«Поход» — это отрывок из киносценария о ленинградском комсомоле в тяжелые дни блокады. Авторы написали его на основе богатого документального материала, собранного Ленинградским горкомом комсомола. Отрывок, который здесь печатается, показывает зарождение и первые шаги бытовых отрядов — одного из замечательных явлений в работе ленинградских комсомольцев в осажденном Ленинграде. В центре сценария — группа работниц комсомолок одного завода, живущих в заводском общежитии, и секретарь райкома комсомола Никита. С первых дней войны он добровольцем ушел на фронт. Тяжело раненого его демобилизовали из Красной Армии и он снова работает секретарем райкома комсомола.
Комсомольское общежитие. В углу, на койке, одетый сидит Петя. Он, видимо, только что пообедал, потому что запихивает в противогаз, висящий у него на животе, ложку, баночку, бережно увернутый кусочек хлеба.
Входит Маша. С печурки, на которой толпятся манерки, баночки, снимает свою банку, торопливо ест. Подходит к ведру, хочет сполоснуть банку, — ведро пустое.
Маша. А воды-то и нет, Петя...
Петя (укладываясь на койке). Мне воды не надо.
Маша. Что ж, ты до конца блокады и мыться не собираешься?
Петя. Ну, а если не собираюсь, — тогда что?
Маша (вскипев). А то, что не хочешь мыться — твое дело, а воду для всех — ты обязан носить. Раз твоя очередь, — обязан и будешь.
Входят Наташа и Леля с вязанками досок. Очень усталые, сразу сели.
Петя. Не буду. Чего ты разоряешься-то? Я работаю? Работаю. Дежурю? Дежурю. Ну, больше с меня при этой пище не спрашивайте. Я ни на кого не вешаюсь, считаю, что стыдно в блокаде на другого вешаться, — ну, не вешайтесь и на меня. Я и так с голодухи совсем ослаб...
Маша. Ах, вот как! А Наташа — не ослабла? А Васька совсем как карандаш стал. А у Лельки ноги отекли, точно...
Наташа (строго). Перестань причитать. Мария! (Пете.) Иждивенцев мы здесь держать не будем, Соколов. Понятно?
Петя (меняя тон). Что ж, выгоняйте, если совести хватит.
Наташа. У нас на большее совести хватит: не выгнать, а заставить тебя делать то, что нам надо. (Жестко) Встань и принеси воды.
Петя, ворча и вздыхая, берет ведро и выходит.
Леля (отдышавшись, закладывает в печурку дрова). Ненавижу людей, которые за себя трясутся.
Наташа (заметив, что Маша собирается уходить). Ты куда, Маша?
Маша. Я в город. Меня дядя Гриша просил к своей семье сходить.
Наташа. На, надень платок поверх шапочки. Нос береги. Погоди, я тебя сама... (Заботливо кутает ее в платок.) Мороз сегодня — дикий.
Маша (мечтательно). А на улице красиво-красиво.
Наташа. Да. Новый год... (С коротким вздохом.) Искорки везде, иней. Девочки, ведь завтра Новый год. Последний Новый год я у Жени на корабле встречала... Ну, да иди, иди, Маша. Осторожней в дороге, понимаешь.
Маша. Не, я не упаду. Я хорошо хожу.
Она уходит. Леля и Наташа собирают на стол. Петя притащил воды и улегся на койку.
Леля (кивая на Петю Наташе). Силы сберегает... спасается... Клоп!
Хлопнула дверь, что-то зашумело по полу. Наташа обернулась, глядит на дверь. У двери — черненький, с очень постаревшим лицом мальчик. Он стоит с маленькими детскими санками за спиной.
Мальчик (говорит усталым и ровным голосом). А комсомольский секретарь — здесь живет?
Наташа. Я — комсомольский секретарь.
Мальчик. Здесь мой брат Андрей Воронов до войны работал.
Наташа. Ну, как же, знаю, комсогруппорг семьдесят первого цеха.
Мальчик (без выражения). Мне мама велела придти к вам, если она умрет (оглядывается на пустые саночки). Я ее отвез.
Наташа подходит к Мише. Молча, не лаская, не утешая, обнимает его.
Наташа. Тебя как зовут?
Мальчик. Миша.
Наташа. Садись, Миша, к печке, грейся.
Снимает с него шубенку, шапку, прислоняет к стене его саночки, усаживает его перед времянкой.
В это время пришли ребята с работы — Леня, Вася. Лиза. Медленно, устало двигаясь, они рассаживаются за стол, придвигают к себе тарелки с прозрачным супом, почти благоговейно берут в руки хлеб.
Наташа (наливая еще тарелку супа). Садись обедать, Миша.
Миша. Я не буду обедать. Я съел свой хлеб за сегодня и за завтра. И мамин хлеб за завтра — тоже.
Наташа. Ничего, садись.
Миша. Я съел свой хлеб за сегодня.
Наташа (сердито). Да говорю же тебе: садись, ну!
Миша садится. Все смотрят на него.
Наташа. Ребята, это брат нашего Андрея. Миша. Он сегодня... один остался. И вот пришел к нам.
Все сидящие за столом молча отрезают от своей порции хлеба по кусочку и пододвигают к Мише, Горка маленьких кусочков перед Мишей. Он выкладывает их в рядок и сосредоточенно, угрюмо ест с водяным супом.
* * *
Ребята пьют кипяток. Миша встал из-за стола, идет к двери, к своей шубенке.
Наташа. Миша, Миша, ты куда?
Миша. Домой.
Наташа. Да ведь дома-то у тебя нет никого! (Миша молчит.) Ну? Что же ты там делать будешь?
Миша. Лежать буду.
Леля. Как это — лежать?
Миша. Так. Как все сейчас лежат.
Делает шаг к двери. Наташа подходит к нему, отбирает у него шубу, ведет к дивану, садится рядом с ним. Садятся вокруг них и другие ребята, с тревогой, с горестью глядя на старенького ребенка.
Наташа. И никуда ты не пойдешь, — понятно? И останешься ты с нами, — ясно? (Обхватив Мишу, она похлопывает его по плечу, точно старается разбудить; говорит весело.) Ну, Мишенька... Ну, что, плохо у нас разве? Народу много, тепло, — а сейчас и светло будет. Леничка! Ну-ка, зажги свет.
