С каждым днем на спасительном льду все больше трещин.
24 апреля прошли последние автомашины. На сто пятьдесят вторые сутки Дорога жизни перестала существовать.
Прикрывать с воздуха стало нечего, но нам, летчикам, легче не стало. На восточном берегу в Кобоне и Лаврове в ожидании судов и кораблей Ладожской флотилии лежали скопившиеся грузы, а начало навигации задерживалось. Наши разведывательные полеты не радовали командование. Чистой воды на озере пока не было, весна приближалась медленно. И все-таки приближалась. Особенно это было заметно в Ленинграде. В середине апреля на расчищенных улицах возобновилось движение трамваев.
Трамвай идет!.. Какое это торжество, большая победа ленинградцев.
Но вот и начался ледоход. В этот день фашисты штурмовали «Невский пятачок», а также совершили массированные налеты на Ленинград и на корабли по дельте Невы.
Шесть суток, отрезанные ледоходом, прервавшим сообщение между берегами Невы, дрались насмерть защитники «пятачка» и погибли все до одного. Днем и ночью наши истребители помогали защитникам Ленинграда и кораблям флота отражать налеты с воздуха и наносить штурмовые удары по войскам противника. В этих боях мы потеряли прекрасного летчика Александра Ивановича Агуреева. Тяжело раненный, он пытался спасти самолет, но разбился при вынужденной посадке, не дотянув до аэродрома.
1 мая — солнечный теплый день. Видимо, природа преподнесла его нам как праздничный подарок. В эскадрильях между полетами прошли короткие митинги, на которых внимание воинов было нацелено на защиту огромных запасов продовольствия и боевых средств, приготовленных для ленинградцев на восточном берегу Ладоги. Включенные на полную громкость репродукторы передавали речь заместителя командующего Ленинградским фронтом генерал-майора Гусева. Он говорил:
— Войска Ленинградского фронта и моряки Балтийского флота отметили международный революционный праздник мощными артиллерийскими залпами, обрушив тысячи снарядов на головы фашистов. Только за март и апрель противник потерял убитыми и ранеными свыше пятидесяти восьми тысяч солдат и офицеров... Сбито двести сорок и подбито сорок восемь самолетов противника...
Мы взлетали, уходя на задание, и возвращались под аккомпанемент гремевшего радио.
— Идет весна, ломается лед, чернеет снег, светлеет день. Гудят вешние воды. Будут великие битвы... — несся над стоянками голос поэта Николая Тихонова...
Да, гвардейцы ждут и упорно готовятся к большим воздушным битвам в районе перевалочных баз Кобона — Лаврово и над кораблями в южной части Ладоги, которых стало теперь втрое-вчетверо больше, чем в начале войны.
А уходящая зима еще проявляла свой нрав: после теплых праздничных дней вновь похолодало. Но белые ночи уже были не за горами.
...И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса...
Эти полчаса для летчиков — продолжение напряженного боевого дня.
Впервые за свои двадцать девять лет я встречал любимые ленинградские белые ночи с чувством озабоченности и усталости.
Группы фашистской авиации днем и короткой светлой ночью рыскали над южной частью Ладожского озера, над портами, базами, вынюхивая дороги, ведущие к причалам. Враг следил за судами, на которых повезут тысячи тонн бесценных грузов в Ленинград, а обратно — эвакуированных ленинградцев.
Массированные удары врага, его активная разведка говорили о том, что 1-й воздушный флот Германии использует время белых ночей, чтобы сорвать снабжение Ленинграда перед новым своим наступлением, о подготовке которого поступали сведения из различных источников.
Полк старательно готовился к тяжелым боям на Ладоге, но май есть май... Пробуждается природа, и молодые сердца стучат в тревожном томлении.
Все чаще официантка Клава Волкова задерживается после ужина возле землянки, где живет Виктор Голубев. Он сильно похудел: кожа да кости. Только глаза на обожженном лице блестят теплотой и радостью.
