Летчики первыми увидели и узнали, что защитники Ханко, ведя активную оборону, приступили к эвакуации войск и техники. Ночами по дорогам мимо аэродрома шли части и подразделения в сторону порта. В то же время пехотные части, морские десантники и артиллеристы по мере ухода с передовой ряда подразделений демонстративно усиливали огонь.
Нам особенно по сердцу были действия артиллеристов: на каждый снаряд противника они теперь отвечали тремя. Огневые налеты врага на аэродром сделались реже и слабее. Нам стало легче взлетать и садиться. Однако облегчение было недолгим: пошли снег с дождем. А это немногим лучше вражеских снарядов. Огромные лужи, покрытые тонким льдом, расползались все шире, и мы, попадая в них, калечили самолеты иногда больше, чем это делали вражеские пули и осколки. Винтов запасных не было, и техники деревянными молотками, на глазок, выправляли дюралевые лопасти. Освоили они это небывалое в авиации мастерство очень хорошо.
Мы вновь и вновь прикрывали погрузку отрядов кораблей, которые с наступлением темноты уходили в Кронштадт. А вскоре пять «спитфайров» вызвали нас на бой — такое иногда бывало в годы войны. Вызов мы приняли и, предварительно обговорив план сражения, взлетели двумя парами. Противник ходит двумя группами — три и два, все на одной высоте.
Я покачал им крыльями, они ответили. Значит, мы правильно догадались — им нужен бой-реванш. Наши две пары разделились, и враги, вероятно, ликовали: считали, что теперь-то нам придет конец. Но просчитались. Все вместе они бросились на нас с Татаренко и начали преследование. Пулеметные трассы «спитфайров» проходят очень близко от нас: на каждом истребителе врага по восемь пулеметов «браунинг».
Вижу пару Васильева впереди и выше. Мы незаметно для врага тянем его в нужном направлении — под пару Васильева. И тут ловушка захлопывается. Васильев с Байсултановым пикируют и почти в упор расстреливают двух «спитфайров». И, как поется в песне, «пенистые волны моря проглотили их в один миг».
Остальным трем истребителям уже не до боя: они ищут путь к спасению. Но Татаренко ловит одного из них в прицел. Пулеметная очередь, самолет врага завертелся в нисходящей «бочке». Вот-вот и он упадет. Но над самой водой летчик все же вывел его в горизонтальный полет. Остальные два, шарахаясь из стороны в сторону, уходят к своим островам.
После посадки Миша Васильев сказал мне:
— Разве можно так долго подставлять себя под огонь противника? У меня сердце сжалось, когда увидел твой самолет в полосах трасс! Подумал — все...
— Миша, я ведь подводил их к тебе под удар, потому и шел на риск. А трассы — наплевать! Мы же применяли надежный прием — скольжение, уходили от прицельных выстрелов. Я часто, особенно попав под зенитный огонь, пользуюсь этим приемом. Все нормально!
Так-то так, но в ожидании обеда я сел на инструментальный ящик и почувствовал мелкую дрожь в коленях. Победы нам все же достаются нелегко...
Радостная, улыбающаяся Шурочка всем нам четверым налила по полстакана спирта.
— Выпейте, милые вы мои, — сказала она. — Вы прилетели, и, значит, все хорошо...
— Сейчас нам пить нельзя, Шурочка, — сказал Васильев, — оставь на вечер, к ужину.
— Пейте. Те, с которыми вы бились, сегодня больше не прилетят, — убеждала нас Шурочка. И она была права: «спитфайры» ни в этот день, ни вообще до конца нашего пребывания на полуострове на бой нас не вызывали.
14 ноября ликование охватило весь Гангут: радисты приняли сообщение о том, что газеты опубликовали ответ защитников Москвы защитникам Гангута:
«Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов — патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава героям Ханко! Ваш подвиг не только восхищает советских людей, он вдохновляет их на новые подвиги, учит, как надо оборонять нашу страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверем».
Высокая оценка Родиной ратного подвига поднимала защитников Красного Гангута на еще более упорную оборону маленького клочка земли, крепостью стоящего в устье Финского залива.
Бешенство Маннергейма превзошло все пределы. В листовках и через мощные громкоговорители, установленные вдоль границы, он то грозил полным уничтожением, то призывал защитников полуострова сложить оружие и сдаться.
Гангутцы барону Маннергейму дали два ответа: первый- в боях; второй — в письме, написанном подобно ответу запорожцев турецкому султану, разбросанном в виде листовок с самолетов и специальными артиллерийскими снарядами...
24 ноября от Ханко отошел отряд из одиннадцати кораблей. На одном из них отплыл почти весь личный состав авиационной технической базы, вольнонаемные рабочие и служащие. С этого дня больше не привозила нам обед на своей героической лошадке и наша Шурочка. В последний раз уезжала она с аэродрома без слез — печальная и задумчивая. Провожать ее поехал Леша Лазукин. Он был, как говорится, «темнее осенней тучи». Только теперь мы обнаружили, что Алексею тяжело расставаться с Шурочкой, а ей — оставлять его здесь... Любовь, оказывается, может расцвести и на огненной земле. Все мы переживали вместе с Алексеем и думали: дойдет ли отряд до своих?