Леня. Весьма охотно.
Ставит на стол коптилку, рядом — три маленьких стаканчика и один побольше с тонкими лучниками. Берет лучинку, опускает ее в один стаканчик, потом в другой, потом в третий, — лучинка вспыхивает. Леня зажигает коптилку.
Миша. Ой! Это интересно! (Указывая на стаканчик.) Это как называется?
Леня. А это, Миша, называется «добывание огня человеком». Что, понравилось? Ну, попробуй сам.
Миша опускает лучинку в стаканчик, лучинка вспыхивает. Миша доволен.
Миша. Я хочу сам научиться это делать. Вы меня научите?
Леня. Научу. Я тебя, знаешь, когда-нибудь — после блокады — даже спички научу зажигать. Да что там — спички! Видишь эту книжицу?
И Леня открывает перед Мишей книжку, — ветхая книжка восемнадцатого века, — с наивной и трогательной картинкой на фронтисписе, со старым уютным шрифтом.
Леня. Вот в этой книжечке объяснено, как самому свечи делать. Мы с тобой целый свечной завод вон в том углу откроем. Сами будем свечи делать.
Миша. Самделишные? И они гореть будут?
Леня. Обязательно.
Наташа. Вот видишь! А ты — ложиться собирался... А потом, когда окрепнешь, в цеху работать будешь. Мастером станешь. Брату оружие делать будешь. Ну!
Миша поднимает угрюмые глаза, обводит ребят взглядом. Комсомольцы смотрят на него ласково и нежно. И на лице ребенка появляется слабая, хорошая улыбка, и свет ее падает на лица ребят... Минута тишины и света воцаряется в комнате, и в эту минуту входит Никита. Он уже без перевязи на руке, но сильно, как все, похудел и потемнел.
Никита. Привет, товарищи! (Подходит к группе.) А ваша семья все растет. Чей же это сын, а?
Наташа, Наш. Мы его только что усыновили и оружейником сделать пообещали.
Никита. Это хорошо... (Помолчав.) А я ведь к вам сегодня не просто с ночевкой...
Наташа. А с чем же еще.
Никита. Вино сегодня получили?
Ребята. Получили.
Никита. И я получил. (Вытаскивает из кармана кусочек хлеба и маленькую бутылку вина, ставит ее на стол ) Вот. Получил и считаю, что выдали его не напрасно. Ведь завтра же Новый год, ребята. Неужели забыли?
Ребята. Ну, как же забыли... Почему же?.. Мы помним...
Никита. А раз помните, — давайте встретим его. Ну, что вы смотрите так, точно испугались? (Подавляя грусть усмешкой.) Конечно, не так роскошно будет, как раньше, а все-таки давайте встретим и сдвинем чаши. Ставьте на стол свою новогоднюю выдачу!
Ребята одушевились, заговорили, глаза их блеснули озорным, молодым огоньком.
Леня (ставя на стол свою бутылку). Я всегда был алкоголиком.
Наташа (ставя свою, с сожалением). Эх! Знали бы, не ели бы сегодня днем, оставили бы на вечер! Совершенно нет ничего к вину. У меня вот только хлеба ломтик маленький.
Лиза. Наташа, и у меня — граммов пятьдесят.
Леля. Вот моя бутылка, а... хлеб съела весь. Не удержалась. Ну, ничего, мы этот — помельче накрошим.
Никита. Правильно. Ну, хозяйничайте, хозяйки! (Озираясь.) А где же наша Машенька?
Наташа. Маша в город пошла...
Никита (обеспокоено). Давно?
Наташа. Да, уже порядочно. Но она скоро вернуться обещала.
Ребята ставят на стол бутылки с вином, девушки мелко крошат хлеб...
...Часы показывают десять. Стол накрыт, — на нем в один графин слито вино, стоят жестяные кружки.
Наташа. Стол готов...
Никита (взглянув на часы). А Маши-то все нет...
Все тревожно глядят на часы.
* * *
Маша, чуть-чуть задыхаясь от подъема по лестнице, стоит перед чьей-то дверью. Стучит. Ответа нет. Стучит сильнее, — молчание. Она приоткрывает дверь, заглядывает, входит, обводит помещение глазами.
Это — довольно большая комната, прямо — квадратное широкое окно, где все стекла целы, но пересечены большими крестами из бумажных полос. А там, за крестами, за стеклом, на котором снизу нарос лед, а сверху, как свернутый свиток, штора затемнения, — снежный суровый Ленинград. В первую минуту жилище кажется покинутым, но нет, — здесь люди, их даже несколько. Они лежат У стен, на кроватях и кушеточках, — все лежат. Маша обводит их глазами: поближе к двери — под какими-то половиками — девочка с очень раздутым лицом, вяло жует и посасывает щепочку. Дальше — на кровати груда мягкого и мехового тряпья; сначала кажется, что это просто тряпки, но из тряпок глядят человеческие глаза, — лицо у человека до глаз закутано. Они неподвижно устремлены вперед. С другой стороны комнаты — на белой никелированной кровати, в черной бархатной шубке, в черном платке на голове, пожилая женщина покорно лежит на боку и время от времени, поднося пальцы ко рту, слабо дышит на них.
Обычное выражение неукротимого любопытства на лице Маши сменяется страхом.
Маша подходит к столу, на середину комнаты. Люди не реагируют на нее, только старуха с трудом, без всякого любопытства водит взглядом за незнакомым человеком, пришедшим в их комнату.
— Здравствуйте, товарищи, — негромко говорит Маша. — А я... а меня дядя Гриша прислал.
Молчание.
— Дядя Гриша вам пропуска в столовую прислал, — мужественно продолжает Маша и торопливо кладет пропуска на стол. — Вот. Там у нас добавочно по тарелке дрожжевого супа дают... Без выреза.
Молчание.
— Хороший суп, — говорит Маша, подвигая пропуска на столе, — питательный... Мы все его едим...
Молчание.
— Граждане, — пугаясь, восклицает Маша, — да что ж вы молчите-то?
Старуха в шубке, лежащая на боку, слабым и равнодушным голосом отвечает:
— Милая, чего ж нам говорить-то. Сама видишь... Какое же нам — за супом, на завод ходить. Уж мы и по комнате ходить не можем.
