показали, что в результате вчерашних и сегодняшних артиллерийских и авиационных ударов было разрушено более двух третей оборонительных сооружений первой полосы финнов.
В 8 часов 20 минут поднялась в атаку пехота. Я прильнул к стереотрубе, чтобы посмотреть на этот волнующий момент. Но толком рассмотреть ничего не смог. Над позициями врага, закрывая собой все, висели серо-черно-желтые тучи из измельченной земли, пыли и дыма. Они вздымались на высоту нескольких десятков метров, выше самых высоких сосен и елей.
Финское командование попыталось контратаками войск и огнем из уцелевших дотов остановить нашу пехоту. Особенно упорное сопротивление финны оказали на флангах 21-й армии. Но оборона их уже трещала по всем швам. Пехотинцы быстро овладели траншейной системой и устремились дальше. На помощь им двинулись танки. Но продвижение наших войск несколько замедлилось из-за сильного артиллерийского огня противника в полосах наступления 97-го и 30-го гвардейского корпусов. Воздушная разведка обнаружила неразгромленные артиллерийские позиции в глубине обороны первой полосы в районах Каллелово, Нового и Старого Алакюля и Старого Белоострова. Однако эти цели уже были у нас на примете. Мне даже не пришлось вмешиваться. Рыбальченко и Самохин немедленно выслали в эти районы бомбардировщики и штурмовики.
Около 11 часов утра над нами загудело небо. 300 самолетов нанесли массированный удар по уцелевшим артиллерийским группировкам финнов. Путь пехоте был расчищен. Когда Говорову передали об этом, он, обычно очень скупой на похвалу, воскликнул:
— Молодцы летчики! Действуют быстро и точно.
Но так же быстро, точно и согласованно действовали и остальные роды войск. И вообще в Выборгской операции весь фронт (точнее, правое крыло Ленинградского фронта) был подобен машине, действовавшей удивительно безотказно и согласованно, с точностью и последовательностью, редкими в таких больших операциях.
После полудня стало известно, что финское командование повсеместно отводит уцелевшие от разгрома войска на вторую — главную полосу обороны. Темпы наступления были выше запланированных, все шло отлично, и я уехал на КП Рыбальченко. Нужно было подробнее ознакомиться с итогами боевых действий авиации, узнать о состоянии частей и авиасоединений, встретиться с А. К. Репиным, Б. В. Стерлиговым, Н. С. Шимановым и побеседовать с ними об авиационных делах.
Во второй половине дня авиация работала небольшими группами. В основном действовали штурмовики Ил-2, непосредственно сопровождавшие пехоту и танки. Вылетали они по специальным вызовам офицеров радионаведения авиации, находившихся в головных отрядах наступавших войск. Здесь вмешательства командования ВВС не требовалось, и мы занялись подготовкой авиации к следующему дню наступления.
У Рыбальченко я пробыл почти до конца суток. Свои дела закончил раньше, но в город не поехал, а задержался на КП: ждал звонка от Сталина. У него был свой порядок рабочего дня. В Кремле он появлялся только к вечеру, обычно после пяти часов, и работал до трех-четырех часов утра. Соответственно складывался и рабочий день всех остальных военных и гражданских руководителей. Пока Сталин находился в Кремле, нечего было и думать об отдыхе: в любую минуту можно было ожидать вызова к Верховному или телефонного звонка от него.
Вот я и сидел на КП Рыбальченко почти до полуночи, ожидая звонка из Москвы. За день утомился и вздремнул прямо за столом с картами. Очнулся от прикосновения руки адъютанта Л. Смирнова.
— Вас, товарищ Главный маршал,— послышался его голос.— Москва.
Сон будто рукой сняло.
— Здравствуйте, товарищ Новиков,— как всегда, не спеша и чуть растягивая слова, произнес Верховный.— Что у вас там делается?
Я коротко доложил об итогах двухсуточной работы авиации.
— Значит, никаких претензий к летчикам нет? — резюмировал услышанное Сталин.— Говорите и Говоров доволен? А как дивизия Скока?
Я ответил, что дивизия потерь не имеет, летает днем и работает отлично.
— А как Щербаков?
— Ил-4 тоже пускаем днем, прикрываем только зону, но вполне надежно.
— Ага! — Сталин помолчал, должно быть затягиваясь из трубки, и добавил: — Выходит, опыт Курской дуги пригодился, а Голованов зря беспокоился. Желаю дальнейших успехов.
И Верховный положил трубку.
Первый день наступления завершился успешно. Оборона противника была прорвана на 20-километровом фронте. Наибольших результатов добился 30-й гвардейский корпус генерала Н. П. Симоняка. Войска его продвинулись вперед на 15 км и захватили очень сильный узел сопротивления Майнилу. 109-й корпус генерала И. П. Алферова вышел на рубеж западнее Куоккала. Несколько хуже обстояли дела на правом фланге армии. Наступавший здесь 97-й корпус М. М. Бусарова оттеснил противника только на 5 км. Я сперва было встревожился и стал подумывать о том, как лучше помочь Бусарову авиацией, но решил не торопиться и подождать результатов следующего дня наступления. Ведь в сражение еще не были введены ни 23-я армия, ни фронтовой резерв. Если бы результат, достигнутый 97-м корпусом, считался плохим, Говоров непременно забеспокоился бы и сообщил мне об атом.
11 июня силами своего 98-го корпуса перешла в наступление и 23-я армия. Во второй половине дня Черепанову передали 97-й корпус, а армию Гусева усилили резервным 108-м корпусом. Используя успех 21-й армии, генерал Черепанов стал расширять прорыв, свертывая оборону врага в северо-восточной части Карельского перешейка. Осуществление замысла командования фронта проходило строго по плану.
