Как-то ранней весной 1942 года директор обходил заводское общежитие. Грустная открывалась перед ним картина. Пустые, брошенные комнаты. Люди разъехались, переселились, умерли. В одной комнате сидел у стола паренек, апатично глядя перед собой. Волосы давно не стрижены, лицо бледное.
— Чего сидишь?
— А что делать?
— Где родители?
— Отец — на фронте, мать — санитарка.
— Работаешь?
— Нет. Учился в школе.
— Хочешь работать?
— А что же...
Утром Никита Фоменко пришел на завод. Его не сразу привели в цех, а прежде постригли, помыли, одели, накормили. И только потом отвели к бригадиру Гончарову. Гончаров посмотрел на новичка. Парню на вид было лет шестнадцать, но фигура у него была крепкая, плечи широкие. Гончаров объяснил Никите работу и ушел.
Прошло несколько дней. И вдруг в цехе разыгрался скандал. Никита Фоменко нагрубил мастеру. Поступок недопустимый, и Гончаров, отозвав Никиту, спросил его:
— Что это ты?
— А чего он об инструменте не заботится? Я час простоял. И два мог простоять, пока он поворачивался. Как бы я тогда норму выполнил?
Как ни грубо было поведение Никиты, Гончаров понял, что двигало парнем. Он стал выделять его, часто давал работу посложней. Однажды Гончаров поручил Фоменко руководить обшивкой левого борта. Не заходил бригадир на левый борт, как бы подчеркивая тем самым свою уверенность в ученике. И Никита оправдал ее.
Хорошего шлюпочника нашли, товарищ директор. Будет из Фоменко толк! — говорил Гончаров,
Смутно было на душе у Никиты. В первые дни прихода на завод он чувствовал себя случайным человеком. Работа была для него лишь обязанностью. Но день за днем новая жизнь втягивала его все глубже. Ему начала нравиться сама работа, его увлек процесс сборки корабля, ему нравилось, что моряки, в том числе и командир «морского охотника» боевой лейтенант-орденоносец, просили его ускорить ремонт. Ему была приятна первая благодарность. Так Никита нашел в работе приложение своим силам.
Наступил день, когда, сдав испытания, Фоменко получил звание рабочего третьего разряда.
— Ну, вот, — сказал начальник цеха, — теперь вы, Фоменко, настоящий рабочий.
Никита покраснел от удовольствия. Он мечтал в детстве, — то есть совсем, совсем недавно, — что будет летчиком, а иногда хотел стать моряком. Он стал рабочим, — у него было свое место в цехе, просторном, светлом, где пахло свежим деревом и краской. У него было свое место в строю ленинградцев. Он строил корабли для флота, защищающего город. И юношеская честь не позволяла ему теперь идти в последнем ряду.
И никто на заводе не удивился, и сам Никита принял как должное, когда нарком наградил его значком «Отличник судостроения».
Цех заканчивал серию. Детали, приготовленные для сборки, должны были стать изделием № 1000. Только это одно и отличало сборку. И все-таки все в цехе — от старого до малого, от инженера до ученика — понимали: выпуск тысячного изделия — это событие. И сборка его — это честь.
Девятьсот девяносто девять изделий выпустил цех. Они были одинаковы. Одно не отличишь от другого. Все они отправлены на фронт. Рифленые ручки их уже давно залоснились от пота. Не одна сотня фрицев полегла под огнем этих изделий. И, может быть, корпуса многих из них обагрены алой кровью наших бойцов, до последнего дыхания защищавших рубеж под Ленинградом.
Честь собрать тысячное изделие выпала Александру Комарову.
...В августе сорок первого года, досрочно закончив ремесленное училище, Саша Комаров пришел на завод. Механик Федор Иванович Пензас с сомнением поглядел на его стройную, тонкую фигуру. «Молод», — подумал мастер.
Когда кругом война, когда жизнь страны на острие штыка, пятнадцать лет — не детство. Когда отец дважды ранен на фронте, когда враг хочет задушить кольцом блокады родной город, в пятнадцать лет приходит зрелость.
