Постепенно росло и оттачивалось мастерство наших летчиков, совершенствовались тактические приемы действий. Знаменитая вертушка мастера бомбовых ударов с пикирования генерала И. С. Полбина, широко применявшаяся в первые годы Великой Отечественной войны, перестала удовлетворять нас при бомбометании объектов, сильно защищенных средствами ПВО.
Суть вертушки сводилась к следующему. При подходе к цели бомбардировщики перестраивались в колонну, выдерживая дистанцию между собой в триста — шестьсот метров. Затем они друг за другом пикировали на объект под углом шестьдесят градусов. Каждый сбрасывал одну-две бомбы и с набором высоты пристраивался в хвост замыкающему самолету для повторного захода. Образовывался как бы замкнутый круг, или вертушка.
Недостатком вертушки явилась ее большая уязвимость от огня средств ПВО. Самолеты, растянутые в длинную цепочку, лишались возможности взаимодействовать огнем и прикрывать фланги, становились слабо защищенными от атак вражеских истребителей. Длительное пребывание над целью, поскольку каждый пикировщик делал по нескольку заходов, увеличивало вероятность потерь от непрерывного огня зенитной артиллерии и атак истребителей противника. Перед бомбометанием летчикам приходилось выполнять сложные перестроения, которые намного затрудняли сбор в группу после нанесения удара.
Такую карусель тяжело было прикрывать и нашим истребителям сопровождения. Отставшие «пешки» становились легкой добычей фашистов. Вражеские летчики, изучив ставший в общем-то однообразным рисунок вертушки, приноровились к ней и стали наносить нам ощутимые удары. Выход из положения мы видели в творческих дерзаниях летного состава, в поисках новых приемов боевого применения пикировщиков.
В полку была разработана и проверена на практике тактика одновременных бомбовых ударов парами самолетов, а в дальнейшем — звеньями и эскадрильями. При пикировании сохранялся такой же строй, какой был на маршруте. Бомбардировщики атаковывали цель с ходу, без перестроения. Прицеливание осуществляли только ведущие, наиболее опытные экипажи. Ведомые точно повторяли их маневры, поэтому штурманы имели возможность свободно наблюдать за воздухом и отбивать атаки вражеских истребителей.
Новая тактика позволила значительно сократить время пребывания пикировщиков в зоне зенитного огня, повысить меткость ударов и увеличить бомбовый залп. Все это вместе взятое значительно увеличило ударную силу бомбардировочной авиации и резко сократило ее потери при выполнении боевых заданий.
Меньше времени стало уходить на доучивание и сколачивание экипажей, подразделений и полка в целом. Прибывающие из училища молодые летчики, имея хорошую технику пилотирования, довольно быстро осваивали бомбометание с пикирования по ведущему.
Новая тактика действий потребовала и некоторых организационных изменений. Звено теперь состояло из четырех самолетов, действовавших попарно, эскадрилья из двух-трех звеньев.
Летчикам-истребителям также пришлось менять свою тактику применительно к нашей. На разборе полетов мы частенько встречались с ними, добивались единства взглядов по вопросам взаимодействия в бою/ Обычно мы были довольны тем, как они прикрывали нас, но иногда и критиковали их, разумеется, только за дело.
Однажды, когда аэродром закрыло туманом и полеты прекратились, к нам на КП прибыли боевые собратья — истребители. Среди них были командир полка подполковник П. И. Павлов, летчики Сушкин, Шварев, Ломакин, Кудимов, Романов. Зашел разговор о боевой работе.
— Иногда, в самый критический момент, вас не оказывается рядом, — заметил, обращаясь к Швареву, Голубев.
— А вы не растягивайтесь в воздухе на целый километр, тогда мы всегда будем рядом, — ответил Шварев.
— Вам ведь проще на маленьком «ястребке» маневрировать и вести обзор в бескрайнем небе, — возразил Голубев. — А тут летишь среди бела дня и знаешь, что за каждым облаком тебя могут караулить «мессеры» или «фоккеры».
— Пе-2 тоже может вести бой, почти как истребитель, — возразил Шварев. — Вас в самолете трое, и у каждого пулемет. Это же сила!
— Я был однажды свидетелем неприятного случая, — вмешался в разговор Павлов. — Вижу «мессер» заходит в атаку на «пешку». Как же в этот момент вел себя экипаж? Огня он почему-то не открывал и совершенно не маневрировал. Шел по прямой, словно мишень.
— Значит, экипаж пикировщика не видел «мессера».
— Когда я захожу в хвост вражескому бомбардировщику, — поддержал командира полка Ломакин, — так он как черт мечется, никак его в прицел не поймаешь. Маневр — вот наше оружие, понимать надо.
— Истребителям, — сказал Раков обращаясь к Павлову, — нужно перед вылетом знакомиться с замыслом действий пикировщиков, знать, с какого направления они будут выходить на боевой курс, на какой высоте выходить из пикирования.
— Правильно, Василий Иванович, — одобрил эту идею Павлов. — И вот еще что: истребителей следует разбивать на две группы: ударную и осуществляющую непосредственное прикрытие пикировщиков. Первая должна идти впереди или позади их, с превышением, чтобы при появлении противника немедленно вступить с ним в бой. Группе непосредственного прикрытия надлежит все время находиться рядом с бомбардировщиками и быть готовой к отражению атаки вражеских истребителей, прорвавшихся сквозь первый заслон. Двойной заслон необходимо создавать даже при небольшом количестве сопровождающих самолетов.
— Я давно летаю на прикрытие пикировщиков, — сказал Ломакин. — Считаю эту задачу хотя и трудной, но почетной. Нам не менее приятно, чем вам, когда бомбы попали в цель. Ведь в вашем успехе есть и наша доля...