* * *
Маша стремительно входит в общежитие. Она чужими, невидящими глазами смотрит на ребят, на покрытый стол, — кружки, вино, слитое в один графин, на тарелке — крохотные кусочки хлеба; она не замечает всего этого, под ходит к столу, опускает на него голову и плачет.
Наташа и Никита подходят к ней.
Наташа. Маша, Машенька! Ты что? Что случилось, Машка, ну!
Маша (поднимая искаженное болью лицо). Ребята... ребята дорогие... Что ж это с людьми-то делается... чего же это будет-то? Я в городе была... Я давно в город не ходила, все — на казарменном, а сейчас была — в городе, у дяди Гришиной семьи. Прихожу, приношу пропуска, а они все, как один, лежат и молчат. Они знают, что умирают, а лежат и молчат.
Она замолкает, содрогаясь от приступа рыданий.
Наташа. Ну. Маша, не реви, ну — дядя Гриша сходит, снесет им супа...
Маша. Дядя Гриша сам скоро сляжет. А они и за хлебом не ходят — за хлебом, понимаете! Им даже хлеба принести некому!
Наташа. Ну, как так некому... ну, соседей попросят, Маша. Вся квартира лежит. Некому им помочь. Некому!
Наташа. Не реви! Как так — некому? Вот завтра, давай, после работы пойдем к ним, снесем им супу, приберем там, хлеб выкупим, дров даже принесем — согреем их, — хорошо?
Маша. Пойдем... Только не понимаешь ты, о чем я говорю, а мне выговорить страшно. Ведь таких, как они. у нас тысячи! Ну, дяди Гришиным мы, а другим — кто? Другим кто поможет?:
Наташа оглядывается кругом, не зная, что ответить. Наивная и непосредственная, Маша вслух закричала о том. о чем каждый из них думал молча и в одиночку.
Мгновение тяжкого молчания.
Лиза (скорбно). И что же это делается, господи! Когда же конец этому?
Петя поднимается с койки, дрожащими руками застегивает ватник, глубоко надевает шапку, точно собирается уходить куда-то. И верно, он встает, делает шаг к двери, но останавливается и бормочет.
Петя. Машка верно говорит: все погибаем... Всем городом погибаем... (Опять шагнул к двери и опять отступил назад.) Предлагали мне на Урал ехать, как квалифицированному... остался, дурак! Помру теперь.
Никита шагнул к Пете, встал перед ним вплотную. Глядит на него пристально и странно,
Петя. Ты что? Что глядишь? Страшный я, да? Помру? Помру, да?
Никита. Обязательно помрешь.
Петя заслонился вытянутыми руками.
Петя. Дурак... Я жить хочу.
Никита. А зачем тебе жить? Разве ты живешь? Ты — трясешься.
Петя. Не пугай... Помру — жалеть будешь.
Никита. Не буду. (Он тряхнул Петю за грудки. С холодным отвращением и бешенством.) Помирай, если ты один жить хочешь! Помирай!
С силой отшвырнул Петю на койку и, сразу легко повернувшись, подошел к Маше. Властно и нежно взял ее лицо в ладони, поднял его, ласково глядит в это бледное, опухшее, залитое слезами лицо.
Никита. Не плачь, Маша, не плачь, сердце мое, не отчаивайся!
Маша (оправдываясь). Так ведь я почему... ведь смотреть на это нельзя...
Никита. Верно, Маша, верно, родная, нельзя на это смотреть. Мы и не будем больше смотреть. Мы будем драться с нею.
Маша (пугаясь). С кем это — с нею?
Никита (просто). Со смертью.
Никита прошелся по комнате, по диагонали, взад и вперед упругой и четкой походкой человека, нашедшего решение. Быть может, он находился на пределе душевного напряжения. Но вдохновение владело им, поддерживало его. Он был в состоянии солдата, примявшего вдруг командование фронтом. Ему ничто не было страшно и все было понятно, и ему было видно далеко-далеко в эту озаренную минуту.
Все глаза неотрывно следили за ним. Он прошелся взад я вперед, круто остановился перед товарищами и сказал им совсем просто и очень душевно.
Никита. Ребята, дорогие мои! Не тоскуйте, не надо, — нельзя. Это же война! И мы в сражении... Вы поймите: ведь то, что в городе делается, — это не стихийное бедствие, это — враг... О, как он расчетливо душит нас! Что бомбы и снаряды? Он пустил в ход голод, мрак, даже одиночество. Это не просто враг, это пакостник. Он не просто умертвить нас хочет, он нам души растоптать хочет. О, немец все продумал, он изобретательный палач... Видите, что он уже с Петькой сделал?! И с нами то же хочет... А ведь мы, — мы социализм строили... Мы всех людей счастливыми сделать хотели, хорошими, гордыми... Мы такой свет миру несли... А он нас, нас... Нет. не немцу нас... мы не падем... мы бороться будем...
Маша. Бороться... а чего мы можем. — такие же голодные и слабые, как и все.
Наташа. Чем бороться, Никита, чем? Никита. Добром, Наташа.
Девушки жадно, пытливо глядят на него, стараясь проникнуть в его мысли.
Никита. Да, добром, ребята. Добром — против всей этой немецкой пакости... Да ведь ты же сама сейчас это предложила, Наташа. Ты сказала: «Пойдем к дяде Грише», а надо не к одному дяде Грише пойти, а ко всем, кто остался один, кого немец обвел отдельным кольцом... Но мы придем к ним и скажем: «Вы не одни. Вас не оставили, не забыли. Мы все вместе, все вместе, как в дни штурма».
Наташа. Но мы немного людей наберем, Никита. Ребята так слабы стали. После целого дня работы — да еще по квартирам ходить...
Лиза. У нас многие девушки уже лестниц боятся...
Петя. Верно. Станут тебе люди по чужим лестницам карабкаться... чтоб кому-то там на три дня жизнь продлить! Не пойдет никто.
Никита. Пойдут. врешь!
Леля (хватая Никиту за руку). Никита... А если этот окаянный прав... и все-таки никто не пойдет?
Никита (резко повернувшись к ней). Ты — пойдешь?
Леля. Я-то пойду...