В эту тихую лунную ночь я дежурил у самолета с надетым парашютом. Освещенные луной макушки могучих елей замерли в коротком сне. Мне тоже хочется хоть на несколько минут закрыть глаза, забыться. Устало присел на сложенные самолетные чехлы, закрыл лицо руками, и мысли тут же унесли меня к родному дому, к Сашеньке, которая и до войны не спала ночами, когда я летал. Не спит она, наверное, и сегодня, тревожится. Да, там, в Ладоге, захочешь, да не уснешь. Дом находится недалеко от волховских мостов, фашисты пытаются разбомбить их и днем и ночью.
Вблизи раздались чьи-то шаги. Затихли. Я поднял голову и увидел взволнованных старшего сержанта Голубева и Клаву.
На Клаве был ее лучший и единственный наряд: стираная гимнастерочка, надетая на белый свитер, да синяя юбка, едва закрывавшая колени. Широкий морской ремень стягивал ее тонкую фигурку. Клава была выше Виктора и чуть заметно сутулилась, чтобы не показывать свое преимущество. Меня это всегда трогало...
Разными путями приходит к людям любовь. Почему-то сейчас, когда я глядел на них, подумалось: у этих все будет хорошо, слишком дорого далось счастье. Клава, еще совсем девчонкой, работала воспитательницей в одном из Ленинградских детдомов, эвакуироваться вовремя не успела. Работала на оборонных объектах, рыла окопы, ставила ежи. В голоде, в холоде... Ее вывезли по Дороге жизни в тяжелом состоянии. Многие умерли на середине пути. Ее и еще пятерых девушек сняли с машины, но дорожный медпункт был переполнен и принять их не мог. Тогда дежурный врач связался с санчастью авиагарнизона, что базировался возле Кобоны, и попросил взять девушек, которым грозит неминуемая смерть... Клава в это время была уже без сознания.
Так, вторично родившись в санчасти, среди заботливых сестер и врачей, Клава осталась в гарнизоне и с радостью согласилась служить в нашей столовой, где вскоре и встретила парня с обожженным лицом.
Сперва она дичилась, ее пугали неумелые комплименты и шутки Виктора, он и правда бывал грубоват, потому что стеснялся, а в душе-то была нежность к пугливой, немного наивной девчонке.
Однажды он пригласил ее в кино, ленту крутили здесь же в столовой, взял крепко за руку и не отпускал:
— Вы должны пойти, должны, — других слов он сгоряча просто не нашел.
— Ничего я не должна! — вырвалась она. — Вы думаете, вам все можно?!
— Я думаю как раз наоборот, — произнес он тихо, — мне ничего нельзя, куда мне... Я же, дурак, жениться хотел. Простите... — И, махнув рукой, пошел к выходу.
Она догнала его и молча проводила до землянки.
Вот и все, что я знал со слов товарищей об их знакомстве.
И вот теперь они стояли передо мной с каким-то виноватым видом. Клава, потупясь, теребила подол гимнастерки.
— Что, голуби ночные, весна спать не дает? — спросил я шутливо.
— Если бы только спать... — ответил Виктор. — Я, товарищ командир, к вам с просьбой. Разрешите нам завтра сходить в соседнюю деревню расписаться в сельсовете. У Клавы будет ребенок. Сами понимаете ее положение, если со мной что случится... — добавил Виктор совсем тихо.
— Ничего с тобой не случится! — ответил я деланно сердитым тоном. — Если, конечно, Клава будет заботиться, будет беречь твои силы и для боя и для себя. Ну, а пока что освобождаю тебя на трое суток от полетов. Женитесь, да не забудьте пригласить на свадьбу! Командиру полка я сам доложу.
Виктор и Клава принялись в два голоса благодарить меня и пообещали беречь друг друга. Я пожал им руки и сказал:
— Положено в таких случаях благословлять. Вот я и благословляю. Идите через тяжелое военное поле, через всю жизнь счастливо, рука об руку.
Когда теперь, через много-много лет, я встречаю в Москве Клаву и Виктора, эти убеленные сединой люди по-прежнему кажутся мне молодыми, как в ту белую ночь на Ладоге весной сорок второго.