Частые встречи с истребителями способствовали укреплению нашей дружбы, а она в свою очередь усилению ударов по врагу. В этом мы скоро убедились на деле.
Летом 1943 года бои разгорелись с новой силой. Наибольшую активность войска Ленинградского и Волховского фронтов проявляли в районе Синявино, чтобы улучшить здесь свои позиции. Линия нашей обороны южнее Ладожского озера проходила по низкой болотистой местности прямо перед Синявинскими высотами. За этими высотами, оснащенными мощными опорными пунктами, находился Мгинский укрепленный район противника с развитой сетью железных и шоссейных дорог. Наступлением отсюда гитлеровцы постоянно угрожали снова замкнуть кольцо вокруг Ленинграда.
Центральной ареной боев стали Синявинские укрепления. Жаркие июльские дни с короткими ночами и многократными вылетами изматывали нас. Поэтому все искренне обрадовались, когда, проснувшись, увидели над аэродромом пелену тумана. Можно было немного отдохнуть. На стоянках находились техники, заканчивавшие подготовку самолетов к полету. Они знали, как недолго держится предутренний летний туман. Вскоре действительно небо прояснилось и стало снова припекать солнце.
Мы собрались в землянке.
— Вот на этом участке вражеского переднего края, — сказал Раков, проводя карандашом по карте, — находятся огневые точки. Нужно уничтожить их и тем самым помочь нашей пехоте овладеть стратегически важной дорогой...
Задание не отличалось сложностью и новизной. Мы уже не раз летали на бомбометание неприятельских артбатарей, обстреливающих Ленинград. Поэтому подготовка к вылету заняла немного времени.
...К Синявинским укреплениям шли на высоте три тысячи метров. Под нами проплывало огромное болото, густо изрытое воронками. Заполненные водой, они поблескивали на солнце, блики слепили глаза. Последние клочья тумана сползли по низинам на север, к Ладожскому озеру.
Вот и синявинский коридор — единственная на суше магистраль, связывающая Ленинград с Большой землей!
Монотонно гудели моторы. Иногда их голос повышался, будто они просили прибавить газу. Впереди шел Раков. У него свой, особый, летный почерк — ровный, строго рассчитанный.
Неожиданно ведущий начал разворачиваться на обратный курс. «Куда он нас хочет вести? — с недоумением подумал я. — Уж не домой ли?»
— Боевой курс триста градусов. Приготовиться к атаке! — четко скомандовал Раков.
Я осмотрелся. Лучшая видимость была в направлении полета. Оставшееся за спиной солнце теперь отлично освещало землю. Глянул на компас — триста градусов. Все стало ясно: атаковать объект будем с солнечной стороны, а после пикирования уходить прямо на свою территорию. Удар нанесем внезапно. Вот оно мастерство ведущего!
Хитрость удалась. Гитлеровцы открыли огонь, когда наши первые самолеты обрушили на их головы смертоносный груз. В пике мы переходили парами, без перестроения. Прицеливались только ведущие, а ведомые сбрасывали бомбы по их сигналу. Эскадрилья все время держалась компактно.
Я шел в строю последним. Мне и на этот раз кроме бомбометания предстояло сфотографировать результат группового удара. Ведь задание считалось выполненным, когда доклады подтверждались фотоснимками. Чтобы зафиксировать на пленку взрывы всех сброшенных бомб, замыкающему экипажу нужно было несколько отстать от строя. Именно в такие моменты мой самолет мог стать легкой добычей вражеских истребителей.
Штурман попросил немного довернуть машину, и цель пошла точно по курсовой черте. Все хорошо. Затаив дыхание, Виноградов следил за кольцом пузырька, перекрестьем прицела и наплывающей артбатареей врага. Наконец они совместились.
— Пошел! — скомандовал штурман.
Я отжал штурвал. Самолет, опустив нос, устремился вниз с нарастающей скоростью.
— Фотоаппарат включил! — доложил Виноградов.
Я нажал кнопку на штурвале, и бомбы отделились от пикировщика. Стрелка указателя скорости приближалась к последней метке. Из пикирования самолет выходил вяло. Изо всех сил я потянул штурвал на себя. Перегрузка сдавила ноги, голову, все тело. Описав дугу, «пешка» вышла на горизонтальную прямую. Зенитные снаряды рвались далеко позади. Гитлеровцы не предполагали, что Пе-2 может развивать такую бешеную скорость.
— Насчитал только одиннадцать «пешек», — доложил Виноградов, когда мы пристраивались к группе. — Одной не хватает.
— Кого же нет в строю?
— Сохиева, — немного помолчав, ответил Виноградов. «Неужели его сбили? — с тревогой подумал я. — Но когда? Почему этого никто не видел? Возможно, «мессер» подкрался незаметно?»
Отсутствие самолета Сохиева нарушило симметрию строя. Тогда один «як» вплотную пристроился к машине Анатолия Журина. По номеру на фюзеляже я узнал истребитель Анатолия Ломакина.
— Журин с Ломакиным в любви объясняются, — с иронией сказал Виноградов, кивнув головой в их сторону.
Большая дружба двух Анатолиев проявлялась и на земле, и в боевых полетах. Они познакомились еще до войны — на школьной скамье. Потом вместе поступили в авиационное училище, вместе начали летать. В военные годы истребитель Журин по воле судьбы стал бомбардировщиком. Но те же дороги войны снова свели их в блокадном Ленинграде.
Истребитель Ломакина словно прилип к «пешке», до самого аэродрома держался крылом к крылу. Затем он резко отвалил влево и пошел на посадку.
А меня на всем обратном пути не покидала тревожная мысль: «Где же Сохиев?» Но буквально через минуту после посадки я вдруг увидел бегущий по рулежной дорожке самолет № 17: это была машина Сохиева!
— Харитоша, жив? — бросился я обнимать своего друга, когда он вылез из кабины.