Никита. Да ведь после работы! Тяжело будет!
Леля. Ну. и пускай. Тяжелее, как Петьке спасаться, раньше смерти помрешь.
Никита (Маше). А ты, Маша, пойдешь?
Маша (сурово и очень взросло.) Куда вы скажете, туда и пойду.
Никита (Наташе). А ты?
Наташа. Я — жена солдата, Никита.
Вася. Хотя у нас гранаты теперь идут в цеху, н« в свободное время мы тоже сможем ходить к тем, которые ослабевшие...
Миша. У меня тоже брат на фронте...
На последних словах Миши часы начинают бить полночь. Мгновенно все замолкает, и в этой тишине особенно громко и значительно звучат удары часов...
На бое часов Никита решительным шагом подходит к столу и наполняет вином расставленные кружки. Последний, двенадцатый удар часов.
Никита (поднимает свою кружку и говорит громко и свободно). С Новым годом, дорогие, мои, с новым счастьем!
И старые эти слова полны для всех небывало новым значением.
Все быстро подходят к столу, берут наполненные вином кружки. Никто не садится, все стоят вокруг стола — Наташа и Вася, Маша и Леля, Лиза, Миша, Никита.
Никита резко, как вызов, вытягивает руку с кружкой, и одновременно семь рук вытягиваются и сходятся над серединой стола, и со звоном, как чаши, сдвигаются жестяные кружки.
Никита. Да будем верны труду, взятому на себя сегодня!
Они мгновение стоят так — черноликие ленинградские комсомольцы, озаренные бледным огнем свечи, в неуклюжих ватниках, похожих на странные латы, строгие и воодушевленные, соединив руки и кружки над пустым новогодним столом.
Они одновременно отпивают по глотку, ставят кружки на стол, радостно, смело глядят друг на друга.
Маша (облизываясь). Как вкусно, девочки, дорогие! Действительно, — встретили Новый год. Только... (Еще влажные от слез глаза ее нежно блеснули.) Только ведь я на Новый год подарки делать привыкла, а вот сегодня... (Внезапная идея озаряет ее) И сегодня подарок сделаю. (Она бросается к своему чемодану, роется в нем, застенчиво и негромко окликая.) Никита! Можно вас на минутку?
Никита подходит к ней. Их перестают замечать. Маша вынимает из чемодана большой пушистый пестрый шарф и протягивает его Никите.
Маша. Вот! Пожалуйста. Это вам.
Никита. Спасибо, Маша.
Он берет шарф, перекидывает его через горло, через плечо, — так он хорош и необыкновенен в этом слишком нарядном шарфе, и чуть старомоден, как рыцарь или певец.
Маша. Это — чтоб горло у вас не стыло... Он вам нравится?
Она влюбленно глядит на него.
Никита (с отрадой отвечает на ее взгляд, ласкаясь щекой к шарфу). Он мне очень нравится, Маша. Я даже полюбил его.
Он трется щекой о шарф, по-новому глядя на Машу. Он, конечно, давно заметил ее восхищение, ее заботу, но вот только сейчас понял, что это — любовь и что он может ответить ей. И Маша чувствует это.
Никита. Замечательный шарф. Маша. А зачем ты говоришь мне — «вы»?
Маша (страстно). Я очень уважаю вас.
Наташа. Товарищи, к столу, к столу! Еще есть вино. Мы пьем за Армию и ее полководца, товарищи!
Маша (с щедростью счастливицы). Да, да — за всю Армию, за Сталина.
Наташа. В кружках остался последний глоток, ребята. Выпьем его за самое дорогое — за наш Ленинград!
Никита. Да, за наш Ленинград, — за город жизни.
Маша (вскакивая). Ох, ребята! Мне хочется, чтоб музыка была. Чтоб мы пели...
Наташа. Никита, сыграй что-нибудь!
Никита (страшно смутившись, машет руками). Ну, что ты, что ты, — я и забыл все совсем...
Маша. Сыграйте, Никита!..
Никита (сразу). Хорошо, Маша.
Он сел к пианино, взял аккорд. Темнолицые, худые девушки в ватниках и ватных штанах столпились вокруг пианино. Мерцает неяркая свеча на столе. Гудит вьюга в печурочке.
Никита, пробегая тонкими, хорошими руками по клавишам, неотрывно глядя на Машу, почти не поет, говорит — бессмертную «Ирландскую застольную» Бетховена.
Что ж потемнели свечи вдруг?
Зажгите пунш скорей!
И девушки теснее в круг.
И песни веселей!
Миледи смерть, мы просим вас
За дверью обождать.
Нам Бетси будет петь сейчас,
И Дженни танцевать...
Звени бокалом, жизнь моя,
Гори, любовь и хмель,
Нет, только не сейчас, друзья,
В морозную постель!..
Все тихо и серьезно, как клятву, повторяют последние строчки песни.
* * *
Помещение в райкоме. Видимо, бывшая зала заседаний, почти сплошь заполненная девушками-комсомолками. Многие из них в «блокадной форме» — в ватниках и ватных штанах, другие в платках и пальто, в ушанках и шинелях. Все они кажутся большеглазыми от худобы, нет ни одной толстушки, ни одной хохотуньи; все они сидят — на стульях, на подоконниках, на столах даже. Сдержанно оживленный говорок в зале.
Входят Леля, Маша, Лиза, с ними еще несколько заводских комсомолок; осматриваются, стоя у двери. На Машином лице радостное изумление. Она толкает Лелю локтем.
Маша. Лелька! Гляди-ка, народу-то сколько! Здорово? А?
Леля (с чувством некоторого превосходства). Ну, это еще что! Поглядела бы ты, сколько нас до войны в райком собиралось. А соберемся, — песни, шум, хохот. Разве это много?
Маша (упрямо). Много. Ты уж слишком гордишься, что ты комсомолка с тридцать девятого года...
Они пробираются сквозь толпу, к свободному подоконнику.
...Спиной к Лизе стоит высокая девушка. Роскошные, очень длинные косы струятся из-под шапочки по спине.
Лиза (трогая ее за плечо). Анюта! Девушка оборачивается. Она была, видимо, так красива, что ленинградская худоба не в силах стереть ее красоты. Она вглядывается в Лизу. Немножко виновато улыбается.