Саша переселился в цех. Он жил здесь. Рабочий день он определял не часами, а запасом сил. Он не отходил от рабочего места, а, когда ему изменяли силы, опускался возле и засыпал, подложив кепку под голову, по-детски шевеля губами во сне.
Он учился жадно. Светлый ум его схватывал на лету указания мастера, пытливый глаз подмечал все движения. Давно ли мастер в первый раз доверил Саше самостоятельно собрать изделие? Из тех девятисот девяноста девяти, что ушли на фронт, не один десяток самостоятельно собран Комаровым.
У мастера Пензаса есть ученики. Они есть теперь и у Комарова. Шесть ребят, — шесть сверстников, однолеток и товарищей, — слушают каждое его слово с уважением и вниманием. И он учит их так же настойчиво и умело, как Федор Иванович. Он взыскивает с Львова, он хвалит Соболева. Он ведет их за собой, покоряя не только опытом и знанием, но увлекая жадным, неугасающим стремлением помочь фронту.
Саше Комарову было пятнадцать лет, когда он пришел на завод. Александру Комарову сейчас шестнадцать лет.
Год назад мастер смотрел с недоверием на тонкую фигуру ученика. Теперь мастер уступает ему, как достойнейшему, честь сборки тысячного изделия.
За год Александр стал не только квалифицированным рабочим. Он не только научился сборке сложного оружия. Год назад он плакал от бессильной ненависти к врагу. Теперь он разучился плакать. Он научился воевать с врагом, мстить ему своим трудом.
Кате Беспаловой шестнадцать лет, и она считает себя взрослой. У нее есть все основания для этого: на ее попечении после смерти матери осталась сестренка; вот уже второй год Катя работает на заводе, месяц, как назначена бригадиром, избрана членом бюро заводской комсомольской организации. И не было ничего удивительного, что именно ей директор поручил выполнить этот срочный заказ, с которым приехал с фронта лейтенант.
Почему же лейтенант так снисходительно разговаривал с ней, словно с девочкой? Неужели только потому, что она не очень высокого роста и что волосы у нее заплетены в две косички? И также, наверно, поэтому он подчеркнуто сказал: «Заказ должен быть выполнен в двенадцать; понимаете, в двенадцать ноль-ноль».
...До сдачи оставалось три часа. И эти последние часы были самыми тяжелыми. Сказывалась усталость: Катя не спала всю ночь, руки стали как ватные, глаза непроизвольно закрывались.
— Давай, давай! — кричала Катя Марусе. — Чего ты там копаешься?
Маруся, как и Катя, не спала ночь и теперь не могла побороть вялость.
— С тобой и к двенадцати ночи не управишься. Да о чем ты думаешь, хотела бы я знать, — или ждешь, что за тебя дядя сделает? Шевелись!
Катя говорила раздраженно, голос ее звучал резко, неприятно, и Маруся укоризненно посмотрела на подругу. Катя и сама понимала, что несправедлива, но ничего не могла поделать с собой.
И вдруг Катя заметила лейтенанта. Он стоял в углу и внимательно смотрел на Катю.
— А вы чего здесь? Сказано в двенадцать, вот и приходите — ноль-ноль.
Лейтенант улыбнулся. Улыбка его показалась Кате опять такой снисходительной, что она резко повторила:
— Приходите в двенадцать ноль-ноль.
Когда лейтенант ушел, Катя сказала вслух:
— Ходит! Проверяет! Боится! Как же: девочка, присматривать надо!
Так, разговаривая сама с собой, она собирала деталь за деталью, забывая о течении времени.
— Маруся! Маруся, как у тебя дела?
Никто не отвечал. И когда Катя, удивленная молчанием, подошла, она увидела, что Маруся уснула, держа деталь в руке. Катя растерялась. Первым ее побуждением было растолкать подругу, возмущенно закричать, пристыдить, но потом, повинуясь какому-то властному чувству, она осторожно вынула из рук подруги деталь и на цыпочках пошла к своему месту.