— Малость маху дал на боевом курсе, — улыбаясь, ответил Сохиев. — Вот и пришлось задержаться в гостях у немцев.
Смело и даже дерзко летал Сохиев. Если на земле штурману Мельникову иногда удавалось охладить его горячность, то в боевом полете он был неукротим. Штурман знал эту черту характера летчика и в воздухе старался не перечить ему.
До сих пор память цепко хранит образ Георгия Николаевича Мельникова, рослого, светловолосого паренька со спокойным, даже несколько флегматичным характером. При разговорах он всегда угловато жестикулировал, все песни пел на один мотив, отдаленно напоминающий мелодию «Варяга». Мы нередко подшучивали над его вокальными способностями, на что он невозмутимо отвечал:
— Будущие поколения признают мой талант! Просто. вы мало смыслите в музыке. Маяковского тоже вначале не признавали!
В эскадрилье, пожалуй, не было более дружного и слетанного экипажа, чем этот. Кроме Сохиева и Мельникова в него входил воздушный стрелок-радист сержант П. Г. Бут. Авиаторы тщательно готовились к выполнению каждого задания. Все они продумали и перед своим последним полетом. Но как говорят, и на старуху бывает проруха. Штурман забыл включить электросбрасыватель (ЭСБР-2) и не продублировал аварийный сброс бомб. Летчик сразу почувствовал необычную вялость машины на выходе из пикирования. Он нажал контрольную кнопку — лампочки загорелись. Бомбы не сброшены! У Мельникова глаза на лоб полезли. Что делать?
— Не горюй, Жора, все равно я плохо прицелился, — вначале успокоил Сохиев друга. Но вскоре им овладела досада на штурмана. Высота потеряна, линия фронта позади, а бомбы не израсходованы. «Не вести же их домой, — подумал летчик. — Еще обвинят в трусости». И тут взяла верх свойственная ему горячность.
— Сейчас я тебя прокачу! Сразу поймешь, что значит забывать об обязанностях в полете! — сказал Сохиев штурману. Развернув машину обратно, он приказал готовить прицельные данные для бомбометания с горизонтального полета.
Кружиться на Пе-2 над линией фронта, да еще на малой высоте, когда вражеские зенитки буквально окатывают самолет огнем, крайне опасно. Но Сохиев без страха пошел на этот риск. В боевом полете редко удается все предусмотреть. И когда какая-либо трудность возникает неожиданно, для преодоления ее требуется полное напряжение мышления, сил и нервов. А времени на осмысливание ситуации и принятие решения уже не остается. Видимо, в таком положении оказался тогда и Сохиев. Когда пикировщик шел над передним краем обороны противника, на него обрушилось море огня.
— Держи скорость триста шестьдесят, высоту восемьсот, — передал штурман.
Летчик и штурман внимательно смотрели вперед по курсу, выискивая минометные и артиллерийские батареи. Они могли, конечно, и неприцельно высыпать бомбы на передний край неприятельской обороны. Все равно какая-либо из них угодила бы в блиндаж или в окоп. Но Сохиев решил ударить только по артбатарее, выполнить именно то боевое задание, которое экипаж получил перед вылетом.
— Вижу огневые позиции артиллерии. Так держать! — скороговоркой выпалил штурман, припав глазами к прицелу.
Летчик точно выдержал установившийся режим полета и вскоре почувствовал, как машина освободилась от смертоносного груза.
— Пошли касатки! — доложил стрелок-радист. До этого он все время молчал, прислушиваясь к разговору летчика и штурмана.
— Есть! Накрыли! — обрадованно воскликнул Мельников. — Разворот вправо! Курс — домой!
А снизу к самолету летели десятки огненных шаров. Летчик снова начал бросать «пешку» то вправо, то влево. Уклоняясь от разрывов, он вскоре вывел машину из этого пекла.
Сохиев, разумеется, мог не повторять атаку. Более того, перед полетом командир предупреждал, что не следует этого делать, но разгоряченный боем летчик забыл обо всем и не смог подчинить свои чувства разуму.
После полета Раков сразу же вызвал Сохиева и Мельникова к себе. Те стояли перед ним, вытянув руки по швам. Хмуро глянув на них, комэск спросил:
— Вы что же, Мельников, не знаете оборудования своего самолета?
Штурман чувствовал, как щеки его заполыхали огнем.
Конечно же, он все хорошо знал и понимал. Но как объяснить командиру допущенную оплошность?
— Скажите, Сохиев, зачем вы пошли на второй заход, о чем думали в полете? — Раков перевел все тот же суровый взгляд на летчика.
Зачем? Как укротить неудержимый порыв ярости, овладевший им, когда он узнал, что бомбы не сброшены? Как согласовать это чувство с сознанием воинского долга?
— Не знаете, о чем сказать? — недовольно переспросил Раков. И тут же сам ответил на поставленный вопрос: — В бою, когда речь идет о жизни и смерти, о том, как одержать победу над врагом, нужно быть расчетливым и спокойным. Неуемная горячность могла бы только погубить вас. К успеху ведет лишь осознанная храбрость. Вы же понимаете?
— Понимаю, — тихо отозвался Сохиев, заметив, как постепенно сошел гнев с лица командира.
Раков был тысячу раз прав. Храбрость должна всегда сочетаться с трезвым расчетом. Горячность нужно уметь подчинять разуму. Сделать это не так просто.
— Хорошо, — устало сказал командир эскадрильи. — Будем считать, что поняли друг друга. А теперь идите отдыхать.
Раков не сомневался в том, что Сохиев никогда не спасует в трудную минуту, не оставит товарища в беде.
А летчик еще долго находился под впечатлением разговора с командиром, напряженно думал, как воспитать в себе выдержку, как подчинить разуму свою горячность. Без этих качеств нельзя воевать и побеждать.