В этот день погода не благоприятствовала летчикам, и авиация действовала небольшими группами, в основном, бомбила коммуникации, оперативные резервы и артиллерию противника. Да и большой надобности в массированных ударах с воздуха в тот день не было. Финны, отходя на рубеж второй полосы, вели сдерживающие бои на подступах к ней. Сплошной линии фронта уже не было, бои шли вокруг отдельных оборонительных пунктов и узлов сопротивления, а свои и чужие войска так перемешались, что массированное применение авиации становилось опасным — малейшая неточность в расчетах или в ориентировке, и бомбы посыпались бы на своих. Поэтому непосредственно над передним краем действовали только штурмовики Ил-2 и то небольшими группами — по 4 — 8 самолетов. Но зато работали они без перерыва: одна группа сменяла другую прямо над полем боя. Так сохранялась непрерывность авиационного воздействия на противника.
Эти группы непосредственного сопровождения наземных войск не только громили противника, но и помогали общевойсковикам ориентироваться на местности и в сложной обстановке сражения. Летчики, штурмуя врага, одновременно следили за его передвижениями, обнаруживали сосредоточение сил противника, неподавленные огневые точки и вовремя информировали об этом.
В боях за Райволу отличились летчики 277-й шад полковника Ф. С. Хатминского. Головной отряд 1-й отдельной танковой бригады, вырвавшийся к окраинам этого небольшого города, но сильного опорного пункта противника, был остановлен плотным орудийно-минометным огнем. Все попытки пробиться через него ни к чему не привели. Артиллерия наша отстала, и танкисты нервничали. Тогда офицер радионаведения авиации, находившийся с рацией в одном из танков, связался с НП своей авиадивизии и вызвал штурмовиков. С нескольких заходов Ил-2 разгромили артиллерийские и минометные батареи неприятеля, танкисты возобновили наступление и вскоре ворвались в Райволу. Этот внеплановый захват Райволы, находившейся за передним краем второй оборонительной полосы финнов, вскоре сослужил нам великую службу.
Утром 12 июня наступление возобновилось. Войска 21-й армии вплотную выходили к основному и самому мощному оборонительному рубежу противника. Все шло хорошо, но Говоров почему-то был сильно озабочен. Он позвонил мне и сказал, что основную массу авиации придется перенацелить на действия в другом направлении — в полосу Приморского шоссе.
— Какие-нибудь осложнения?— встревожился я.
— Приезжайте, все объясню на месте,— ответил Говоров.
Я незамедлительно прибыл на КП к Леониду Александровичу. Он сообщил мне, что Ставка, основываясь на успехах первых двух дней, потребовала от командования фронта усилить темп наступления. Возможности для этого имелись, и Говоров не возражал. Так я понял его. Но надо было искать решение. Войска Гусева в полосе от Финского залива до Метсякюля (4 км северо-восточнее Кивеннапы) отделяли от второй полосы финнов буквально считанные километры. Но с приближением к ней наших соединений сопротивление врага стало заметно возрастать, особенно против гвардейских частей генерала Симоняка. Направление нашего главного удара уже не было секретом для финского командования, и оно стало спешно стягивать сюда свои резервы. В центре нашего наступления были обнаружены 18-я пехотная дивизия противника, подразделения танковой дивизии «Лагус», поступили сведения и о переброске на это направление 4-й пехотной дивизии из Южной Карелии и 3-й пехотной бригады из Северной Финляндии. Враг энергично готовился к сражению с главными силами 21-й армии. Словом, фактор неожиданности перестал действовать, а с его потерей уменьшалась и возможность быстрого прорыва в центре второй полосы.
Конечно, Говоров мог воспользоваться разрешением Ставки на оперативную паузу и за двое-трое суток подготовиться к прорыву вражеской обороны на этом участке. Но после тщательного анализа обстановки командование фронта решило обойтись без оперативной паузы. Нашли другой вариант, позволявший нам сохранить фактор внезапности и при прорыве второй полосы. Исходя из предположения, подтвержденного явной концентрацией вражеских сил в центре наступления армии Гусева, что финское командование именно здесь готовится дать нам отпор, Говоров приказал перенести направление главного удара на левый фланг 21-й армии — в полосу Приморского шоссе. Вот тут-то и сыграл решающую роль мощный резерв фронта. 110-й стрелковый корпус выдвигался на направление главного удара. Сюда же стягивался весь 3-й артиллерийский корпус прорыва генерала Н. Н. Жданова.
Перегруппировка наших сил началась в ночь с 12 на 13 июня и длилась весь день. Огромная масса войск и боевой техники должна была в исключительно короткий срок рокироваться в сторону Финского залива, и так, чтобы противник ничего не заподозрил. Это была нелегкая задача, но войска справились с ней блестяще.
Я был восхищен этим смелым маневром, не сдержался и высказал свое мнение Говорову. Леонид Александрович только слегка улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря этим: «Ну, что же тут особенного? Хочешь бить врага — раскидывай мозгами и пошевеливайся. На то она и война».
Но я по себе хорошо знал, что значит вот так «раскидывать мозгами и пошевеливаться» в самый разгар сражения да еще в такой напряженной обстановке. Понимал и меру ответственности, взятую на себя Говоровым. Никто не принуждал его менять план операций, и неудача нового замысла могла обернуться для командующего большими неприятностями. И все же Леонид Александрович поступил так, как счел нужным. В этом смелом решении проявился не только его полководческий талант, но и гражданское мужество.
Я отлично представлял себе, что он пережил, входя с таким предложением в Ставку. Совсем недавно, в феврале, нечто подобное довелось пережить и мне.
9 или 10 января после того, как войска 2-го Украинского фронта освободили Кировоград, я, выполнив задание Ставки, вернулся в Москву. Но через месяц мне пришлось отправляться в новую поездку, на этот раз на 1-й Украинский фронт к генералу армии Н. Ф. Ватутину. 13 февраля меня срочно вызвали в Кремль. В кабинете у Сталина находился командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии маршал Н. Я. Федоренко. Верховный, сидя на диване, о чем-то беседовал с ним. Увидев меня, Сталин в знак приветствия приподнял над головой правую руку, встал, прошелся вдоль стола, обернулся и, глядя мне в глаза, спросил:
— Скажите, товарищ Новиков, можно остановить танки авиацией?