Свадьба была более чем скромной, как все наши радости на войне.
На ужине новобрачным от имени молодежи эскадрильи давал напутствие наш комсомольский вожак Семен Горгуль.
А на следующий день Семена не стало.
Вот так — радость и беда шли рядом. Мы тяжело переживали гибель парня. По путевке донецкого комсомола пошел он в Ейское училище морской авиации. В полку смелый, настойчивый юноша быстро «схватывал» секреты летного мастерства. Послушным был в его цепких руках «ишачок», росло мастерство. Здесь на Ладоге он показал себя настоящим бойцом, в числе первых сержантов открыл боевой счет — сбил фашистского стервятника. Прямой и честный, он никогда не кривил душой. За то и полюбили его комсомольцы, избрав своим секретарем.
Бумажек в комсомольских делах Семен не признавал. Все его «хозяйство» умещалось в блокноте. В нем он записывал планы работы бюро, делал заметки для памяти, и вот одна из них: «Молодец Женя». И все. Это он о своем напарнике, ведомом Дмитриеве. За лаконичной оценкой — большой тяжелый бой. Ефим Дмитриев, которого в полку почему-то звали Женя, на вид совсем подросток, но огромной отваги человек, был атакован тремя «мессершмиттами». Женя передал по радио ведущему: «Принимаю бой! Задержу «мессеров»! Продолжайте работать по цели!»
У Жени оставалось мало снарядов, но он победил. В неравной схватке сбил одного фашиста, а два сами вышли из боя. Тогда и появилась отметка в блокноте Горгуля. И вот не стало комсомольского вожака. Рядом с телом сержанта Саши Байдракова покоится он в санитарной части, а на столе перед комиссаром полка лежат окровавленные комсомольский билет Семена, его летная карта и блокнот.
...В тот ранний майский день две группы Ме-109 вели разведку над Ладожским озером и морской базой Осиновец. Примерно в это же время на разведку вылетело звено Семена Горгуля. К сожалению, один самолет из-за неисправности вернулся, Горгуль с Байдраковым и Дмитриевым ушли на задание тройкой.
Бой разгорелся внезапно. Шестерка «мессеров», скрытая дымкой и облаками, первой навалилась на наше звено. Горгуль, Байдраков и Дмитриев приняли неравный бой. На лед упал Ме-109, но тут же загорелся и самолет Байдракова. Тяжело раненный летчик покинул самолет на парашюте. Бой принял ожесточенный характер. Нужно было прикрыть медленно спускавшегося на парашюте друга. И Горгуль с Дмитриевым не допустили к нему «мессеров», пока парашют не опустился на торосы. Но Байдраков не встал. Он лежал вверх лицом, будто наблюдал за тяжелым боем товарищей.
Новые взаимные атаки, падает еще один «мессер», и вдруг удар по кабине Семена. Летчик ранен, винт закрутился вхолостую. Но Горгуль не покинул машину, повел ее на посадку. Ефим Дмитриев остался один против четырех Ме-109. Третий «мессершмитт» вспыхнул факелом и упал на лед. Но и Семена ранило вторично. И все же он, с трудом сохраняя сознание, едва различая ледовый покров, посадил самолет.
У Дмитриева кончилось горючее, он вынужден был выйти из боя. А три Ме-109 тем временем делали заход за заходом, расстреливая стоящий на льду самолет и истекающего кровью Семена. Горгуль ранен в третий раз. Слабеющей рукой достает он блокнот, тот самый, в котором был записан план комсомольской работы и лежало аккуратно сложенное заявление в партию Байдракова.
Нет сил развернуть планшет, вытащить карандаш, но как страшно умирать, не сказав последнего слова друзьям. И тогда перебитым кровоточащим пальцем Семен Горгуль, шахтер Донбасса, отважный балтийский летчик, царапает на листке: «Прощайте, ленинградцы! Да здравствует Сталин!..»
Вместе с летчиками провожали в последний путь Горгуля и Байдракова все жители деревни Выстав. Друзей похоронили рядом с Алексеем Лазукиным на том же кургане, у границы аэродрома. В этот тихий весенний вечер было совсем светло, и три патрульных звена на бреющем полете дали прощальный залп над холмом.
