Здравствуй, милый браток! Давно не было от тебя весточек. Сейчас я много думаю о тебе, о нашей семье, о сверстниках и друзьях наших. Второй раз доведется тебе отмечать день рождения не в ярко освещенной комнате, не в кругу своих друзей, а в окопе, на передовой линии, под стенами нашего родного Ленинграда.
Помнишь, как было раньше? За праздничным столом, в кругу друзей, поднимал я бокал за твое здоровье. Все наперебой желали тебе счастья, сил, радости, успехов. Ты благодарил за пожелание. Немного смущаясь, произносил коротенькую речь о счастье быть молодым, о радости творчества. Да, жили мы хорошо. Очень хорошо. Что греха таить, были немного избалованы, изнежены.
Мы считали немыслимым не посмотреть нового фильма, не сходить три-четыре раза в месяц в театр, не потанцевать с подругами под выходной день. Мы любили посидеть в ресторане или кафе, любили хорошо одеться.
У вас было очень много самых разных забот, нам до всего было дело: мы интересовались проблемой стереоскопического кино и раздроблением атома, декламировали Маяковского и восхищались мастерством звезды балета Улановой, ходили на выставки картин Серова и Левитана и следили за работой Макара Мазая, интересовались экспериментами Бурденко и переживали поражения ленинградского «Динамо» на футбольных матчах. Одни из наших друзей, окончив институты, стали инженерами, другие — врачами, третьи — композиторами, четвертые — журналистами. Я помню, как ты, радостный и возбужденный, пришел домой, пробыв на заводе сто часов подряд, и сказал: «Моя сушилка принята. Испытание дало хорошие результаты». Мы все радовались тогда, зная, что твое нововведение в лаборатории химического завода дает стране сотни тысяч рублей экономии.
Да, мой родной, я часто вспоминаю о тебе, о нашей семье. Вот и вчера, проснувшись ночью от гула снарядов, я вспомнил о нашем последнем выходном дне. Помнишь, это было 15 июня 1941 года. Утром мы были за городом, а вечером за обеденным столом, кроме членов нашей семья, собрались наши друзья, наши подруги. Было весело и шумно.
Поздней ночью мы провожали своих гостей. Вышли на Невский. Была чудесная ленинградская белая ночь. В немом молчании застыли громады домов, вдалеке блестел шпиль Адмиралтейства, на Аничковом мосту в величественном молчании застыли люди и лошади Клодта. Прощаясь с друзьями, мы условились: следующее воскресенье — 22 июня — провести всем вместе. Наметили план: в 12 часов едем на «День музыки» в Центральный парк культуры и отдыха имени Кирова, в 18 часов вместе обедаем, а вечером идем в театр...
Так думали мы провести выходной день 22 июня 1941 года. Но вышло все иначе. В 12 часов 15 минут мы услышали по радио речь Молотова, и сразу же стало ясно: все наши планы, все, чем жили мы до сих пор, должно быть надолго отложено и забыто. До вечера звонил телефон. Никто не молчал, никому не сиделось на месте. Слишком велико было потрясение, слишком яростно прорывался гнев. Но все мы — и ты, и я, и наши друзья — еще не представляли себе, какие великие события предстоит нам пережить, какие огромные испытания предстоит пройти.
Ты помнишь, в тот же вечер мы написали заявления о добровольном вступлении в армию. Помнишь, как мы выбегали на каждый звонок: не вызов ли в военкомат? Помнишь яркое солнечное утро 3 июля: после тревожной ночи, наполненной воем сирен, ты разбудил меня в 6 часов утра: «Саша, говорит Сталин», — и мы услышали суровые и простые, уверенные слова вождя. Мы решили тогда во что бы то ни стало добиться быстрейшей отправки на фронт, и через несколько дней, в простых зеленых гимнастерках, с обмотками на ногах, мы вышли на Невский, по которому еще недавно разгуливали в элегантных костюмах и шелковых рубашках. Мы знали, — все нам завидуют: ведь мы были в числе первых ополченцев Ленинграда.