Еще собираясь в Кремль, я пытался доискаться до причины вызова к Верховному. Прежде, конечно, подумал о положении на фронте. Но там все шло хорошо, во всяком случае, известные мне последние данные не вызывали беспокойства. Правда, на Украине, под Корсунь-Шевченковским, противник пытался вызволить из окружения сильную группировку своих войск — десять с лишним дивизий. Однако, судя по сводкам, успеха эта попытка гитлеровцам не сулила. Кольцо окружения неумолимо сжималось, вся территория, занятая врагом, уже насквозь простреливалась нашей артиллерией, а советские летчики наглухо задраили «котел» сверху. И я решил, что, наверное, Сталина волнуют какие-то вопросы, непосредственно связанные с авиацией вообще, безотносительно к ее конкретным боевым действиям, и потому взял с собой начальника Главного управления обучения, формирования и боевой подготовки ВВС Красной Армии и авиарезервов РВГК генерала А. В. Никитина.
Вопрос Сталина хотя и был неожиданным, но не настолько, чтобы вызвать во мне замешательство. За два года работы и частых встреч с Верховным я присмотрелся к нему и потому тотчас сообразил, что вопрос этот не случаен. Обычно, когда он спрашивал вот так — в лоб, то ждал определенного ответа: «да» или «нет». При этом внимательно следил за человеком. Сталин был неплохим психологом, и скрыть от него в такой момент свое внутреннее состояние было нелегко. Не раз я испытывал это на себе. Сам Сталин отличался решительностью и: быстротой в суждениях, не переносил многословия, нечеткости и неопределенности в мыслях. Того же требовал и от других. Но определенность в ответах Сталину, да еще в позитивном плане, ложилась тяжким грузом на плечи докладывающего. В случае неудачи не могло быть и речи ни о каких смягчающих вину обстоятельствах. Раз-другой споткнулся, не сдержал слова — жди неизменной сталинской фразы: «Такого работника мне не нужно. Уберите его».
Все это промелькнуло тогда в моей голове. Конечно, танки можно остановить авиацией. 7 июля 1943 г. на Курской дуге в районе железнодорожной станции Поныри наши Ил-2 разгромили сильную танковую группировку противника [«История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941—1945», т. 3, стр. 262—263]. Но тогда авиационное командование знало, какими силами располагает неприятель, где эти силы, и имело время на изучение обстановки и подготовку к удару. Общевойсковики поставили перед летчиками четкую задачу, данные были полные, требовалось только найти «икс», т. е. ударную силу и форму ее применения. Сталин же задал мне задачу со всеми неизвестными, что, впрочем, было в его натуре. Он часто просто ставил человека перед фактом и ждал быстрого ответа. И в данном случае узнать у него, где именно, в какой срок и какие танки нужно остановить авиацией, не могло быть и речи. Во-первых, Верховный не любил, чтобы его спрашивали, он сам спрашивал; во-вторых, по тону Сталина я понял, что его интересуют не частности, хотя и весьма немаловажные для командования, а решение вопроса в принципе: можно или нет остановить танки самолетами? Понял и то, что вопрос этот задан не из простого любопытства, что, вероятно, где-то сложилась очень неблагоприятная для нас обстановка, которая и вынудила Верховного вот так ребром поставить вопрос.
В принципе, конечно, все можно. И война показала, что в общем-то, если есть силы, неразрешимых задач нет, надо только как следует искать решение. Но если бы речь шла только о принципе! Я чувствовал, что Сталин чего-то недоговаривает, бережет на последний момент, хочет сперва получить «добро» в принципе, а потом, когда отступать будет некуда, прикажет решить задачу в конкретной обстановке. Такой подход к делу: вначале психологически вынудить человека на положительный ответ и только потом раскрыть свои карты — был свойствен Сталину.
Секунды были отпущены мне на раздумье. Быстротечные и еще более короткие потому, что протекали они под пристальным взглядом Сталина. Обычное благоразумие требовало дать вначале обтекаемый ответ. Но хитрить в таких серьезных вещах — последнее дело, да и несолидно человеку в моем положении и звании уподобляться нерадивому школьнику, тянущему время до спасительного звонка. Если вражеские танки где-то необходимо остановить авиацией, они должны быть остановлены и будут остановлены. В конце концов Сталин мог и не спрашивать, а просто приказать: остановить и все. В том или в другом случае расплачиваться за «битые горшки», все равно мне. И я без колебания и твердо ответил, что остановить танки авиацией можно.
— Тогда завтра же утром летите к Ватутину и примите меры, чтобы остановить танки,— живо, не скрывая своего удовлетворения таким ответом, произнес Верховный. — А то на весь мир растрезвонили, что окружили корсунь-шевченковскую группировку, а до сих пор разделаться с ней не можем.
Я еще раз быстро прикинул в уме, что могло случиться за истекшие сутки в районе Корсунь-Шевченковского. Знал, что противник мощными танковыми кулаками — четырьмя танковыми дивизиями из района Ризино и тремя, танковыми дивизиями из района Ерки — пытается протаранить наш внешний фронт на стыке 1-го и 2-го Украинских фронтов и пробиться к окруженным. Кое в чем гитлеровцы преуспели: их части вышли в район Лисянки, стремясь соединиться с деблокируемыми войсками, наносившими удар в том же направлении — навстречу танкам, которые спешили им на выручку. Но под Ерками войска 2-го Украинского фронта остановили врага. Других сведений у меня не имелось. Видимо, что-то изменилось за истекший день. Но с последними сообщениями я еще не успел познакомиться.
— Кстати,— выбивая трубку и стоя вполуоборота ко мне, сказал в заключение Сталин,— Худяков мне там не нужен. Уберите его.
Да, вероятно, обстановка под Корсунь-Шевченковским на участке 1-го Украинского фронта быстро осложнилась, а начальник штаба ВВС Красной Армии генерал-полковник С. А. Худяков, посланный мною координировать боевые действия 2-й и 5-й воздушных армий, что-то недоучел, чем и вызвал недовольство Верховного. Но генерал Худяков был способным военачальником, и я сказал:
— Худяков хорошо работает, товарищ Сталин, и я считаю своим долгом...