Май подходил к концу. Ясных дней становилось больше, но постоянно дувший северный ветер не допускал к нам и без того запоздавшую весну. Уже месяц как перестала действовать ледовая трасса: хрупкий лед покрылся водой, но толщина его местами достигала чуть ли не метра. Он все время двигался, торосился, затрудняя плавание даже крупным кораблям. Ледовая стихия стала для них едва ли не опаснее авиации врага. Спасая корпуса кораблей, экипажи по нескольку суток подряд взрывали торосы, вручную обкалывали лед у бортов.
Не сумев сорвать перевозки по ледовой трассе в зимний период, фашистское командование зорко следило за ледовой обстановкой и 26 мая дало приказ 1-му воздушному флоту нанести массированные удары по всему Ладожскому району судоходства.
24 мая, рискуя быть раздавленными во льдах, с западного берега в Кобону пробились три наших канонерки, пять тральщиков и транспорт. Они-то и открыли навигацию на участке Кобона-Осиновец. Но этого было мало, Ленинград нуждался в срочной и массовой доставке грузов и боевой техники с восточного берега.
И вот несколько десятков транспортных судов и боевых кораблей сосредоточились в Кобоно-Кореджском порту для погрузки. Это был первый большой конвой на западный берег: переход намечался в ночь на 30 мая.
Организацией конвоя лично занялся командующий Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц. Он потребовал от командира нашего 4-го гвардейского полка усилить воздушное прикрытие района.
Зная, что воздушный противник будет своевременно обнаружен радиолокационными станциями, мы несли дежурство на аэродроме в составе двух эскадрилий, а третью имели в резерве с пятиминутной готовностью к вылету.
Прояснившееся небо позволяло фашистам совершать налеты с различных высот с надежным прикрытием, и 28 мая несколько высотных разведчиков ранним утром пролетели над нашим аэродромом, Кобоной и военно-морской базой Осиновец. Из штаба бригады поступил сигнал о возможном массированном ударе по кораблям, судам и перевалочной базе. В 9 часов 40 минут радиолокационные станции обнаружили южнее станции Мга и Шлиссельбурга несколько групп самолетов. КП полка дал команду на взлет.
9 часов 45 минут — 9 часов 47 минут. Взлетела первая группа из шести И-16. Ведущий Цоколаев, летчики: Суворкин, Дмитриев, Рочев, Стрельников, Бедукадзе. За ней вторая группа из восьми И-16 под моим руководством. Летчики: Кожанов, Байсултанов, Кузнецов, Петров, Кравцов, Куликов и Захаров.
Предполагая возможность звездного налета, то есть с разных направлений и высот, группа Цоколаева начала патрулирование над Кобоной на высоте 2500 метров, моя — на 3 тысячах.
Командир полка, получив данные о приближении большого количества фашистских самолетов, поднял в воздух и последнюю эскадрилью. Ведущий Васильев, летчики: Лагуткин, Филатов, Творогов, В. Дмитриев, Кириллов, Литвиненко и Пушкин.
С подходом третьей группы, в которой не оказалось никого из руководства полка, я, занимая верхний эшелон, принял командование всеми истребителями.
Вскоре мы увидели бомбардировщиков и истребителей. Они подходили к Кобоне с юга, юго-запада, запада и с севера на больших высотах группами по 6, 8, 10, 12 самолетов. Всего в налете участвовало 80 бомбардировщиков Ю-88 и Хе-111 и 24 истребителя Ме-109 и Ме-109Ф. Пятикратное превосходство.
Я дал команду Васильеву и Цоколаеву находиться над центром объекта на высотах 2500 метров. Атаковать «юнкерсов» и «хейнкелей» на встречных курсах в момент их нахождения на боевом. Противника не преследовать — атаковывать вновь подходившие группы.
Своей восьмеркой я занял высоту 3500 метров и приготовился к бою с истребителями. Наши зенитчики открыли огонь, но мы, не обращая на них внимания, парами и четверками завязали бой с подошедшими группами противника.