Девушка с косами. Вот не узнаю...
Лиза (с упреком и грустью). Два года друг дружку на Балтийском на одном станке сменяли...
Девушка с косами (порывисто обнимает ее) Ой!.. Лизанька! Верно, но узнала, дура!
Лиза (горько). Что, такая уж страшная стала?
Девушка с косами. Изменилась... Да мы и все-то так — ленинградские девушки. Старушки!
Лиза. Ну, ты — еще нет. (Берет в руки ее прекрасные косы.) А они, как в мирное время, такие же красавицы. Поди, горе тебе с ними!
Девушка с косами. Не говори! Беда! Воды-то еще принесу, а мыть — ужас: в комнате холодно, не просушишь. — смерзаются иногда.
Лиза. Чего же ты с ними маешься, не срежешь?
Чудесная улыбка озаряет лицо девушки. Она ласковым движением рук пробегает по своим косам и говорит:
— Саша на фронт уходил, просил, чтоб сберегла...
...Группа девушек, сидящих на столе. В центре — остролицая, с быстрыми, сверкающими глазами девушка курит самокрутку и говорит:
— Уж я ревела-ревела, ругалась-ругалась, — ни в какую, не пускают на фронт. Ладно, думаю, чорт с вами. освоила мужскую профессию, всех наших стахановцев обскакала. Бац, — завод встал. Ладно, думаю, чорт с вами, стала пожарником, — только семьдесят зажигалок ликвидировала. Бац. — он зажигалки бросать перестал... Я опять и в военкомат, и в РОКК: «Отправьте на фронт!» — «Погоди», говорят. А я до того на фронт хочу...
Ее соседка, прозрачная блондинка с очень большими глазами, подхватывает:
— А вот наша Надюшка на своем настояла и уже орден имеет. За вынос раненых с поля боя... Вот я завидую ей, девушки! (Взглянув на собеседниц.) Конечно, это — нехорошо, завидовать.
Девушка с самокруткой. Чего там — нехорошо! Нет, я не скрываю: я героям завидую. Я б хотела героем стать. Не для орденов, а просто для себя. Чтоб самой знать, что ты герой. Это, я думаю, приятно знать, — а?
...Еще двое девушек, — они сидят на спинке скамейки, выше других. Одна, подмигивая и кивая на зал, с увлечением говорит другой:
— А ты посмотри-ка, Нинка, ведь все одни бабоньки, а? Ведь ни одного мужика все-таки нет! Не-ет, мы посильнее их оказались. Посильнее!
...Маша в группе незнакомых девчат оживленно и дружелюбно разговаривает с ними. Обращается к такой же молоденькой девушке, как она сама.
Маша. Ты с какого года в комсомоле?
Молоденькая девушка (смущенно). Ой, да я со вчерашнего дня. Когда нас вчера в райком вызвали и объяснили про бытовые отряды, — ну, как мы будем ходить людям помогать, в общем будем бойцами, — я и говорю: «Тогда запишите меня в комсомол, я хочу на эту работу комсомолкой пойти»... Вот так вчера и вступила. А ты — давно?
Маша (скромно, но с достоинством). С сентября тысяча девятьсот сорок первого. В дни штурма вступила.
Молоденькая девушка (с глубоким уважением глядит на Машу). О, давно! С хорошего месяца стаж!
Маша (великодушно). И у тебя с хорошего.
Говорок в зале внезапно стихает, — вышли к столу Наташа, Никита, секретарь райкома партии Илья Владимирович.
Наташа оглядывает девушек, повернувших к ней лица. и заметно волнуется.
Наташа. Командиры звеньев! Наряды и задания у всех на руках?
Негромкие серьезные голоса:
— У всех... Все получили. Все в порядке, товарищ командир отряда.
Никита. Товарищи бойцы, перед нашим первым походом секретарь райкома партии товарищ Богданов хочет сказать нам пару слов... поскольку товарищ Богданов сам — старый комсомолец, с тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Маша и молоденькая комсомолка подтолкнули друг друга локтями.
Маша (шепотом). Вот это — стаж! Девушка. И год какой хороший!
И Илья Владимирович Богданов, комсомолец с восемнадцатого года, уже седой, уже в преждевременных морщинах. по-молодому блеснув глазами, говорит:
— Так вот, девушки, в девятнадцатом году, когда Юденич рвался на Красный Питер, на дверях этого же райкома комсомола висела надпись: «Все на фронте, райком закрыт». Ну, а сегодня можно было бы иначе написать: «Райком открыт, все на фронте». И это очень верно было бы, девушки. Потому что назвались вы бойцами не зря, вы действительно бойцы, солдаты небывалого в мире — Ленинградского фронта. Помните об этом все время, будьте верными солдатами города-фронта, солдатами стойкими, мужественными и суровыми... (Поворачиваясь к Наташе ) А теперь вам командир отряда что-то хочет сказать.
Наташа (вздрогнув и волнуясь). Нет... Я что же... Илья Владимирович все уже очень ярко сказал. О том. что мы должны быть настоящими суровыми, мужественными солдатами. Я — только одно... Пойдем мы к больным людям, измученным. Так будьте же, девушки, с ними поласковее. Увидите у человека горе, — погорюйте с ним. Сомневается человек, — подбодрите. Если сможете, — даже улыбнитесь ему. Очень много горя у людей, — надо с ними ласковее быть, сердечнее, ну, — так — по-женски, понимаете, товарищи бойцы! Вот — все! Рапортички завтра мне сюда принесете.
* * *
...И они пошли в дома Ленинграда...
* * *
Пустынная улица; ряды неосвещенных домов, выпирающие среди них развалины, вдали — одинокая покачивающаяся фигура прохожего с саночками. Три девушки, как три витязя на распутьи, стоят на перекрестке, в начале печальной, почти безлюдной улицы. Вспышки артобстрела, мигая, озаряют вечереющее небо. Глухо ворчит артиллерия.
Леля (косясь на громады домов). Ну, девушки, эти пять первых домов — мои; следующие пять — твои, Катя, а та сторона — твоя, Нюра...