— Там он мне не нужен,— резко перебил меня Верховный.— Летите к Ватутину сами и останавливайте танки.
На том разговор был закончен.
Вернувшись в штаб ВВС, я тотчас связался по телефону с командующим 2-й воздушной армией генералом С. А. Красовским. Он доложил, что в ночь на 12 февраля окруженные фашистские войска нанесли удар навстречу своим танковым колоннам, пробились в район Щендеровки, и теперь передовые вражеские части разделяет только 12-километровый просвет. Наши войска ведут ожесточенные бои, но сдержать яростный натиск противника им становится труднее и труднее. Из-за распутицы танки оказались без горючего, артиллерия и пехота почти без боеприпасов. Авиация из-за непогоды не может обеспечить наши войска всем необходимым. Для отражения вражеских ударов командование фронта вынуждено перебрасывать части с других участков.
На другой день я вылетел на фронт во 2-ю воздушную армию. Пришлось на ходу в очень напряженной обстановке искать решение, как авиацией остановить вражеские танки. Путь был найден, и приказ Верховного Главнокомандующего был выполнен. 15 февраля штурмовики, вооруженные кумулятивными бомбами, нанесли несколько ударов по танковым колоннам противника и остановили их.
Весь этот эпизод, с момента вызова меня к Сталину и до получения первых результатов воздушных ударов но врагу, занял не более двух суток. Но это были одни из самых напряженных, насыщенных переживаниями и думами дни в моей жизни.
Несколько позже, уже после ликвидации корсунь-шевченковского «котла», нам стало известно, что гитлеровское командование, уверенное в своих силах, намеревалось не только освободить окруженные дивизии, но и одновременно взять в «клещи» наши войска, действовавшие в районе Лисянок, Звенигородки, Шполы. Замысел был смелый. Нетрудно представить, какой получился бы эффект, если бы фашисты осуществили свой план. Он мог бы снизить темп нашего наступления на Украине. А сам факт высвобождения из окружения десяти дивизий! Велик был бы его психологический резонанс. После Сталинграда наши «котлы» были для врага смертельными, и фашисты опасались их как огня. Нередко случалось, что именно из-за страха попасть в кольцо гитлеровцы оставляли сильно укрепленные позиции и откатывались назад. Стало быть, нервы у них не выдерживали, а это огромный фактор для успешной борьбы с врагом. И вдруг фашисты сумели бы разорвать мертвую петлю на горле своей группировки! Да еще наши войска загнали бы в «котел».
Могли ли мы не думать об этом? Конечно, нет. Правда, тогда я мыслил не так последовательно, но в общих чертах представлял себе значение возможного успеха противника.
В не менее, если в не более сложном положении находился 12 июня 1944 г. и Говоров. Я-то отвечал за действия только авиации, Леонид Александрович — за судьбу всей операции. Да еще какой операции! Ведь ею открывалась наша летняя кампания. Наконец, на Карельском перешейке наносился основной удар по северному союзнику Германии. Быстрый прорыв «Карельского вала» ставил Финляндию перед катастрофой, так как вал этот, образно говоря, был той единственной прочной дверью, которая закрывала нам дорогу в глубь страны.
Хотя командование фронта не сомневалось в успехе операции и располагало необходимыми силами для прорыва второй, самой мощной полосы обороны и без сложных маневров, но война есть война: в ходе сражения возможны всяческие неожиданности, и от просчетов никто не застрахован. Промедление при прорыве второго рубежа могло вызвать задержку всей операции, а это отрицательно сказалось бы и на общих замыслах Ставки на вторую половину года. Собственно, на второй полосе и решалась судьба всей операции. Естественно, не знать и не думать об этом Говоров не мог. Да был он не из тех, кому кружат голову победы, даже блистательные. Он обладал умом ясным, трезвым и аналитическим, умел держать свои чувства в узде.
К лету 1944 г. мы обрели огромный военный опыт. Начиная со Сталинграда победные реляции сыпались одна за другой. Но и в истекшие полтора года, отмеченные выдающимися победами на Волге, Северном Кавказе, Курской дуге, под Ленинградом, на Украине, мы знавали не только сладость торжеств, а и горечь неудач. У всех еще очень свежи были в памяти наши неудачи в феврале-марте 1943 г. в Донбассе, где мы пытались устроить гитлеровцам второй, еще более грандиозный Сталинград. Однако уверенность, что враг совершенно подавлен и не в состоянии мобилизоваться для должного отпора, обошлась нам очень дорого. В результате мы проморгали концентрацию сил противника под Харьковом. Удар неприятеля застал войска Юго-Западного и Воронежского фронтов врасплох. В итоге месячного контрнаступления противника мы отошли от Днепропетровска и Запорожья, куда в феврале вырвались передовые части Юго-Западного фронта, за Харьков и Белгород. Враг был остановлен только на исходе марта. Группа немецко-фашистских армий «Юг» сделала основательную вмятину в линии нашего фронта. Так Курская дуга и получила свои законченные очертания.
Мне эти события особенно памятны, так как 19 марта я прибыл под Курск вместе с А. М. Василевским и Г. К. Жуковым, посланными Ставкой для срочного выяснения истинного положения дел на Воронежском фронте и принятия необходимых мер для ликвидации дальнейшего очень опасного продвижения противника в северном направлении.
Такие уроки запоминаются надолго. И хотя Говоров, возглавлявший войска Ленинградского фронта с весны 1942 г., был далек от этих событий, все же определенные выводы для себя он сделал. И вообще он был не из тех военачальников, которые мыслят «от» и «до» и живут лишь интересами вверенных им войск.
По отдельным замечаниям его, по тому, как он дотошно выяснял у меня возможности авиации при прорыве второй полосы, чувствовалось, что перенесение главного удара из центра на левый фланг 21-й армии очень волнует его, а к противнику, несмотря на успешное начало операции, он относится весьма серьезно и далек от того, чтобы бить в колокола, не заглянув в святцы. Особое внимание он просил обратить на очень сильный узел обороны Кутерселькя, который предстояло брать 109-му стрелковому корпусу. Я заверил командующего фронтом, что все сделаем для помощи генералу И. П. Алферову.