Уже в самом начале стало ясно, что тактика выбрана правильно: не распылять силы, не отвлекаться на преследование врага, наносить короткие удары по близким и наиболее опасным группам и отдельным бомбардировщикам.
Удерживая за собой высоту, моя группа отсекала истребителей прикрытия.
Сбив трех «юнкерсов» и одного «мессершмитта» в первые минуты боя, мы почувствовали еще большую уверенность в своих силах и обескуражили врага. Часть бомбардировщиков, не доходя до цели, начала поворачивать назад, однако через восемь-десять минут они возвратились и повторили заход. Иные то и дело повторяли этот маневр, но всякий раз теряли один-два самолета.
Тем временем наши силы тоже стали убывать. Вышли из боя раненые командир эскадрильи Цоколаев и сержант Пушкин. Прикрывая их, ушли еще два И-16. Фашисты лишились более двадцати самолетов и все же от объекта не уходили.
На сороковой минуте неравной схватки, когда у нас кончались боеприпасы и горючее, к Кобоне на высоте 3500 метров подошла большая группа врага: пятнадцать Хе-111 и двенадцать Ме-109Ф. Расчет у них был точным. Ослабив прикрытие главного объекта, тяжелыми бомбардировщиками нанести главный удар по складам перевалочной базы.
Принять участие в отражении этой группы летчики 1-й и 2-й эскадрилий, находившиеся ниже противника на 1000 метров, просто не успевали. Спасать положение нужно было нам, 3-й эскадрилье, находившейся на высоте врага.
Дав команду паре Кузнецова прикрыть меня от «мессеров», я повел шестерку в лобовую атаку на девятку «хейнкелей».
Атака удалась — один из бомбардировщиков пошел вниз, оставляя дымный шлейф, но противник, потеряв компактный строй, продолжал лететь к объекту. Трусливей оказалась вторая группа — позади. Она повернула в сторону озера, облегчив наше положение. Но я напрасно жал на гашетку — пулеметы безмолвствовали. Кончились боеприпасы и у пары Кожанова. Его лобовая атака была ложной. Но и на этот раз мы резко развернулись на повторную атаку с задней полусферы.
Зенитчики вели ураганный огонь, часть разрывов доставалась и на нашу долю. Ничего, обошлось. Зато горел, продолжая полет по прямой, один из «хейнкелей», два других, снижаясь, уходили от объекта, сопровождаемые зенитками.
Оставшиеся четыре бросили бомбы без прицеливания. Видно было, как большие черные чушки, одна за другой отделяясь от длинных фюзеляжей, сыпались на лес южнее Кобоны, где тоже находились запасы продовольствия. Добить бы стервятников, но чем? Я дал команду Захарову:
— Вася, вперед! Атакуй, прикрою.
Я рассчитывал, что у него еще есть боезапас, но Захаров, не отвечая, продолжал лететь в левом пеленге. В этот момент нас атаковали сверху два Ме-109Ф. Я положил самолет на крыло в глубокое скольжение, и очереди первого «мессера», задев правую плоскость, прошли мимо. Уходить из-под огня второго «мессера» было поздно. Он решительно шел на сближение, рассчитывая завершить атаку с полусотни метров. Вася оказался правее и чуть ниже его, отсечь огнем не успевал, да и патронов, наверное, уже не было. И тогда он принял единственное решение: рванул своего «ишачка» вверх вправо, и огненный шар на месте двух истребителей, как взрыв большого фугаса, сверкнул в голубом небе над Ладогой.
Так, спасая командира, отдал свою жизнь бесстрашный летчик Василий Никанорович Захаров. Не стало юного боевого друга, с которым два месяца летали мы крыло в крыло.
Около часа летчики-гвардейцы и зенитчики отражали упорный массированный удар врага, сбив одиннадцать самолетов. А всего с помощью береговых и корабельных батарей был уничтожен тридцать один самолет. У флота потерь не было. Пострадало несколько человек у пирса, а также часть продовольствия и боевой техники. Мы потеряли летчика Захарова, осуществившего воздушный таран, еще трое получили ранения, пять самолетов были повреждены.