* * *
...Аня, девушка с длинными косами, подходит к подъезду с полуотворенной массивной дверью. Черный подъезд зияет перед ней. как вход в пещеру. Комсомолка включает батарейный фонарик на груди; огонь его неярко озаряет большую парадную лестницу, всю обледеневшую. в сосульках, в наплывах льда, — окатила вода, когда лопнули трубы. Девушка, тяжело дыша, медленно поднимается по лестнице. Фонарик снизу озаряет ее лицо и бросает перед ней неяркий, но живой луч.
...Большая площадка той же лестницы, на которую выходит несколько солидных, совершенно одинаковых дверей. Из одной двери выходит девушка с фонариком; улыбка слабо светится на ее усталом лице. — видно, что ей пришлось поработать. Она освещает фонариком другую дверь, дергает за кольцо звонка; звонок заливается, но никто не идет отворять. Квартира пуста.
Еще медленнее, покачиваясь, задыхаясь, поднимается девушка со сказочными косами в следующий этаж.
* * *
И еще дверь на лестничной площадке, на верхнем этаже, занесенная снегом, как в деревне. Здесь часть крыши снесена снарядом, и небо видно в рваную дыру, облака бегут по нему, светлые, студеные, зимние облака; похоже, что засугробленная дверь стоит где-то на краю неба.
Комсомолка Лена, с заиндевевшим лицом, страшно озябшая, настойчиво, упорно стучится в дверь.
Шарканье подошв за дверью и слабый удивленный голос:
— Кто там. Кто это, а?
— Свои! Это свои пришли! — кричит девушка.
За дверью торопливо гремят снимаемая цепочка, отодвигаемый засов...
* * *
Аккуратная, чистенькая, хотя и очень высохшая старушка подняла вверх глаза, теплящиеся от радости, и шепчет:
— Спасибо, милая, спасибо, дорогая моя! Спасибо, доченька!
Старушка полусидит в постели, в маленьких и темных ее руках — вязанье. Бушует огонь в печурочке, подпрыгивает крышка на старинном кофейнике. Перед старушкой стоит очень смущенная девушка-комсомолка, только вчера вступившая в комсомол.
— Да не стоит, бабушка, — бормочет она. — я и завтра к вам приду...
— Спасибо, добрая моя! — шепчет старушка, как молится. — Вот я теперь, в тепле-то, опять потихоньку вязать буду. Я ведь бойцам нашим варежки вяжу. Я и тебе свяжу, чтоб рукам твоим тепло было, весело.
— Ой, нет, не беспокойтесь, — смущается комсомолка, — я ведь так к вам, не за что-нибудь, просто так, мы ходим как комсомольцы.
— Нет, уж я свяжу тебе варежки. Красивые свяжу, в елочку со звездами.
— Не надо, бабушка, дорогая...
Нежный упрек мелькнул на высохшем лице старушки, зазвучал в ее голосе.
— А ты не обижай меня, дай себя приласкать, — говорит она, — так же, как ты меня приласкала... Так-то еще лучше будет...
Старуха и молодая девушка с глубокой, новой в людях любовью глядят друг на друга, и теплые блики зажженного девушкой огня на их ленинградских лицах — старом и молодом...
* * *
Кабинет профессора. Профессор лежит на диване, очень плох. На столе, придвинутом к дивану, уже пустые банки из-под «съедобных» лекарств, аптекарские весы, очки, свечки. Перо вмерзло в чернильницу. Съежившись, маленький, высохший профессор с холодным отчаянием, не отрываясь, глядит, как оплывает свеча.
Она оплывает очень быстро, скоро погаснет совсем.
Стук в дверь и голос Маши:
— Можно войти?
Профессор приподнимается, почти со страхом смотрит на дверь.
— Войдите.
Входит Маша. Оглядывает невеселую, полутемную комнату, вежливо подходит к профессору, протягивает ему руку, по-деревенски, дощечкой.
Маша. Здравствуйте, дедушка. Что, ослабли, лежите? Ничего, сейчас мы вам поможем!
Говоря, она быстро осматривает одеяло профессора, оправляет подушки.
Маша. Ну, с антисанитарией у вас хорошо, насекомых не видно. Вот холодно только. Дрова у вас есть?
Профессор. Дров нет... А... простите... вы... вас ко мне Семен Семенович послал? Да? Я звонил Семен Семеновичу, он обещал помочь...
Маша. Да нет, я не от Семен Семеныча, я от комсомольской организации.
Профессор. Ах, вот что!.. Ну да, ну да... Но почему именно ко мне? Вам сказал кто-нибудь?
Маша. Да я вовсе не именно к вам, дедушка, — мы так ко всем ленинградцам будем ходить... которые ослабевшие...
Профессор (обрадовавшись, лихорадочно). Ага, вот что! Да, я ослаб, очень ослаб... И холод арктический. В кухне там чья-то табуретка осталась, сожгите ее... А то я тут замерзну...
Маша. Да, хорошо, хорошо, дедушка, сделаю все, что надо.
...Маша растопила буржуйку, огонь приветливо пляшет в жестяной печке.
Профессор. Да, теплее становится. (С испугом.) Девочка! А что же ты чаю-то, чаю не вскипятишь? Дрова прогорят, а чай и не сварится!
Маша. Ой, верно! Сейчас, дедушка, сейчас! Только воды-то у нас нет...
Профессор. Так сходи же поскорей, что же ты... (Маша хватает кастрюлю на веревочке, идет к двери.) Девочка! А ты обратно-то придешь?
Маша. Да, конечно же, приду, — ай, какой вы нервный, дедушка!
...Профессор жадно, обжигаясь и наслаждаясь, пьет чай из рук Маши.
Маша. Еще, дедушка?
Профессор. Еще. И, знаешь, грелку мне поставь к ногам. Горячее животворит. Вон там грелка. Вон там, посмотри! И новую свечу зажги... Вон там, на полке.
Маша зажгла новую свечку, поставила грелку старику.
Очень усталая, присела, вся обмякнув.
Глядя на скупой огонь, она мечтательно говорит:
— Может ко дню Красной Армии дадут свет, хоть на часик. И, говорят, хлебца скоро прибавят.
Профессор. Хлеба прибавят? Когда? Много прибавят?
Маша. Да уж не знаю, сколько, а все говорят, что прибавят, все надеются. (Встает.) Ну, дедушка, до свиданья, будьте здоровы. Давайте ваши карточки, я вам завтра хлеб выкуплю.