Сохиев менялся буквально на глазах. Вскоре о его успехах рассказала флотская газета. «За несколько дней, — говорилось в заметке, — экипаж младшего лейтенанта Сохиева, штурмана младшего лейтенанта Мельникова и стрелка-радиста Бута совершил шестнадцать успешных боевых вылетов...
Наиболее ценно у молодого командира то, что он тщательно анализирует свои боевые вылеты, извлекает полезные уроки, учится на опыте других. Он и сам серьезно готовится к выполнению каждого задания и требует этого от остальных членов экипажа.
...Защищая город Ленина, сын осетинского народа Сохиев проявил себя как мужественный, не ведающий страха боец. Он обрушил на головы фашистов не один десяток бомб, стал продолжателем лучших традиций балтийских летчиков...»
На командный пункт полка принесли фотоснимки, запечатлевшие результаты последнего вылета на бомбометание.
— Здесь находилась артиллерийская батарея противника, — пояснил начальник штаба Борис Михайлович Смирнов. — Бомбы попали точно в цель. Судя по силе взрыва, в воздух взлетели и ящики с боеприпасами.
Командир полка Михаил Алексеевич Курочкин молча разглядывал снимки. Он был доволен результатами нашей работы, но похвалил довольно скупо, только и сказал:
— Неплохо... — Помолчал немного и спросил: — Кто фотографировал?
— Летчик Калиниченко. Он и бомбил наравне со всеми экипажами.
— Хорошо сделал, молодец! — не сдержал своего восхищения командир. Такие слова от него не часто можно было услышать.
Зазвонил телефон. Курочкин снял трубку. Выслушав чью-то просьбу, он ответил:
— Скоро же вечер, можем не успеть. — Но тут же твердо добавил: — Раз надо — вылетаем.
Положив трубку, командир сказал начальнику штаба:
— Пехотинцы снова просят помочь им. Выпускайте группу Селиванова.
И опять в воздух поднялась восьмерка пикировщиков, возглавляемая заместителем командира полка Г. К. Селивановым. Однако в назначенное время она не возвратилась. Над аэродромом стали сгущаться сумерки.
— Запросите ведущего еще раз, — распорядился Курочкин.
Но Селиванов не ответил на вызов радиста. Командир полка заметно волновался. Ведь большинство экипажей не имело опыта ночных полетов. Кроме того, требовалось заранее подготовить средства для обеспечения посадки. А на аэродроме не было ни одного прожектора.
— Кто улетел с Селивановым? — спросил Курочкин у начальника штаба.
— Молодые летчики второй эскадрильи, — спокойно ответил Смирнов.
Чем больше нервничал командир полка, тем спокойнее становился начальник штаба. За время совместной службы Смирнов хорошо изучил его характер, знал, как вести себя, когда тот выходил из равновесия.
На западе еще горела над горизонтом розовая полоска заката, а с востока уже надвигалась ночь. С каждой минутой становилось все темнее. Но вот над аэродромом появилась группа самолетов. Разомкнувшись, они с ходу начали один за другим садиться. На стоянку заруливали уже в темноте.
Через несколько минут майор Селиванов во главе группы летчиков, штурманов и воздушных стрелков-радистов неторопливо шагал к командному пункту. Что-то рассказывая, он оживленно жестикулировал руками. Был он, как всегда, бодр, хотя сегодня ему пришлось много и напряженно поработать.
— Почему не ответили на запрос радиста? — строго спросил Курочкин, выслушав доклад Селиванова о выполнении задания.
С лица майора моментально слетела улыбка, глаза стали грустными, и он сразу отвел их в сторону под жестким взглядом командира полка.
— Почему же все-таки не ответили? — повторил свой вопрос Курочкин.
— Цель была плохо видна. Пришлось делать второй заход, — едва сдерживая себя, ответил Селиванов.
Он не понимал, почему командир разговаривает с ним таким тоном. Боевое задание выполнено, группа возвратилась без потерь, все летчики, несмотря на сумерки, произвели посадку без поломок.
— Второй заход! А почему...
— Не посчитал нужным! — не -дослушав командира полка, почти крикнул Селиванов. — Не вы, а я отвечал за полет. По расчетам штурмана я видел, что мы успеем засветло возвратиться на аэродром. О чем еще докладывать?
Селиванов знал, что Курочкин давно питает к нему неприязнь. Уже не один мирно начинавшийся между ними разговор кончался руганью. Оба привыкли к таким поворотам. В этот раз Курочкин в общем-то остался доволен благополучным исходом боевого вылета группы Селиванова и больше не стал распекать своего заместителя. В землянке наступила тишина, означавшая, что разговор с Селивановым окончен.
— Как слетала молодежь, товарищ майор? — спросил Селиванова начальник штаба, стараясь нарушить неловкое молчание.
— Молодежь действовала как надо, — спокойно ответил майор. — Со мной ходили экипажи Буланихина, Арансона и Майорова. Все молодцы. Претензий к ним не имею.
Всего полгода прошло с тех пор, как Буланихин, Арансон и Майоров прибыли на фронт. Внешне они были очень непохожи друг на друга. Лева Арансон — высокий, энергичный, порывистый, с черными глазами на волевом лице. Прилежание и старательность позволили ему быстро стать отличным воздушным воином.
Полной противоположностью Арансону был Григорий Буланихин. Невысокий и коренастый, он казался застенчивым и медлительным. Но в воздухе летчик буквально преображался, становился смелым, решительным, настойчивым.
Лев Майоров занимал между ними как бы золотую середину. В его сутуловатой фигуре с длинными цепкими руками угадывалась могучая сила, отличался он и работоспособностью. В характере летчика счастливо уживались спокойствие и неиссякаемый юмор. Казалось, никакие фронтовые невзгоды не могут поколебать его оптимизма.