А мои дела или, вернее, состояние моего самолета с каждым днем ухудшалось. Наступил момент, когда техник осмотрел мотор и заявил, что больше летать нельзя: мотор переработал на 35 часов больше положенного ресурса. Нужен ремонт. Это произошло в то время, когда на Ханко прибыл самый большой и, как выяснилось, последний отряд кораблей. В его составе был и турбоэлектроход «И. Сталин», который еще 22 июня увез 6000 пассажиров, в том числе и членов семей гангутцев. Прикрытие отряда должно быть надежным на все время пребывания у берегов полуострова и в пути на Большую землю.
Около 12000 защитников непобежденного Красного Гангута начали готовиться к эвакуации с «огненной земли». Они решили: если противник пойдет на штурм, дать последний смертный бой.
Мой самолет уже почти отремонтировали. Погода в западной части Финского залива в это время была хорошая, а вот в Ленинграде — низкая облачность, туман и мороз 10-12 градусов. Придется вторую половину маршрута пилотировать по приборам.
В нашем распоряжении пока семь самолетов И-16 и один учебный УТ-2. Летчиков десять, из которых четверо не летают ночью и трое из них слабо подготовлены даже для полетов по приборам днем.
Утром 2 декабря генерал Кабанов получил радиограмму от командующего авиацией флота генерала Самохина, потребовавшего немедленно отправить истребителей в Кронштадт.
Генерал Кабанов, зная обстановку на Ханко, не согласился отправлять самолеты в дневное время. Он правильно посчитал, что самое важное сейчас — это прикрытие с воздуха большого отряда кораблей на рейде.
Капитан Ильин после короткого совещания с летчиками принял решение послать Васильева и Лазукина на самолете УТ-2 в Кронштадт с сообщением, что в темное время, где-то между 18 и 19 часами, боевые самолеты, прикрывающие отряд кораблей, прилетят в Кронштадт. Он просил подготовить прожекторы и усиленное освещение посадочной полосы.
В последние дни ноября вражеские летчики вовсе прекратили полеты в район Ханко. Но ослабить бдительность в такой ответственный момент мы не имели права. Поэтому все светлое время держали в воздухе патруль. Одновременно готовили все объекты — жилые и служебные — к уничтожению, а люди и авиационное имущество грузились на суда.
Техник доложил мне, что самолет готов, мотор опробован. И, помолчав, добавил:
— Товарищ командир, лучше бы вы уехали с Ханко на корабле, с нами вместе. Мотор и после ремонта не сможет проработать целых полтора часа, большой расход масла. А ведь ночь. Куда в заливе сядешь?
— Ничего, дорогой друг, моряки говорят, что от острова Сескар до Ленинграда толстый лед. Как-нибудь сяду, — ответил я.
Техник подошел ко мне ближе и тихонько сказал:
— Василий, я там за бронеспинку вместе с инструментом привязал немного еды для твоей семьи. В Ленинграде ведь голодно. Ну, и на случай вынужденной посадки, если на лед или... В общем там дней на семь хватит...
— Спасибо, дружище, постараюсь долететь, не беспокойся. А тебе — счастливого плавания!..
Впервые в жизни я веду группу ночью. Без предварительной тренировки, да еще с четырьмя летчиками, не имевшими опыта ночных полетов... И высота — всего полтораста метров. Черта с два я соглашусь когда-либо полететь так еще раз! Оглядываюсь, вижу навигационные огни самолетов. Все летят довольно плотным строем. Вспомнил свои слова, сказанные летчикам перед вылетом: держаться вместе, строй не растягивать, пилотировать плавно. За водной поверхностью следят только ведущие, при потере пространственной ориентации пилотировать по приборам, держать высоту не ниже ста метров. Ведомые, подчеркнул я, пилотируют, наблюдая за положением самолета ведущего.
Светящиеся стрелки на приборах словно застыли. Это хорошо, ведомым легче держаться в строю. А мне? У меня как-никак опыт: четыре года учился летать по приборам и ночью в аэроклубах Осоавиахима. Я уверен, что долечу и группу доведу. Только бы выдержал мотор...
35 минут в воздухе. Что это? Ильин удаляется влево. Почему? Спросить — нет радио. Качнуть крылом? На земле не договорились о таком сигнале. Ильин уходит с ведомым. Минута, другая, и их огоньки чуть-чуть видны... Я тут же подумал и, как выяснилось потом, не ошибся, что у Ильина развернуло влево подвесной бак.
Терпеливо продолжаю лететь по курсу. Справа вся группа, идут хорошо. Один самолет приблизился к моему крылу метров на пять. По конфигурации правого подвесного бака определяю, что это Татаренко. У Ильина баки другой формы — сигарообразные. За капитана можно не тревожиться, он летает ночью превосходно. И все-таки найдет ли он Кронштадт, в этом районе никогда не летал.