Вечером того же дня сто два самолета противника нанесли удар по военно-морской базе Осиновец, но и там их встретили как следует, уничтожив девятнадцать самолетов. Гитлеровцы и до этого часто бомбили наши объекты на Ладожском озере, в Тихвине и Волховстрое, но таких крупных массированных налетов не было. Пятьдесят сбитых самолетов в течение дня не помешали им в следующий вечер нанести новый удар по обоим портам. В налете на Осиновец участвовало более пятидесяти самолетов, на Кобоно-Кореджский порт и на рейд — сто пятьдесят.
Противник рассчитывал на внезапность и на светлую ночь, зная, что в сумерках истребители не смогут эффективно противостоять пикирующим бомбардировщикам Ю-87, а зенитная артиллерия всех калибров будет ограничена в прицельной стрельбе.
Эскадра Ю-87 и Ме-109 четырьмя группами пересекла линию фронта в районе Шлиссельбурга и быстро приближалась к Кореджскому порту. Я вылетел навстречу с восьмеркой, но сумерки быстро сгустились, и трех летчиков, никогда еще не действовавших в таких условиях, пришлось вернуть на аэродром. Со мной остались четверо отважных и готовых ко всему: мой заместитель Алим Байсултанов, комиссар Петр Кожанов и командиры звеньев Евгений Цыганов и Владимир Петров.
Мы знали, что большинство «юнкерсов» бомбят, ориентируясь по ведущему. Его-то и следовало сбить в первую очередь. На этот раз три группы самолетов Ю-87 подходили с одного направления. Выше их — несколько пар Ме-109. Против такой армады наших сил явно не хватало. И я, распределив их, дал команду: любой ценой уничтожить лидеров групп! Пройти с огнем через их строй, не сворачивая! Того, что ближе всех к кораблям, взял на себя, на двух других ведущих устремились пары Байсултанова и Петрова, Кожанова и Цыганова. Все решилось в считанные секунды. Ведущие всех трех групп были сбиты и упали вблизи кораблей. Остальных мы решили взять на испуг, имитируя таран. Почти одновременно врезались в строй каждой группы, и фашистские летчики, видимо, посчитав нас «смертниками», шарахались в разные стороны.
Каким-то чудом пройдя сквозь строй немцев, увидели перед собой четвертую и самую большую группу, идущую двумя параллельными колоннами. Используя тот же маневр, мы без команды всей пятеркой понеслись со стрельбой в лоб на врага и с ходу сбили еще два Ю-87, один из которых, ведущий, пришелся на мою долю. Строй противника распался, мы повторили атаку с нижней полусферы, одновременно укрываясь тем самым от истребителей, и опять сбили два «юнкерса».
В этом редком в истории войны бою мы даже не имели серьезных повреждений самолетов. Корабельные зенитчики, отражая атаки разрозненных звеньев и одиночных самолетов, тоже сбили пятерых фашистов. Противник потерял двенадцать пикировщиков из ста пятидесяти, удара по кораблям так и не получилось.
Что же принесло редкостный боевой успех пяти советским истребителям в бою с такой армадой врага? Прежде всего новизна тактического приема — встречные атаки по ведущим в группах, высокая огневая и летная выучка гвардейцев, дерзость и отвага в бою и, конечно, риск.
За этим неравным боем наблюдал командующий флотом, находившийся в это время на одном из кораблей, он высоко оценил наш успех. Через час после посадки на КП полка от командующего флотом пришел приказ о присвоении внеочередных званий всем участвовавшим в бою летчикам. С этого дня я — капитан.
Боями 28 и 29 мая, по сути, закончилась тяжелейшая борьба истребительной авиации и зенитных средств, охранявших ледовую дорогу в зимне-весенний период 1942 года.
К началу июня наш ратный труд принес неплохие результаты: в воздушных боях летчики 4-го ГИАП сбили девяносто два вражеских самолета! Васильева, Цоколаева, Кожанова, Байсултанова и меня представили к званию Героя Советского Союза.