Прошу читателя извинить меня за столь пространное отступление. Я думаю, оно поможет глубже проникнуть во внутрений мир военного человека, принимающего ответственное решение.
Сколько бывало передумаешь, перечувствуешь, прежде чем явишься в Ставку с тем или иным предложением, отдашь то или иное распоряжение, приказ! Ты все время ощущаешь за собой горячее дыхание фронта, страну, напрягшую все свои силы в гигантской схватке. И никогда не покидает мысль, что в твоих руках тысячи и тысячи жизней, что каждый твой промах искупается только кровью.
Велика ответственность военного человека, и чем выше поднимается он по служебной лестнице, тем тяжелее бремя забот и дум его. Подчас в пылу событий некогда об этом думать. Но по истечении некоторого времени возвращаешься к прошедшему и снова думаешь, переживаешь, анализируешь и судишь. Многое за успех тебе могут простить, просто не заметить. Но от себя никуда не уйдешь, от собственного, самого бескомпромиссного и беспощадного судьи — совести ничего не скроешь, и если виноват, так эта вина и пребудет в тебе до гроба.
Но вернемся к событиям на Карельском перешейке. Соответственно изменению в плане операции пришлось внести коррективы и в действия авиации. Главные силы ее мы перенацелили на поддержку войск, наступавших в полосе Приморского шоссе. Собственно, основные задачи ВВС оставались прежними, мы только увеличили число самолетов, выделенных для действий на направлении главного удара, в первую очередь штурмовиков Ил-2.
Однако, готовясь к прорыву второй полосы, летчики не снижали активности и весь день 13 июня. Напротив, несмотря на плохую погоду, небольшую паузу мы постарались максимально использовать. В этот день авиация блокировала дороги между второй и третьей оборонительными полосами, мешая противнику перебрасывать войска, нанесла несколько сильных бомбоштурмовых ударов по крупным опорным пунктам и узлам сопротивления в районах Метсякюля, Кутерселькя, Лийкола. Пе-2 и Ту-2 группами в 7 — 9 самолетов непрерывно бомбили Выборг, Перкярви, Лейпясуо, Сяйние, Литолу, Антреа. Только штурмовики старшего лейтенанта В. И. Мыхлика разгромили два воинских эшелона финнов.
Утром 14 июня армии Гусева и Черепанова снова пошли в наступление. На вражеские позиции обрушился шквал артиллерийско-минометного огня. Потом над полем боя появилась авиация. Около 400 бомбардировщиков и штурмовиков нанесли мощные удары по основным узлам обороны противника. Летчики делали все, чтобы облегчить задачу наземным войскам. Так, по инициативе командира эскадрильи 58-го бап капитана П. Т. Сырчина многие экипажи бомбардировщиков стали брать на борт самолетов превосходившую расчетную бомбовую нагрузку.
Когда мне доложили о зачинателе этого движения, я поинтересовался, не тот ли это Петр Сырчин из бывшей 2-й смешанной авиадивизии, с которым я познакомился еще до войны на аэродроме под Старой Руссоя? Оказался тот самый летчик. Осенью 1940 г. я наградил его именными часами за успехи в боевой и политической учебе.
Но недолго воевал на Карельском перешейке капитан Сырчин: он погиб за день или два до падения Выборга. Самолет его был сбит над Выборгским заливом. Однако никто этого не видел. Ни тогда, ни после так и не узнали, что же стало с самолетом и экипажем. И долго еще после войны ждали их возвращения родные и близкие. Лишь четырнадцать лет спустя останки Сырчина и его товарищей вместе с самолетом нашли пионеры-следопыты на одном из маленьких болотистых островков Выборгского залива. За это время документы, конечно, истлели. Узнали летчиков по именным часам Сырчина, найденным в кабине бомбардировщика.
14 июня был самым напряженным днем. По сути дела, это был кризисный день всей операции. И общевойсковики, и мы, авиаторы, чувствовали, что успех операции должен решиться именно в эти сутки, в крайнем случае на следующее утро.
Бои на направлении главного удара сразу же приняли ожесточенный характер. Особенно упорно враг цеплялся за Кутерселькя — сильнейший оборонительный узел в системе укрепленного района и главную цель 109-го стрелкового корпуса генерала И. П. Алферова. Захват танкистами полковника В. И. Волкова на исходе 11 июня Райволы позволил частям 72-й стрелковой дивизии быстро выйти во фланг противнику, оборонявшемуся в районе Кутерселькя. Но затем продвижение наших войск затормозилось. Мешала Кутерселькя. Взять ее с ходу не удалось, а обходить ее было очень сложно из-за обилия лесов, болот и мелких озер.
После полудня мне позвонил Говоров. Его сильно обеспокоило положение под Кутерселькя.
— Что же ваше обещание, Александр Александрович! — упрекнул он.— Этот узел держит весь корпус Алферова.
Я прекрасно понимал состояние Леонида Александровича. По плану к исходу суток войска фронта должны были прорвать оборону противника на глубину до 20 км и выйти на рубеж Лийкола — озеро Ваммель-Ярви — Инонкюля. Мы еще раз взвесили наши возможности и решили бросить на Кутерселькя почти всю штурмовую авиацию. Из-за очень низкой облачности действия бомбардировщиков исключались.
Во второй половине дня над Кутерселькя загудело небо, Ил-2 устремились на господствовавшую высоту — ключевую позицию укрепленного района. «Илы» ходили в атаку в лоб, едва не цепляясь плоскостями за верхушки елей и сосен. Иного выхода не было: низкая облачность и неважная видимость прижимали самолеты к самой сопке, и летчики бомбили позиции врага на очень рискованном маневре — на выходе из пикирования. Только так можно было избежать поражения от собственных бомб и реактивных снарядов. А зенитчики противника буквально неистовствовали, и Ил-2 выходили ил атак с иссеченными плоскостями и дырами в фюзеляже. Но летчики выдерживали все: и кинжальный лобовой огонь зенитных установок, и страшные перегрузки, от которых темнело в глазах.