Слабость подруги не обескуражила Катю. Наоборот, она как будто убедила ее в собственной силе. Она-то, Катя, не может заснуть, потому что директор сказал:
— Помните, товарищ Беспалова, заказ под вашу ответственность!
Подняв голову, Катя увидела в дверях лейтенанта. С прежней резкостью, но только шепотом обрушилась она на него:
— Опять вы здесь? Что, у вас часов нету, что ли?
— Послушайте... — начал, было, лейтенант.
— Не хочу я вас слушать! И не смейте шуметь, потому что Маруся... — и она осеклась.
Лейтенант ушел. И Катя опять двигалась, шепча про себя:
— Сама справлюсь! Не маленькая... Будет готово вовремя. Ноль-ноль...
Теперь, когда становилось все ясней, что заказ будет выполнен, она работала спокойно, сосредоточенно. Но когда все было готово, собрано, смонтировано и Катя захотела посмотреть на часы, такая тяжелая усталость охватила ее, такое бессилие, что она не смогла повернуть голову.
Смутно слышала она, как кто-то, склонившись над ней, мягко и ласково произнес:
— Милая девочка!
Но теперь она не рассердилась, она испытала радость и удовольствие. Она не отдернула головы, когда почувствовала, что большая, тяжелая мужская рука гладит ее волосы. Катя только сонно спросила:
— Час, который час?
— Двенадцать.
— Ноль-ноль, — сказала она, устало и счастливо улыбнулась.
Когда входишь в цех в часы обеденного перерыва, кажется, будто попадаешь во время большой перемены в школу: так юны лица, так оглушителен шум голосов. Но это — завод. Военный завод. Его продукцию ждут на фронте. И молодежь, подростки, взгляд на которых рождает мысль о школе, — рабочие. Это их руками вытачивается на станках, собирается, монтируется та самая продукция, что шифруется номером заказа и за которой порой приезжают прямо с передовых позиций.
Разными путями шли на завод новые рабочие. Много знакомых лиц встретили бы здесь педагоги окрестных школ. Немало подростков покинули в дни войны родные классы и шли на завод, чтобы здесь найти свое место в общей борьбе за станком. Они приходили из разрушенных бомбежкой домов, из квартир, где часто оставались единственными жильцами.
И хотя на заводе их встречали люди приветливые и простые, как учителя, — цех не был классом. И пусть в цехе висят рядом доска производственных показателей и расписание занятий в школе, но новое, строгое, суровое и большое отделило школу от завода.
Инне Чиж, конечно, обидно, что истекшую учебную четверть она закончила с четверкой, а не с пятеркой по геометрии. Но Инна удивилась бы, если бы кто-либо попытался сгладить или оправдать это огорчение перевыполнением нормы. Это разное дело. Чудесно, что на заводе открыли общеобразовательную школу. Инна учится охотно и прилежно. Она не утеряла жажды к знанию. Но она уже не школьница. Она хочет и может учиться. Но выполнить норму она обязана, потому что она прежде всего работница.
Мать Инны умерла от голода. Тетка, что приютила ее, тяжело заболела. Из опекаемой Инна превратилась в опекуншу: на ее попечении остался шестилетний ребенок. Свои выходные дни Инна целиком посвящает племяннику — купает, гуляет с ним, читает ему вслух. В заботу о нем эта пятнадцатилетняя девушка вложила подлинно материнскую самоотверженность.
Завод дал Инне Чиж профессию, открыл путь к самостоятельности, ввел в коллектив, в котором она обрела товарищей, подруг. И год, проведенный ею в цехе, навсегда определил ее путь. Она стала работницей.