В июне завершился первый год тяжелейших испытаний нашего народа. Горькие вести шли с Южного и Центрального фронтов. Пал Севастополь, наши войска оставили Воронеж и ряд других городов. И на нашем фронте немцы не теряли надежды захватить Ленинград. Они начали стягивать большие силы наземных войск и авиации в районы Порхова, Луги, Гатчины, Красного Села, готовясь повторить, как это было в сентябре, штурм Ленинграда более мощными ударами с разных направлений. С каких конкретно и какими силами, понять пока было трудно. Правда, действия 1-го воздушного флота врага, артобстрел всех районов города и минирование с воздуха акватории взморья показывали, что враг стремится закупорить корабли и подводные лодки в Неве, сделать невозможным их выход по Ленинградскому морскому каналу в район Кронштадта.
И снова развернулись воздушные сражения в районе Ленинграда и Кронштадта. Хотя и с большими потерями, все же победителями вышли истребители фронта и флота. Только 71-й ИАП сбил двадцать четыре «хейнкеля» и «юнкерса». А мы, гвардейцы, опасаясь ослабить прикрытие массовых перевозок через озеро, продолжали дежурить в самолетах на земле. Это для нас, летчиков, было самым томительным. Полчища комаров и всякой мошкары атаковали нас злее «мессершмиттов». Они проникали всюду, никакое марлевое или сетчатое покрытие не спасало от этого гнуса.
Только взлетев в воздух, мы могли вздохнуть свободно, техники же опухали от комаров больше, чем от недоедания в зимний период. Но что поделаешь? Боевые условия требовали жить в лесу, в сырых, топких от воды землянках и готовиться к новым боям. Летчики не тратили попусту ни минуты между полетами и дежурством. Шли к прицелам, тренажерам и садились за схемы воздушных боев, и учили, учили, учили...
4-й гвардейский, стоявший более семи месяцев на прикрытии ледовой, а затем водной Дороги жизни Ленинграда, оказался правофланговым истребительной авиации не только в обеспечении бесперебойной работы главной артерии непокоренного города, но и по боевым итогам за год войны. На его счету было 11 800 боевых вылетов, из них 2000 на бомбо-штурмовые удары и 940 на воздушную разведку. 218 самолетов, много боевой техники, кораблей потеряли враги от метких ударов нашего боевого коллектива. Такого успеха не имел тогда еще ни один полк морской авиации. Радовала победа над самолетами Ме-109Ф, на которые Гитлер возлагал большие надежды. Правда, боевой счет обошелся нам недешево. За 12 месяцев войны полк потерял 49 летчиков, 12 техников и 87 самолетов И-16 и И-153.
...Истаяли белые ночи. Все чаще вылетали мы на аэродромы под Ленинград и в Кронштадт на помощь другим истребительным полкам, прикрывавшим флот и ударную морскую авиацию, ведущую борьбу с артиллерией врага.
31 июля на аэродром Выстав прилетел назначенный командиром 61-й истребительной авиационной бригады Герой Советского Союза полковник Петр Васильевич Кондратьев. Он заменил ушедшего на повышение полковника Романенко. Все считали, что полковник Кондратьев прилетел познакомиться с боевой частью, в которой он перед войной был заместителем командира. Так оно и было, но знакомство оказалось коротким. Полк получил приказ незаметно для немцев перебазироваться на аэродром Бычье Поле — западную болотистую часть острова Котлин. Мы должны были прикрыть корабли и главную военно-морскую базу флота, а также западный сектор Ленинграда.
Снова мы в знакомом районе, откуда в августе и сентябре 1941 года летали штурмовать фашистские войска. Но из былого состава осталась в полку четвертая часть. Для остальных это был новый район и новая воздушная обстановка. Те, кто не был здесь, теперь так же, как и мы в сорок первом, приседают от каждого близко разорвавшегося снаряда. Ничего, привыкнут, бросят вынужденную физзарядку. Главное — мы под Ленинградом.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