Профессор (с заминкой протягивает ей карточки). А ты верно ко мне придешь? Ну, бери, все равно я сам не могу... А ты когда придешь?
Маша. С утра приду, чтоб у вас пища была.
Уходит.
Профессор (кричит ей вслед). Карточек моих не потеряй! Главное — карточки береги!
* * *
Небольшой деревянный заставский дом с палисадником. Необычайной красоты заиндевевшие деревья, кусты, провода над домиком, крыльцо, — все в сказочной и холодной зимней красе, в свете нежных наступающих сумерек.
На крыльцо из домика выходят две девушки; одна из них та, что мечтает стать героем. Она держит на руках закутанного двухлетнего ребенка. Брови девушек сурово сдвинуты, они говорят негромко, сдержанно.
Девушка с ребенком на руках. Прихлопни дверь покрепче, Клавушка... лучше было бы на гвоздик ее, да гвоздика нет...
Клава. Кто сюда придет, Нина...
Они осторожно сошли с крыльца, где на снегу только их недавние следы.
Нина бережно, обеими руками прижимает к себе ребенка.
Клава. Мы его по очереди нести будем.
Ребенок с усталым, безразличным личиком прислонился к плечу Нины.
Нина. Как же тебя зовут, деточка?
Ребенок (еле слышно). Ваня.
Клава. А фамилия как? (Ваня молчит.) Не знает, маленький еще. Под какой же фамилией мы его в детский дом сдадим, Нина?
Нина. Ну, запишем просто — Ленинградский... Пусть он будет Ваня Ленинградский...
Клава. Это хорошая фамилия... Смотри-ка, он дремлет. Давай теперь я его понесу.(Бережно перенимает ребенка на руки) О, довольно тяжелый. Мамаша-то, наверно, все ему отдавала... Заснул... Спи, Ваня Ленинградский... Спи...
* * *
...День, снежная, засугробленная улица. Тихий, очень крупный снег точно висит в воздухе. По узенькой тропке меж сугробов тихо идет Миша — серьезный, черненький, заботливо закутанный. На боку у него сумка, набитая письмами. С другого бока пионерская фанфара, блистающая труба с нарядным флажком в бахроме и с эмблемой — пылающий костер.
Миша входит во двор большого жилого объекта, посредине двора прикладывает к губам блистающую, нарядную фанфару с флажком и трубит; чистый, радостный сигнал пионерской побудки звучит на дворе.
Труба поет раз, другой... В окне третьего этажа повыше приподнимается бревенчатая ставня, — видно, тянут за веревочку из жилища. В форточке — удивленное лицо молодой женщины.
Миша. Письма пришли.
Он играет опять. И под мелодию побудки из темного подъезда выползают люди, окружают Мишу: старуха с оплывшим лицом, гражданин с палочкой, дворничиха, молодая женщина.
Миша. Вот в ваш дом писем сколько пришло! Люди жадно разбирают почту.
Молодая женщина (прижав к груди письма). А ведь я его уже мертвым считала! А ведь я его мертвым считала!
Она стоит со скрещенными на груди руками, страстно прижав письма.
Старуха (слабым от счастья голосом, показывая всем три письма). Дочка-дружинница матери пишет...
Миша (дворничихе, строго). А кого здесь нет — тем на квартиры вы снесите.
Дворничиха. А ты чей же, мальчик? Что-то я тебя на нашем дворе не видала.
Миша. Я не с вашего двора. На мой бывший двор другой пионер пошел. Мы по всем дворам письма разносим, нам комсомольцы поручили.
Молодая женщина (оправляя на Мише шарф, застегивая расстегнувшуюся пуговицу). Милый ты наш... Дитятко наше, спасибо!
Миша деловито оправляет сумку, вешает чрез плечо фанфару, трогается со двора.
Старуха (кричит ему вслед). Ты шибко не беги, Милый! Ты тихонечко, береги себя, не свались!
Миша идет между сугробами в другой ленинградский двор.
* * *
Комсомольское общежитие. За столом, возле толстой, похожей на церковную свечи Наташа принимает рапорты от бойцов бытового отряда — ребят своего общежития.
Входит Никита.
Приветственный, теплый гул голосов:
— Никита пришел... Ты давно не был у нас, Никита... Ты — ночевать?
Маша. А мы вас ждали, ждали!
Здороваясь и улыбаясь, Никита говорит:
— А я к тебе, Наташа! Нашему району поручили составить памятку для бойцов бытовых отрядов всего города. Составим, а?
Наташа. Составим. Только погоди, я рапорты приму... Садись, садись!
Никита. Сажусь.
Наташа. Дальше, Лизанька...
Лиза (заканчивая рапорт). Все же семейство дяди Гриши Петрова очень плохо, Наташа. Доктора надо, чтоб направление дал в больницу.
Наташа (записывает). Так. К семье Петровых — доктора. Лиза, завтра позвони в райздрав, вызови доктора.
Никита. Я предупредил райздрав, что мы к ним будем обращаться.
Маша (подходя к Наташе со своей рапортичкой). Наташа, прими рапорт!
Никита (ласково берет у нее листок). А если я приму? Можно?
Маша, зардевшись, кивает головой в знак согласия.
Никита (читает). «...затем у одного старичка истопила печку, напоила чаем, поддержала политико-моральное состояние. (Смеется.) Ты милая такая, Маша. Ну, а как зовут твоего старичка?
Маша. Ой, господи! Я и забыла спросить-то... Я его все дедушка, да дедушка. Я завтра узнаю, доложу. Вот только чтоб мне фонарик был, а то я в темноте ходила, заблудилась в чужом парадном, думала уж, — умру там.
Леля. Правильно, без фонарей худо. Я в одном дворе на покойника упала...
Наташа (отмечая в записной книжке). Да, фонари — это целая проблема.
Лиза. А еще — спички. Придешь в квартиру — нечем коптилку зажечь, печку растопить.
Все. Да, да, без спичек — это ужас! Без спичек невозможно!
Леня. А я не понимаю: зачем спички? Неужели это последнее слово пиротехники?