Война есть война. Ее трудную школу нелегко было пройти, с ней нелегко было освоиться. Мы попали в разные части, надолго потеряли связь. Мне было трудно, очень трудное первое время: трудно с непривычки спать на голой земле: с непривычки от длительной работы лопатой вскакивали на руках волдыри; трудно было Совершать переходы по 25 — 30 километров в день: неловко было есть из котелка деревянной ложкой: трудно было привыкнуть к железному распорядку военной дисциплины.
Но вот однажды я получил от тебя долгожданное письмо. Ты уже был в бою, получил ранение. Я прочел: «После того как я восьмой раз пошел в атаку, меня ранило осколком мины и контузило. 14 суток, будучи серьезно раненым, я пробирался к своим. 240 километров пришлось пробираться по болотам. Пищи не было. Пришлось питаться ягодами, сырыми грибами, болотной водой». Я читал и перечитывал эти скупые строки. Читал, и ты рос в моих глазах. Миша, ты ли это? Можно ли было раньше предположить в тебе такую силу воли?
Я читал письмо своим товарищам. Они поняли его так же, как и я. А утром на следующий день мы прочли первое подробное сообщение о зверствах фашистов, об их кровавых деяниях. Мы впервые читали о сожженных городах, о разбитых школах, о повешенных детях, об изнасилованных женщинах, обо всем том. что много раз впоследствии пришлось нам увидеть своими глазами на дорогах нашего наступления. Строгие строки этого официального сообщения взволновали нас. Кровь застучала в висках, и мы впервые почувствовали в душе новое чувство — жажду отмщения.
Много времени прошло с тех пор, много воды утекло. В суровых испытаниях мы обрели спокойную и уверенную зрелость воинов, которой так не хватало нам в мирные дни. Я давно не видел тебя, но я хорошо представляю твой облик. У тебя погрубела кожа на лице и на руках, твой голос стал резче, ты пропитался запахом пороха, дыма, дорожной пыли, взгляд твоих черных глаз стал более сосредоточенным и серьезным, на лбу появились морщинки, — ты стал солдатом.
Мне, как и тебе, многое пришлось пережить за этот год. Многое можно было бы написать о войне, о сражениях. Зачем? Ты воевал много месяцев, и все это тебе хорошо знакомо. Ты побывал на различных фронтах и теперь, как в начале войны, защищаешь наш любимый Ленинград. Сказать по чести, я завидую иногда тебе. — я очень скучаю по Ленинграду. Но на мою долю тоже выпало большое счастье: мне довелось сражаться за Сталинград. Ты, конечно, читал о битве за Сталинград и отлично представляешь себе, что это такое. У нас здесь было много работы, и мы неплохо справились с нею. Опыт, накопленный нами, очень пригодится!
Фрицам пришел капут под Сталинградом. Придет капут им и под Ленинградом. Я знаю, что и ты не тратил времени зря. Те немногие и редкие письма, которые я от тебя получал, дышат большим оптимизмом, верой в победу. В одном из писем ты написал: «После выхода из госпиталя опять продолжаю уничтожать смесь из немецких мерзавцев и финских прохвостов». И в другом: «Меня немного помяло. Но это ничего».
Мой родной Мишук! Сегодня я шлю тебе пожелание побольше уничтожать этой «смеси»! Дезинфицируй нашу родную землю от страшной фашистской заразы. Кончится война, мы вернемся к нашим отложенным на время планам, снова заживем хорошей жизнью. Девушки будут смотреть на рубцы твоих ран с благоговением. Дети, которых ты прикрывал своим телом, будут подносить тебе на улицах цветы.
Мы очень любим жизнь. И, для того чтобы завоевать право на жизнь, мы будем бороться, не жалея себя, — отныне это наш закон. Мы будем жить! Пусть издыхают фрицы со своими прихвостнями! Мы прожили в боях долгие месяцы, и мы будем жить в боях столько, сколько потребуется для победы.
Давай же, братишка, поклянемся еще злее уничтожать врага. Пусть это письмо раскроет перед тобой мои мысли и пожелания. Крепко, крепко тебя целую, мой дорогой.
Твой горячо любящий брат Саша.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