Молодые авиаторы быстро набирались опыта. Проявляя мужество и отвагу, они показывали также и высокое боевое мастерство.
5 сентября 1943 года самолет Буланихина был внезапно атакован двумя «фокке-вульфами» на выходе из пике. Пикировщик получил повреждения, штурман Ананьин и стрелок-радист Шевчук были ранены, а летчика, видимо, спасла бронеспинка сиденья. Ему одному пришлось драться с двумя «фокке-вульфами», пока не подоспели наши истребители. Буланихин сумел отразить все атаки врага, а затем довести подбитую машину до аэродрома и посадить ее.
Рана Е. К. Шевчука оказалась не опасной, а А. П. Ананьина спасти не удалось — он скончался еще в полете.
На следующий день мы тремя группами вылетели бомбить укрепления противника на Синявинских высотах. При постановке задачи нас предупредили, что наши пехотинцы выложат на переднем крае белое полотнище, чтобы указать направление к цели, а артиллеристы при появлении «пешек» откроют огонь дымовыми снарядами. Делалось это во избежание ошибок.
Подлетая к линии фронта, мы усилили наблюдение за местностью. На земле мелькали вспышки разрывов, пылали очаги пожаров, к Ладожскому озеру тянулись полосы густого дыма. Там шел бой. Однако полотнище мы так и не обнаружили.
Внезапно на нас обрушился мощный шквал огня. Небо даже потемнело от разрывов зенитных снарядов. Казалось, все пути перекрыты, к цели пробиться невозможно. Шедшая справа «пешка» задымила и со снижением пошла в сторону.
— Кого-то подбили зенитки? — не то спросил, не то доложил штурман.
Раздумывать было некогда. Вслед за ведущим я перевел Пе-2 в пике и сбросил бомбы. Огонь зениток внезапно прекратился. Замолчали даже крупнокалиберные пулеметы. Что бы это значило? В это время слева что-то блеснуло, и в направлении самолета потянулись цепочки трассирующих пуль. Все стало ясно: появились вражеские истребители!
Воздух снова прочертили огненные пунктиры. Один из них метнулся к соседнему самолету — тот вскоре загорелся.
Постепенно пламя охватило всю машину. Она шла со снижением, оставляя позади густой шлейф дыма. К горлу подступил комок горечи и злости. Руки словно одеревенели на штурвале. А «пешка» пылающим факелом неслась к земле. Удар — и в воздух взметнулся сноп огня и дыма.
Какая нелепая потеря. Не уберегли пикировщика наши истребители, прозевали врага. Не успел я собраться с мыслями, как в небе мелькнула новая огненная трасса. За ней пронеслась вторая. А третья — впилась в самолет Григория Буланихина. В этот раз он выполнял задание с другими штурманом и стрелком-радистом. Но экипаж тут не виноват. Атаки «фокке-вульфов» оказались внезапными и стремительными. Опять истребители прикрытия не справились со своей задачей. От меткой пулеметной очереди Пе-2 загорелся. Сбить пламя скольжением летчику не удалось. Покинув строй, самолет резко пошел вниз, к Ладоге. Вскоре над озером, примерно на высоте шестьсот метров, раскрылся белый купол парашюта.
Кому-то из экипажа удалось спастись. А пикировщик, свалившись на крыло, врезался в воду.
Фашисты, ободренные успехом, набросились на самолет Майорова. Но летчик разгадал намерение, вовремя сманеврировал и поставил «фокке-вульфов» в трудное положение. Гитлеровцы попытались повторить атаку, но, встреченные пулеметным огнем штурмана и воздушного стрелка-радиста, быстро отвалили в сторону. Пока они раздумывали, как лучше подойти к «Петлякову», сверху их атаковали два «яка» из группы прикрытия. Один «фокке-вульф» загорелся. Увидев «яков», вражеские истребители поспешили выйти из боя.
Уже на земле я узнал, что с задания не вернулись экипажи Николая Колесникова, Льва Арансона и Григория Буланихина. Все они были опытными летчиками, совершившими по нескольку десятков боевых вылетов. Даже не верилось, что так могло случиться.
Вечером Раков подробно разобрал причину потери трех экипажей. Зная, что над Синявино нашей авиации стало больше, некоторые авиаторы стали вести себя в воздухе слишком самоуверенно, беспечно. Нередко они забывали об элементарной осмотрительности.
— Помните, товарищи, — сказал в заключение Раков, — нужно постоянно следить за воздухом, искать врага, упреждать его удары. Когда вы встречаетесь с ним лицом к лицу, у вас есть возможность и для принятия правильного решения, и для проявления своего мастерства. А если вы окажетесь спиной к нему и подвергнетесь внезапному нападению, то станете просто мишенью.
Нелегко давалась наука побеждать. Разборы боевых вылетов, разумеется, обогащали нас знаниями. Но мало только знать, нужно еще и уметь. Необходимые навыки мы приобретали в процессе практики. Развивали и тактическое мышление, которого многим еще недоставало.
Что же произошло в небе над Синявино? Об этом стало известно на следующий день. Нам сообщили, что Колесников на подбитой машине сел на соседнем аэродроме. Туда срочно вылетела группа техников и механиков. Через день экипаж на отремонтированном Пе-2 возвратился в полк. Пока летчик заруливал «пешку» на стоянку, там собрались люди. Первым вылез из кабины воздушный стрелок-радист Иван Алейников, потом штурман Михаил Суханов, последним Николай Колесников.
— Что случилось? — спросил Васянин, пожимая летчику руку.
— Подбили над целью, пришлось садиться на другом аэродроме, — нехотя отозвался Колесников. Он не любил рассказывать о себе, считал это бахвальством. Даже на вопрос своего близкого друга Юрия Кожевникова уклончиво ответил:
— Ничего особенного.