Подходит к столу с самокруткой в зубах. Не торопясь, достает из кармана детский пугач. Ребята удивленно смотрят на него. Леня закладывает на боек кусочек ватки, пистон. Целится, спускает курок. Выстрел, искра, ватка вспыхивает. Леня важно прикуривает от пугача.
Ребята смеются.
* * *
Маша почти врывается к профессору. Пот и растаявший снег струятся по ее лицу.
Маша (задыхаясь). Прибавили! Иждивенцам — семьдесят пять, рабочим и служащим — пятьдесят. Вот вам теперь триста полагается. Видите, видите! Прибавлять стали!
Она с торжеством выкладывает перед профессором кусок хлеба, на котором громоздится целая куча довесков. Профессор тотчас же берет хлеб, в одну руку цельный кусок, в другую — довески.
Профессор. Прибавили! Прибавили... Барометр перестал падать... (Жестко, Маше.) Чай мне вскипяти.
Маша. Сейчас! (Указывая на грязное ведро ) Я только сперва его вынесу. А то при нем кушать неудобно.
Она осторожно, преодолевая брезгливость, берет тяжелое, полное до края ведро и с трудом, медленно тащит его к двери.
Профессор один. Глядит на ладони свои с зажатыми в них довесками и ломтем хлеба. Взвешивает их на ладонях.
Профессор. А здесь трехсот граммов нету... нету.
Торопливо, пошатываясь от слабости, слезает с постели, подбирается к другому концу стола, куда Маша передвинула его аптекарские весы и разновесы. Дрожащими руками берет весы, кладет на них ломоть хлеба, взвешивает, бормоча:
— Тут двести тридцать граммов... Наверно, из довесков съела... Довесочки отдельно взвешу...
Взвешивает довески, весы сильно дрожат и качаются в его слабых руках.
— Не хватает десяти граммов... Десяти граммов нету...
В это время тихо хлопнула дверь за его спиной. — вошла Маша с пустым ведром. Входит и видит профессора, стоящего к ней спиной и взвешивающего принесенный ею хлеб. Нескончаемое горе преображает ее почти детское лицо. Ее глаза наливаются слезами обиды. Она ставит ведро рядом с собою каким-то бессильным жестом. Профессор услышал стук, оглянулся, страдание на лице девочки поразило его. Он медленно поворачивается и встает перед ней с колеблющимися весами в руках, на которых лежат бедные зимние ломтики хлеба,
Профессор быстро взглянул на Машу, на ведро, на руку свою с весами — и вдруг съежился, бросил весы, охватив голову руками, упал на стул, судорожно рыдая. Щемящая, бурная жалость охватывает Машу. Она кидается к профессору, плача и всхлипывая, торопливо подбирает весы и хлеб, обнимает его колени.
Маша. Не плачьте, не плачьте, дедушка, не нервничайте!.. Вы правильно это, правильно. Это бывает, что в магазинах обвешивают! Вы правильно проверить захотели...
Профессор (цепляясь за ее голову и плечи, рыдая). Нет, ты — не надо, ты не жалей меня! (С новым порывом.) Нет, жалей, жалей!.. И не уходи от меня! Ладно?
Маша (кричит очень громко ему в лицо, сквозь уже счастливые слезы). Да не уйду же! Я чайничек вам вскипячу, грелочку вам сделаю...
Профессор. И опять придешь?
* * *
То же сияющее счастливыми слезами лицо Маши поднято вверх; почти в той же позе, как у профессора, сидит она у ног Наташи в общежитии и возбужденно говорит:
— ...А я говорю: да приду же, приду... И он меня стал чаем с хлебом угощать, и я, конечно, отказывалась, но потом съела, — я маленький кусочек съела, вот такой. Я чувствую, что ему надо, чтоб я съела, а то он будет думать, что я сержусь за весы-то!
Наташа. Ты правильно этот кусочек съела...
Маша. И мы едим, — и он плачет, и я плачу... И не стыдно мне, что я плачу, и, главное, не стыдно, что он плачет. (Спохватившись.) Ребята, а может — это все-таки стыдно так плакать, на войне-то?
Никита (очень серьезно). Нет, Маша, не стыдно на такой войне так плакать!
Маша. И ведь, главное, он такой умный, такой ученый человек, этот старичок.
Никита. Ну, хоть сегодня-то ты узнала, как зовут твоего старичка?
Маша. Ну, конечно. Это профессор! Николай Александрович Сосновский.
Никита. Николай Александрович? Так ты к нему попала?
Маша, А что? А вы — знаете его?
Никита. О! Знаю ли я его! Это мой учитель, старый учитель, — понимаешь, Маша? Я все собирался к нему — никак не мог выбраться. (Беря Машу за плечи, с силой.) Маша, дорогая! Когда ты будешь у него, — но не в следующий раз, а через раз, — ты скажи, что Никита ему кланяется, низко кланяется — по-русски. Скажи, что Никита все знает и любит его, еще больше любит, чем раньше... Запомнишь, Маша?
Маша (влюбленно глядя на Никиту). Запомню, Никита. Я ведь все запоминаю, что вы говорите — и мне, и другим, и думаю потом, думаю...
Никита (думая о своем, счастливо улыбаясь). Ты, Маша, не сердись на него, совсем не сердись. Ты пойми: ведь он ранен был. Это ему немец душу ранил, жестоко ранил.
Наташа (хватая Никиту за руку). Ох, как ты прав, Никита! Знаешь, я ведь тоже у такой сегодня была — раненой в душу. Ее обманул кто-то, обещал придти — и забыл. Она совсем верить в людей перестала. Я говорю — приду завтра, а она не верит, не верит...
Никита. А ты завтра обязательно поди. Слышишь? Ты понимаешь, что это для человека будет? Дороже всяких дров!
Наташа. Конечно, обязательно пойду.
Никита. Ты поднимешь ее... Как Маша — моего старика. (Щедро раскинув руки, он кладет на плечи Наташе и Маше. Глубоко ввалившиеся глаза его блеснули восторгом.) Девушки! Тяжело нам. А ведь счастливые мы все-таки! Счастливые, что так можем.
Маша (не спуская с Никиты глаз). Конечно, мы очень счастливые!
Они мгновение стоят так, потрясенные своей силой и вдруг открывшимся им небывалым счастьем.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