Шесть часов подряд штурмовики долбили Кутерселькя. Шесть часов подряд летчики не вылезали из кабин. И никаких пауз, никакой передышки. Не успевал самолет приземлиться, как его снова заправляли горючим, вооружали бомбами и эресами и отправляли на боевое задание. Одна волна Ил-2 сменяла другую. На земле оставались только те, кого уже не могла поднять в воздух искалеченная вражескими снарядами машина, и раненые.
Один из героев этой схватки Андрей Иванович Кизима, вспоминая позже о сражении за Кутерселькя, рассказывал, что таких яростных штурмовок он не знал за всю войну. Когда вечером он вышел из самолета, перед его глазами все закачалось, и пилот, чтобы не упасть, ухватился руками за плоскость.
В тот день над Кутерселькя часто мелькал Ил-2 с надписью на борту «Месть Бариновых». Водил его в бой другой замечательный ас-штурмовик, однополчанин и друг Андрея Кизимы Георгий Паршин.
Самолет Паршина был построен на семейные сбережения Бариновых. Внесли их в банк ленинградские патриотки, медицинские работники мать и дочь Прасковья Васильевна и Евгения Петровна Бариновы. Война принесла им огромное горе: в сентябре 1941 г. погиб их сын и брат Виктор, ушедший на фронт добровольцем, а в блокадном городе от голода скончался глава семьи Петр Иванович Баринов. В семье остались только женщины. Но они не пали духом — мужественно перенесли смерть самых близких людей, бомбежки и артобстрелы, голод и холод. Еле держась на ногах от истощения и физической усталости, они возвращали в строй раненых и, наконец, сделали еще один вклад в победу над ненавистным врагом — отдали на постройку боевого самолета все свои сбережения. Не менее примечательно и другое. Оказалось, что в 1919 г. так же поступил их дед Иван Михайлович Баринов. Он передал в фонд Красной Армии все, что скопил за долгие годы своего труда.
Принимая от ленинградских патриоток самолет, Паршин сказал, что он постарается на нем закончить войну и добить врага в его логове. И летчик сдержал слово. После Выборгской операции Георгий Михайлович громил остатки группы немецко-фашистских армий «Север» в Прибалтике, сражался в небе над Восточной Пруссией, штурмовал Кенигсберг. За бои на Карельском перешейке он был удостоен звания Героя Советского Союза. Вторая Золотая Звезда появилась на его груди после разгрома фашистов в Восточной Пруссии. Тогда же стал Героем Советского Союза и Андрей Кизима. Указ о награждении их появился 19 апреля 1945 г. Оба представления я подписывал под Кенигсбергом, где по заданию Ставки координировал действия нескольких воздушных армий. Тогда же в моей записной книжке появились фамилии еще нескольких ленинградских летчиков, удостоенных этого звания тем же Указом Президиума Верховного Совета СССР. В их числе были и дважды Герои: Владимир Алексенко, Евгений Кунгурцев, Григорий Мыльников и Алексей Прохоров. Всего к тому времени в рядах летчиков, участвовавших в боях за город Ленина, насчитывалось более 200 Героев Советского Союза. Вот какая мощная когорта асов выросла в ленинградском небе!
Но, говоря о тех, кто водил в бой самолеты, мне хочется помянуть добрым словом и тех, кто находился на земле и от мастерства которых во многом зависело, чтобы боевая техника работала безотказно и надежно. Самой высокой похвалы заслуживают вооруженцы, техники и работники служб тыла. И, конечно, офицеры радионаведения авиации.
Находясь на КП Рыбальченко, я не раз слышал фамилию Александра Разгулова. Она произносилась чаще всего: «Ну, что передает Разгулов?», «Как там Разгулов?», «Разгулов просит поддержки» и т. п. Рация старшего лейтенанта Разгулова находилась в одной из головных машин 1-й Ленинградской танковой бригады полковника В. И. Волкова, выдвинутой на острие нашего наступления. Разгулов действовал оперативно, умело и смело. Его рация действительно была вторыми глазами и слухом летчиков-штурмовиков. Он не только поспевал за быстротекущими событиями боя, но и нередко опережал их. Его точные и четкие указания летчикам не раз способствовали успеху наземных войск, в состав которых входила 1-я танковая бригада. Так было при прорыве первой полосы обороны финнов, при смелом захвате танкистами Райволы, при дерзком рейде их в тыл противника, сдерживающего наши войска под Ванхасахой и Мятсякюля. Естественно, я заинтересовался этим отважным и энергичным офицером. Выяснилось, что он бывший летчик 943-го штурмового авиаполка, лишился правой руки, но остался в боевом строю, только переквалифицировался на офицера радионаведения авиации. Летные знания и опыт очень пригодились ему на новой работе. Разгулов наводил Ил-2 на вражеские объекты поистине с ювелирной точностью. Под Кутерселькя он руководил штурмовиками и был одним из героев сражения за этот сильнейший узел вражеской обороны. Многочасовой непрерывный авиационный штурм Кутерселькя возымел свое действие: с каждым часом сопротивление противника слабело, все меньше и меньше оставалось огневых точек. Вечером, на исходе шестого часа, Кутерселькя пала. К этому же времени войска генерала Алферова овладели двумя сильными опорными пунктами финнов — Мустамяки и Саха-Кюля.
Несколько хуже обстояли дела в полосе наступления левофлангового 108-го стрелкового корпуса генерала М. Ф. Тихонова. Район от Ванхасахи до Финского залива оказался для прорыва без подготовки трудным.
Ночью 14 июня я связался по телефону с Говоровым. Леонид Александрович в общем был доволен результатами дня, хотя полностью выполнить намеченный план и не удалось. Однако сам факт прорыва второй полосы уже не вызывал сомнения. Это было главное. Тревожили Говорова только дела 108-го стрелкового корпуса, который никак не мог осилить вражескую оборону. Но, основываясь на успехах войск генерала Алферова, командующий фронтом рассчитывал поправить положение на левом фланге 21-й армии утром 15 июня после повторной артиллерийской и авиационной подготовки.