Только за ужином, когда нервное напряжение у Николая немного спало, мы узнали некоторые подробности этого полета...
При подходе к цели Колесникову удалось благополучно преодолеть несколько мощных огневых заслонов вражеской зенитной артиллерии. Вдруг самолет вздрогнул, слегка качнулся, и, оглянувшись, штурман Суханов увидел позади узкую белую полосу. В кабине запахло бензином. Стало ясно: осколок снаряда перебил бензопровод, и из него хлещет горючее. Распыляясь, бензин обливал фюзеляж и наполнял парами кабину. Чтобы легче было дышать, Колесников открыл форточку и прижался к ней лицом, но облегчения не почувствовал.
Зенитный огонь все усиливался, а до цели оставалось еще несколько минут полета. Николай понимал, что для самолета, наполненного парами бензина, достаточно искры, чтобы он вспыхнул как факел. Он вопросительно посмотрел на Суханова, но тот только пожал плечами. «Что же делать? — мучительно думал Николай, но тут же отбросил все сомнения и твердо решил: Пока тянут моторы, пока в руках есть сила и работает мысль, будем идти на цель!»
— Продолжаем выполнять задание! — сообщил он членам экипажа.
Поврежденный бензопровод не обеспечивал нормальной подачи топлива, поэтому левый мотор вскоре начал давать перебои. А боевой курс уже начался. Летчик перекинул тумблер вперед, и тормозные решетки выпустились. Забыв об опасности, штурман прильнул к глазку прицела. Наконец цель в перекрестье.
— Пошел!
Все бомбы легли точно, задание выполнено. Теперь можно подумать и о спасении экипажа. От бензиновых паров, скопившихся в кабине, летчик и штурман стали задыхаться. Вдруг в голове Михаила Суханова мелькнула спасительная мысль.
— Маски! Маски! — закричал он.
Михаил тут же извлек из чехлов две маски, одну передал летчику, другую поднес к своему лицу и открыл кран подачи кислорода. Дышать стало легче.
— Где линия фронта? — спросил летчик.
— Уже позади.
— Надо садиться. Суханов взглянул на карту:
— Курс тридцать градусов!
Колесников вел машину на одном моторе. Стрелка бензиномера быстро приближалась к нулю. Но аэродром находился уже рядом. Недалеко от опушки соснового леса Николай увидел белое полотнище посадочного «Т». А через несколько секунд он удачно приземлил самолет на незнакомом аэродроме.
Вечером в столовой собрались летчики всех эскадрилий. За ужином мы обычно узнавали все новости истекшего дня. Затем, не торопясь, шли к автобусу и отправлялись в общежитие отдыхать. В дороге напряжение от боевой работы немного спадало и кто-нибудь из товарищей нередко просил Гришу Буланихина:
— Гриня, давай!
Гриша, по обыкновению, не заставлял себя упрашивать и заводил песню-пародию на мотив «Калинки». Все дружно подхватывали ее. Нервы расслаблялись, сердца добрели, души успокаивались.
Но в этот раз мы возвращались домой молча. Не было с нами ни запевалы Буланихина, ни весельчака Арансона.
— Как думаешь, холодная сейчас вода в Ладожском озере? — тихо спросил я Юрия Косенко.
— Не знаю, а что?
— Мы со штурманом видели, как над озером из горящей машины кто-то выпрыгнул с парашютом. Жив ли он?
Юрий промолчал. Снова наступила тишина. А меня не покидали мысли о том, что произошло над Синявино. Над целью появилось всего четыре «фокке-вульфа». А наших там было двадцать четыре пикировщика и восемнадцать истребителей. И все-таки фашистам удалось поджечь два советских самолета. Опять эта беспечность! Как был прав Василий Иванович Раков, когда говорил, что «если ты окажешься спиной к врагу, то станешь мишенью».
В ту ночь я долго не мог уснуть. Через открытое окно виднелся край ночного неба. На фоне проплывающих прозрачных облаков луна казалась бегущей по волнам серебристой лодкой.
Сон не шел. Я старался освободиться от придавивших меня мыслей, думать о чем-то другом. И только далеко за полночь забылся в желанной дреме...
А на следующее утро чуть свет снова все собрались на аэродроме. Техники, механики и оружейники осматривали и готовили самолеты, а мы коротали время в землянке, ожидая боевого вылета. Вошел майор Бородавка.
— Слышали, летчик Арансон и его стрелок-радист Леонтович вернулись, — радостно сообщил он.
Все бросились к Бородавке с расспросами. Но он сразу заявил, что никаких подробностей не знает.
— Сообщили из штаба полка по телефону, — отчеканил он, предупреждая появление новых вопросов.
Почему вернулись только двое? А где штурман Толмачев? Как им удалось остаться в живых? Ведь их самолет пылал словно факел и при падении взорвался. Сам видел. А может быть, было иначе? В горячке боя один за всем не усмотришь. Истина устанавливается на основе показаний нескольких очевидцев.
Арансона я увидел в тот же день. Вместе с механиком он осматривал новый самолет, который ему выделили вместо сгоревшего. Летчик, как всегда, был бодр и словоохотлив, словно с ним ничего не произошло. Мы подошли к рейфуге вместе с Сохиевым. Хотелось узнать подробности его последнего полета.
— Как же все получилось? — спросил я Леву. Лицо Арансона стало сразу серьезным, задумчивым.
— Прозевали, братцы, вот и получилось, — с грустью в голосе начал он рассказ. — Да и действовали не совсем грамотно. Оказывается, первым «фоккеров» заметил флагманский стрелок-радист Николай Ершов. Маскируясь местностью, они подкрадывались к нам снизу. Ершов решил в одиночку отразить их атаки, даже не оповестил экипаж о появлении вражеских истребителей. Он рассчитывал, что все сами увидят, как он открыл огонь по «фокке-вульфам», и примут меры для обороны. А получилось по-иному. Напоровшись на пулеметные очереди Ершова, фашисты отвернули вправо и снизу пристроились ко мне. Мы их увидели, когда мой самолет загорелся. Стрелок-радист Леонтович успел дать по «фоккерам» только одну очередь. Те подвернули еще правее и подожгли «пешку» Буланихина.