У Владимира Кузнецова отец — врач. Мать — врач. Сестра — врач. Медицина стала как бы наследственной профессией в семье. И Володе, очевидно, предстояло продолжить эту традицию. Отец, мать, сестра, во всяком случае, ждали этого. И, наверно, так бы оно и было, и любовь к электротехнике осталась бы просто юношеским увлечением, если бы не война. Отцу, матери, сестре было просто. Они стали военными врачами, ушли на фронт. А Володя? Он слишком молод, чтобы быть принятым в качестве бойца добровольцем в армию. И он слишком нетерпелив, чтобы спокойно учиться, дожидаясь наступления этого срока. Тогда Володя вспомнил об электротехнике. Он пошел на завод. Его не остановило, что каждый день приходилось совершать длиннейшее путешествие.
Володя вошел в цех без особой робости. Конечно, его любовь к электротехнике еще не патент на профессию. Но все же, когда знаешь теорию, когда тебе не в новинку основы, — не так уж боязно. Вначале инженер даже раздражался, — Володя ничего не хотел делать механически. Если встречался с деталью, то узнавал, какое ее назначение, куда она монтируется. Он даже вступал в спор:
— Почему это делается так, а не иначе?
— Потому, — буркнул ему как-то инженер, — что так принято.
— Но вот я читал, что можно делать и иначе, — не сдавался Владимир.
И он предложил свой метод настройки.
Так повторялось не раз, и скоро все в цехе поняли, что перед ними не только серьезный, способный подросток, но что в суровые военные дни растет еще один первоклассный мастер своего дела, настоящий ленинградский рабочий с широким техническим кругозором.
Машеньку Винокурову помнят ее школьные товарищи; не забыли, наверное, и педагоги веселую вдумчивую девушку. Машенька и сама вспоминает о школе часто и любовно. Но воспоминания о прошлом не отделены от настоящего глухой стеной. Разве не дал Маше завод того, чего ей часто не хватало в школе, — самостоятельности? Специальность намотчицы, которой она овладела на удивление быстро, была только началом ее профессионального становления. Она так же быстро освоила монтаж, сборку, — и теперь в цехе ей знакома каждая операция. На ее быстрые, неутомимые, проворные руки рассчитывает завод. И Маша черпает в этом незнакомое по школе, новое и глубокое удовлетворение. Она нужна цеху, заводу, фронту: она видит озабоченное лицо военного приемщика, бойцов, ждущих в цехе, пока она, Маша, выполнит работу.
Виктору Гаврилову от роду пятнадцать лет. У него лицо озорника, но в походке, движениях и речи напускная важность взрослого. Виктор Гаврилов по существу — мастер второй механической, во всяком случае — наладчик станков, человек, умеющий работать на каждом из них. Он с трудом теперь представил бы свою жизнь вне завода. Один, без матери, умершей в голодную зиму, он переступил порог завода как порог давно невиданного теплого помещения. Из сиротливого одиночества он шагнул в дружное товарищество. Его от природы пытливому уму дали направление, его руки, любившие мастерить, положили на супорт токарного станка, — и это пришлось ему по духу, по характеру.
Теперь, в эти дни, полные радостного ожидания победы, ребята часто задумываются над будущим.
— Что, — полушутя, полусерьезно спрашивает их директор, — разлетаться после войны будете?
— Никуда не уйду, — горячо говорит Юра Никитин. — Будьте спокойны, Дмитрий Дмитриевич!
— Все останемся! — шумят остальные. Машенька Винокурова раздумчиво говорит:
— Только вы бы, Дмитрий Дмитриевич, открыли учебное заведение при заводе. Техникум, что ли... Учиться тянет.
Много было когда-то мастеров на этом заводе, чьи имена с любовью и уважением вспоминают и сейчас. Иные из них в глубоком тылу на фабриках и заводах помогают фронту. Иные воюют с оружием в руках. Иных уже нет, — погибли, умерли. Но завод живет сейчас, согретый молодым дыханием подростков. Он не опустеет и тогда, когда с окон его смоют темную защитную краску, когда под слоем свежей штукатурки скроются многочисленные следы снарядных осколков. В нем будут работать и творить Инна Чиж. Володя Кузнецов, Машенька Винокурова, Витя Гаврилов, сотни их товарищей, новое молодое племя ленинградских рабочих.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