Генерал Михаил Федорович Тихонов был моим старым товарищем. Мы одновременно поступили в 1927 г. в Военную академию имени М. В. Фрунзе и учились в одной группе. В нашей же группе был и будущий Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов. Народ подобрался живой, веселый, дружный, но душой нашей компании был Миша Тихонов. Приятно встретить на войне старого верного друга и еще приятнее помочь ему, и я сказал Говорову, что сам прослежу за действиями авиации в полосе наступления 108-го стрелкового корпуса. Летчики отлично поддержали войска Тихонова, и уже утром стало известно, что финское командование выводит свои войска из Мятсякюля и Ванхасахи. Не в малой степени этому способствовали танкисты Волкова. Быстрая развязка под Кутерселькя позволила командованию фронта бросить танки на помощь войскам 108-го корпуса. Смелым рейдом танкисты перерезали Приморское шоссе в районе Лемпияля, поставив противника, оборонявшегося под Ванхасахой и Мятсякюля, перед угрозой полного окружения. Финны покинули эти узлы и стали поспешно уходить на запад.
Это стало переломным моментом в борьбе за вторую полосу. С падением Мятсякюля и Ванхасахи ликвидировалась угроза вражеского удара по левому флангу войск Алферова, и его корпус стал быстро продвигаться вдоль железной дороги к Перкярви — в сторону третьей полосы. А 108-й корпус к исходу дня вышел к перешейку между озерами Ваммель-Ярви и Риеск-Ярви. После прорыва вражеской обороны Михаил Федорович в приказе по корпусу особо отметил боевые действия летчиков [Архив МО СССР, ф. 362, он. 20271, д. 11, л. 91].
За двое суток 21-я армия прорвала вторую полосу финской обороны на направлении главного удара от Кутерселькя до Финского залива и продвинулась вперед на 15 км. На кексгольмском направлении 23-я армия, одолев первую полосу, завершала выход ко второй.
16 и 17 июня советские войска двигались почти безостановочно. Наступление перешло в стадию преследования противника. Прикрываясь арьергардными боями, враг ретировался на третью полосу.
В этот период, несмотря на плохую погоду, авиация фронта и КБФ препятствовала отводу вражеских войск и боевой техники на бывшую «линию Маннергейма», мешала оборонным работам на позициях Выборгского укрепленного района, интенсивно бомбила главный узел обороны на третьей полосе — Сумма, срывала железнодорожные перевозки, наносила удары по Выборгу, Кивеннапе, Хитоле, Антреа, Кексгольму.
Особенно мощному удару 34-го гвардейского Краснознаменного Тихвинского авиаполка пикирующих бомбардировщиков подвергся железнодорожный узел Выборга. Летчики подполковника М. Н. Колокольцева разбомбили и подожгли 350 вагонов и платформ с военными грузами и уничтожили 10 складов [Архив МО СССР, ф. 217, оп. 20117). д, 67, л. 16].
Массированные удары нашей авиации по железнодорожным и шоссейным коммуникациям противника значительно осложняли его действия против войск 21-й армии. Авиация противника сопротивлялась очень слабо, и наши летчики были полными хозяевами в небе. Такого господства в воздухе гитлеровцам не снилось даже в самые первые дни войны. За пять суток советские истребители провели всего 33 воздушных боя и уничтожили 43 вражеских самолета. Могли бы уничтожить и больше, но противнику нечего было противопоставить нам в воздухе. Финские летчики ограничивались «тихими» налетами двойками, изредка четверками бомбардировщиков на наши войска и поспешно удирали при появлении советских истребителей.
Полнейшее господство в небе наших летчиков, откровенно говоря, усыпило мою бдительность. Правда, иногда меня тревожила мысль о том, что финны могут попросить помощи у гитлеровцев и, наконец, перебросят на Карельский перешеек часть своей авиации из Карелии. Надо было быть готовыми к этому. Но шли дни, никаких сигналов о передислокации авиационных частей противника в Эстонии и Карелии не поступало, и я, не то чтобы успокоился, а как-то приглушил свою настороженность. К тому же гитлеровцы, как я уже писал, не располагали авиационными резервами и усилить финскую авиацию могли только за счет ослабления собственной. А это затея рискованная, да и многого дать она не могла. И все же немецкое командование отважилось на такую меру. На исходе второй декады июня началась переброска в Финляндию подразделений 1-го воздушного флота. К концу месяца против нас уже действовало 70 самолетов с немецкими экипажами, в основном истребителей, и 90 Ме-109, Ю-88 и Ю-87, переданных в состав финских ВВС [Архив МО СССР, ф. 362, ОП. 6171, д. 64, л. 185].
19 июня юго-восточнее Выборга советские летчики сбили ФВ-190 с немецким экипажем. Пленные сообщили, что в Финляндию прибывают части 1-го воздушного флота. С аэродрома Иммаланярви уже действуют 5-й отряд 2-й группы 54-й истребительной эскадры в составе 12 ФВ-190 и 20 Ю-87 из 3-й бомбардировочно-штурмовой эскадры [Архив МО СССР, ф. 362, ОП. 6171, д. 64, л. 164].
Но наши летчики еще раньше заметили самолеты из немецких авиасоединений. Определили их по рисункам на бортах. В немецких ВВС была очень сложная система опознавательных знаков, состоявшая из комбинаций букв и цифр. Разобраться в ней было нелегко, но нас выручали рисунки на фюзеляжах фашистских самолетов. Рисунки эти не повторялись. Каждая эскадра, группа и отряд имели свои постоянные графические символы.
Очень были распространены изображения геометрических фигур, животных, птиц (преимущественно хищных), растительности и мифических существ. Попадались и такие рисунки: шахматная доска; Черчилль и Чемберлен, прячущиеся от бомбы; человек, сидящий на бомбе; человек, идущий на свидание с любимой и несущий в руках лестницу; свинья в кругу и просто черная свинья. Однажды я увидел на борту бомбардировщика даже изображение голубя с пальмовой веткой, что, как известно, символизирует мир.