— Куда же смотрели истребители прикрытия?
— «Яки» в это время находились выше группы пикировщиков, — продолжал Арансон, — и тоже ничего не видели. Пламя быстро распространилось по всему моему самолету. Под нами была уже своя территория. Я сорвал фонарь кабины и приказал экипажу покинуть машину. Штурман Толмачев не смог открыть нижний люк — его заклинило. Тогда он выбросился вверх из открытой кабины. Воздушным потоком штурмана отбросило назад. «Командир, Толмачева зажала антенна!» — крикнул мне стрелок-радист. Тело штурмана зацепилось за провод самолетной антенны и безжизненно повисло на хвостовом оперении. Пламя ворвалось в кабину. Мысль работала с молниеносной быстротой. Я лихорадочно переводил взгляд то на бушующий впереди огонь, то на Толмачева. Мне казалось, что я слышу его крики... Конечно же, он кричал! Разве можно не кричать, когда горишь заживо! «Толмачев отцепился и пошел вниз!» — снова доложил Леоптович. «Прыгай, немедленно прыгай!» — приказал я стрелку-радисту. Леонтович прыгнул, за ним покинул машину и я.
Арансон опустил глаза и тихо добавил:
— На земле мы нашли Толмачева мертвым. Он лежал у овражка, затянутый в парашютные лямки. Кольцо не было выдернуто. Подошедшие к нам солдаты помогли похоронить его.
Слушая Арансона, я мысленно воссоздавал картину минувшего боя и снова приходил к выводу: в групповом полете ошибка одного человека может иногда стоить жизней многих товарищей.
Днем в перерыве между вылетами командир полка собрал все экипажи. Были приглашены и летчики-истребители, прикрывавшие нас в полете.
— Предстоит важное задание, — с видом знатока высказал предположение Пасынков.
До этого командир поступал именно так. Когда полк получал трудное задание, он непременно сообщал его и летчикам-истребителям. Но теперь...
— Выходит, воевать разучились?! — строго спросил Курочкин, в упор рассматривая нас.
Мы поняли: будет разнос. Вид у командира был озабоченный и суровый — полк понес большие потери. И виноваты в этом прежде всего мы сами. И все-таки было непонятно, почему он так резко говорит с нами.
— Дисциплины нет в воздухе! — ругался Курочкин. Всем досталось на этом своеобразном совещании.
А когда оно закончилось, и у нас разгорелись страсти. Особенно сильно критиковали Ершова за его самоуверенность.
— Виноват, братцы. Больше никогда такого не повторится, — только и мог сказать Николай в свое оправдание.
Досталось на орехи и нашим собратьям — летчикам-истребителям.
— Вы только и заботитесь — о запасе высоты, — наседал на Кудымова Пасынков. — Заберетесь на верхотуру и не видите, как «фоккеры» к нам снизу подходят. Потому и не успеваете отбить их атаки.
Когда долгое время летаешь с товарищем на боевые задания, можешь в глаза говорить ему о его слабостях и ошибках. И он не обидится. Еще долго предстоит идти вместе по суровой и опасной военной дороге. Кому же хочется по-дурацки сложить голову! В честной, принципиальной критике проявлялись крепость дружбы авиаторов и полное доверие их друг к другу.
— Каждый боевой вылет — это прежде всего большой и тяжелый труд, — вступил в разговор заместитель командира полка по политчасти Шабанов. — Он требует и от бомбардировщиков, и от истребителей предельного напряжения моральных и физических сил. В воздухе ничего не делается наполовину или как-нибудь. Допустил ошибку, смалодушничал — расплачивайся кровью: и своей и товарищей.
Шабанов, по обыкновению, говорил спокойно, как бы размышляя вслух и стараясь угадать наши же мысли. Это придавало его словам убедительность и действенность.
— Товарищ подполковник, — обратился к замполиту Колесников, — мы учились прежде всего топить корабли. Почему же нас не посылают уничтожать морские цели?
Вопрос был задан неспроста. Нас действительно учили летать над морем и бомбить движущиеся цели, Здесь же приходилось действовать то по осадным артбатареям, то по опорным пунктам противника.
— Я понимаю вас, товарищи, — ответил Шабанов, — согласен с вами. Но видимо, обстановка вынуждает наше командование использовать нас пока не по назначению. Туго приходится нашим наземным войскам. Надо помогать им.
Где бы ни появился замполит, его сразу окружали летчики, техники, мотористы. Люди тянулись к нему, потому что знали: он сообщит не только фронтовые новости, но и даст полезные советы.
— Сейчас для нас самое важное, — сказал Шабанов, — освоить тактику вражеских истребителей и научиться их сбивать.
После совещания полковые политработники заметно активизировали свою деятельность в этом направлении. Во всех подразделениях прошли партийные и комсомольские собрания. Были выпущены боевые листки, изготовлены плакаты и схемы, дающие четкое представление о секторах наблюдения членов экипажа бомбардировщика во время полета строем и об углах стрельбы из бортового оружия. Провели мы и несколько учебных боев с истребителями.
Дела в полку пошли значительно лучше. Боевые задания теперь выполнялись без боевых потерь.
Однажды в нашу землянку снова заглянул Шабанов. Он только что вернулся из штаба дивизии, и, видимо, с какой-то радостью. С лица его не сходила чуть заметная улыбка.
— Буланихин жив! — объявил он.
«Значит, это был он, значит, спасся», — подумал я, вспомнив белый купол парашюта над Ладожским озером.
— Где он? Как себя чувствует? — посыпались вопросы.
— В госпитале. Я был у него. Всем вам привет передавал.
И Шабанов рассказал обо всем, что узнал от Буланихина. На выходе из пикирования летчик почувствовал сильный удар, затем увидел серое брюхо проскочившего над головой «фокке-вульфа». Через несколько секунд самолет его загорелся. Левый мотор перестал работать. Первой мыслью летчика было дотянуть до Ладожского озера и посадить машину на воду. Но пламя быстро распространялось, начал гореть плексиглас кабины, обжигая лицо и руки. Буланихин понял, что приводнить горящую «пешку» не успеет, увеличил обороты мотора, чтобы не потерять высоту и скомандовал экипажу прыгать с парашютами. А на нем уже тлели шлемофон и комбинезон. Летчик оттолкнулся ногами от сиденья и полетел вниз. Несколько секунд он снижался, не раскрывая парашюта, чтобы воздушным потоком сбить пламя со своей одежды. Потом дернул кольцо и услышал спасительный хлопок над головой — до воды оставалось несколько метров.
Штурман П. А. Галахов и стрелок-радист Е. К. Шевчук, видимо, не слышали команды летчика покинуть самолет. Они упали вместе с машиной и погибли. Буланихин же был подобран на озере нашими катерами и доставлен в госпиталь.
— Не повезло Грише, — тихо произнес Пасынков, когда Шабанов закончил свой рассказ.
— Не согласен с тобой, — возразил Косенко. — Раз жив остался, считай, повезло.
Забегая вперед, хочется добавить, что после длительного лечения врачи вернули Григория Буланихина в строй. Через год он прибыл в полк и снова летал на пикировщике до самого конца войны.
Шабанов сел за стол, закурил и после небольшого раздумья спросил:
— Ну как живете, чем озабочены? Рассказывайте.
— Погода хорошая, а почему-то не летаем, — пожаловался Пасынков. — Вас в дивизию вызывали?
Каждый чувствовал, что назревают большие события, а какие именно — не знали.
— Верно, вызывали, — с улыбкой ответил Шабанов. — А вы что, скучаете без работы?
Комиссар сообщил приятную новость. В районе Синявино за шесть дней боев летчики нашего полка уничтожили девять дотов, пять минометных батарей и три артиллерийские, два танка, разрушили шоссейный мост, взорвали четыре склада: два с боеприпасами и два с горючим.
Командование сухопутных войск, действовавших на синявинском участке фронта, объявило благодарность всем экипажам, участвовавшим в этой операции.
— Теперь нам приказано готовиться к дальним полетам над морем, — сказал Шабанов. — Завтра начнем бомбить морские объекты.
— Это здорово! — воскликнул Пасынков. — Наконец-то займемся настоящей работой!
Днем меня вызвали на КП полка. Там уже находились лейтенант Михаил Губанов и старшина Владимир Кротенко. Замполит А. С. Шабанов сказал нам:
— Сегодня посылаем вас на встречу с солдатами и офицерами той пехотной части, с которой мы взаимодействовали во время боев под Синявино. Расскажите им, как летаете, как бомбите огневые точки врага.
И вот мы на переднем крае наших войск. Повсюду следы жестокого боя: изрытая воронками земля, ржавые клочья колючей проволоки, у дороги подбитый вражеский танк, левее и чуть подальше его — обломки немецкого истребителя... Я подумал: не тот ли это «фокке-вульф», который сбили в последнем бою наши истребители прикрытия?
Нас встретил молодой майор со смуглым лицом.
— Милости прошу к нашему шалашу, — сказал он и каждому пожал руку.
Направляясь к землянке, мы услышали нарастающий гул моторов. Спустились в траншею. К линии фронта подходила группа наших штурмовиков. Вытянувшись в цепочку, они один за другим начали пикировать на укрепления врага, сбрасывать бомбы и поливать землю пушечным огнем и реактивными снарядами. Штурмовиков в воздухе сменили пикировщики, а затем снова появились «илы».
Мы стояли в траншее вместе с бойцами и видели, как они радовались успехам нашей авиации. Некоторые с риском для жизни вставали во весь рост и, махая пилотками, призывали летчиков сильнее бить врага, будто те могли их услышать.
Самолеты вскоре ушли. Снова наступила тишина. Мы сразу же направились в землянку, где уже собрались бойцы и командиры.
Начался деловой разговор. Первыми выступали пехотинцы. Они с похвалой отзывались о действиях пикировщиков, благодарили летчиков за активную поддержку.
Ответное слово я попросил сказать Володю Кротенко. И не только потому, что он был самый красноречивый из нас. У воздушного стрелка-радиста боевого опыта было больше, чем у других. Летая в составе экипажа Е. Н. Преображенского, он бомбил столицу фашистской Германий еще в августе 1941 года, первым в Советском Союзе радировал: «Я — Кротенко, мое место — Берлин!»
— Товарищи бойцы и офицеры, — начал Володя. — Я, как и мои товарищи, очень рад встрече с вами. Совсем недавно мне в составе экипажа подполковника Курочкина довелось бомбить вражеские укрепления на вашем участке фронта. Когда мы, выполнив задание, возвращались домой, пехотинцы передали нам по радио: «Молодцы, соколы! Хорошо бомбите!»
Среди собравшихся послышались слова одобрения. Воины, особенно молодые, с интересом слушали бывалого авиатора.
— Завтра вы пойдете в бой, — сказал в заключение старшина Кротенко. — Когда увидите в небе наши самолеты, смело поднимайтесь в атаку. Будьте уверены, что мы, летчики, всегда готовы прийти вам на помощь. Желаю удачи, братцы!
Все встали. Землянка гудела от дружных рукоплесканий.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