В небе Карельского перешейка советские летчики обнаружили самолеты, на бортах которых были изображения голландского башмака с крыльями, трубочиста и вариации щитов разного цвета с крестами и линиями. По таблицам опознавательных знаков вражеской авиации определили, что это машины из 54-й истребительной эскадры, дислоцировавшейся в Эстонии. Однако их было немного, попадались они редко, и мы решили, что на Карельский перешеек летают лишь отдельные небольшие группы фашистских истребителей.
Но показания пленных немецких летчиков из экипажа сбитого ФВ-190 были серьезным сигналом. Кроме того, было замечено некоторое усиление активности вражеской авиации во время боев за Выборг. Однако должного вывода командование 13-й воздушной армии не сделало и продолжало пускать бомбардировщики и штурмовики без надежного истребительного прикрытия. В результате этой неосмотрительности после 20 июня мы понесли лишние потери, особенно в штурмовиках, которые могли и должны были не допустить. Хотя меня к тому времени в Ленинграде не было, но какая-то доля вины за этот промах лежит и на мне. За спешными сборами в Белоруссию я забыл о появлении на Карельском перешейке самолетов с опознавательными знаками 54-й истребительной эскадры, а командование 13-й воздушной армии почему-то не доложило мне о показаниях экипажа ФВ-190, сбитого во время моей поездки на Карельский фронт в штаб 7-й воздушной армии.
18 июня наши войска вплотную подошли к третьей полосе финской обороны. По данным, которыми мы располагали, она не представляла серьезного препятствия, что и подтвердилось вскоре. Так, войска 108-го корпуса одолели ее в течение одного дня, а остальные соединения 21-й армии завершили прорыв к исходу 19 июня.
Было заметно, что финское командование не рассчитывает на этот рубеж. Это было общее мнение. Даже Говоров, не терпевший прогнозов относительно поведения противника, и тот высказался на этот счет четко и категорично. Когда я спросил его, где нам лучше всего сосредоточить главные усилия авиации, Леонид Александрович ответил, что, вероятнее всего, этого делать не придется. По его мнению, Маннергейм не собирался задерживаться на третьей полосе, а стремился прежде всего спасти от полного разгрома свои отступавшие войска, посадить их на линию Вуоксинской водной системы и там, используя в полной мере природные условия этого выгодного для обороны рубежа, продолжить борьбу. Так впоследствии и оказалось.
Но исход собственно Выборгской операции был уже предрешен и ни у кого не вызывал ни малейшего сомнения. Вероятно, такова была в то время оценка итогов боев на Карельском перешейке и в Ставке. Я понял это по звонку Сталина. Ночью 17 июня он вызвал меня к телефону и, коротко осведомившись о действиях авиации, спросил, когда точно я собираюсь быть в Белоруссии у маршала Жукова. Я ответил, что не позже 21 июня. Мне предстояло еще побывать на Карельском фронте у генерала армии К. А. Мерецкова, войска которого уже заканчивали подготовку к Свирско-Петрозаводской операции.
На другой день я уже был по ту сторону Ладожского озера, в штабе командующего 7-й воздушной армией генерала И. М. Соколова. Здесь меня и застало известие о присвоении Л. А. Говорову звания Маршала Советского Союза. А. А. Жданов и Д. Н. Гусев были произведены в генерал-полковники. Высокая оценка деятельности Говорова, Жданова и Гусева одновременно являлась и оценкой действий всех советских войск, участвовавших в Выборгской операции. Я обсудил с Соколовым и его помощниками план авиационных мероприятий, проверил обеспеченность авиасоединений всем необходимым и увязал вопросы координации боевых действий 334-й и 113-й бомбардировочных авиадивизий, привлекаемых для помощи войскам Мерецкова.
Перед отлетом я поинтересовался, есть ли в 7-й воздушной армии ветераны, служившие в 1941 г. под моим командованием? Соколов назвал несколько фамилий, в том числе и командира истребительного полка Павла Степановича Кутахова, начавшего войну командиром звена. Кутахов уже был Героем Советского Союза, что порадовало меня вдвойне. Он был очень перспективный командир, что и подтвердилось впоследствии. Через четверть века он получил звание Маршала авиации и стал главкомом ВВС Советской Армии. Больших успехов в послевоенные годы достигли и некоторые другие ленинградские летчики, начинавшие войну совсем молодыми командирами. Бывший командир звена Александр Петрович Силантьев, получивший звание Героя Советского Союза в декабре 1941 г. теперь возглавляет Главный штаб ВВС страны. Начальником политуправления Военно-Воздушных Сил также является бывший ленинградский летчик Иван Михайлович Мороз.
Попросив Соколова передать всем ветеранам-ленинградцам мои самые наилучшие пожелания, я улетел 20 июня в Ленинград. Но вернулся уже, как говорится, к шапочному разбору.
В 11 часов утра 20 июня передовые подразделения 108-го стрелкового корпуса ворвались на южную окраину Выборга. Вечером город был полностью очищен от противника. С падением Выборга и выходом советских войск на линию Вуоксинской водной системы и закончилась собственно Выборгская операция. Миссия моя на этом кончилась, и я улетел в Москву.
Нетрудно догадаться, в каком настроении покидал я Ленинград. Сбылось все, о чем мы мечтали в блокадном сорок первом году: город снова стал тыловым и мирным. Все внесли в это посильную лепту. Родина высоко оценила вклад летчиков в разгром врага на Карельском перешейке. Около двухсот человек были награждены боевыми орденами, нескольким летчикам было присвоено звание Героя Советского Союза. 113-я и 334-я бомбардировочные авиадивизии получили наименование Ленинградских, а четыре авиаполка — Выборгских.
Очень мне хотелось задержаться на невских берегах, чтобы вместе со всеми отметить успешное завершение Выборгской операции. Но новые дела торопили в путь.
Утро 21 июня застало меня уже в Белоруссии под Гомелем в штабе командующего 16-й воздушной армией генерала С. И. Руденко. Через двое суток начиналась Белорусская операция — главная операция года. К участию в ней привлекались очень большие силы авиации — пять воздушных армий.
Впереди были новые трудности и испытания. Но ее величество Победа была уже верной спутницей наших Вооруженных сил.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