Пройдено чуть больше половины пути. Чаще смотрю на прибор температуры масла. Светящаяся стрелочка приближается к знаку «максимум». Сейчас, по расчету времени, мы должны пролететь угловатый, скалистый остров Гогланд, его высота 80 метров, наша — 120. У этого острова делают остановку все корабли, идущие с Ханко.
И вот темный, огромный силуэт острова быстро исчез за хвостом самолета. Расчет мой точен. Немного доворачиваю вправо на остров Лавенсари. Он низкий. За ним остров Сескар — круглый, покрыт густым сосновым лесом. Теперь до Кронштадта — одна вода. Облака прижимают нас к морю. Видимость ухудшается. Но коварную стрелку я вижу отлично. Она переступила красную вертикальную черту. «Эх, масло, масло...» Нужно переводить мотор на другой режим. Скорость упадет до 280 километров. Поймут ли меня ведомые? Сбрасываю подвесные баки, чтобы снизить сопротивление воздуха.
Пролетаем над Лавенсари, в середине острова вижу бухту, большой песчаный пляж. Это единственное, пожалуй, место в Финском заливе для вынужденной посадки на фюзеляж... Нет, надо лететь, потому что я сейчас не командир, а поводырь у слепых.
Пролетаем остров Сескар. До Кронштадта 100 километров, 22 минуты полета. Я своим сердцем слушаю сердце самолета — мотор. От него все сильнее несет запахом перегретого масла, но он пока тянет.
Вдруг исчезла внизу вода. Ушел в высоту? Взгляд на высотомер. Нет, по-прежнему 80 метров. Неужели галлюцинация? Опять смотрю вперед и вниз — подо мной все белым-бело. Фу-у, да ведь это же лед! Краем глаза вижу, как справа пошли круто вверх навигационные огни крайнего самолета и скрылись в облаках.
Это Цоколаев не выдержал, оторвался от самолета ведущего. А что он сможет сделать в облаках в слепом полете? Может быть, все же сумеет взять себя в руки, поднимется за облака, где за ними сегодня луна. А под луной можно по расчетному времени дойти до Ленинграда и покинуть самолет с парашютом. Но думать о Цоколаеве нет времени. Смотрю на остальные пять самолетов — держатся вместе, но с каждой минутой положение становится все сложнее, все напряженнее: облака почти до земли, никакой видимости. Считаю время по секундомеру. Лететь еще минут десять.
Тяга мотора ослабевает. Открываю до предела жалюзи капота, мотору, как больному, сейчас нужен холодный компресс.
О себе не беспокоюсь: если мотор заглохнет, приземлюсь на лед. «Приземлюсь» потому, что нет термина «приледнюсь». Я сяду, а вот Старухин, не умеющий летать по приборам ночью, обязательно упадет. Он летит, прижавшись к моему самолету, как ребенок к груди матери. Как же я смогу сесть, оставить его одного, неопытного, в слепом полете? Нет, это не по мне. Но как я поступлю на самом деле через секунду-другую, что предприму — не знаю.
Наконец под левым крылом в тумане — проблески маяка Толбухин, а впереди маленькое зарево от двух-трех костров.
Три луча от прожекторов стелются с востока на запад — это направление посадки. Посредине поля во всю длину цепочка огоньков, а по границе аэродрома сквозь дымку тумана светят десятки костров. И в этот момент мотор мой чихнул и остановился. Все, больше никому ничем я помочь не могу. Делаю резкий разворот влево на 90 градусов и с ужасом вижу, что самолет Старухина падает. Почему? Видимо, сразу потерял пространственную ориентировку и сорвался в штопор...
За счет запаса скорости заканчиваю разворот, выбрасываю своим весом шасси и, не выпуская щитков, делаю парашютирующую посадку, откалывая серию «козлов». Торможу изо всех сил и останавливаюсь в двадцати метрах от укрытия, того самого укрытия, где стоял мой самолет до перелета на Ханко.
Расстегнув лямки парашюта, я вылез из самолета, встал у хвоста. Гляжу в сторону садящихся самолетов. Приземляется Татаренко, молодец! Потом в плотном строю идут сразу три. Сели. Пять из восьми... Как после тяжелого боя. Но вот над головой шум мотора. Кто?
Томительные минуты, и шестой садится точно у светового «Т». Это капитан Ильин.
С помощью техников все летчики подрулили к моему самолету, вылезли из кабин. Первым подошел Татаренко, вытер пот с лица, громко выругался и обнял меня так, словно мы не виделись несколько лет.
Итак, двоих мы не досчитались. Миша Старухин погиб недалеко от аэродрома. Нет Геннадия Цоколаева. Неужели и храбрейший «кавказец»? Не верится. Мы ждем еще двадцать минут. Но ожидание наше напрасно. А на следующий день мы узнаем, что Цоколаев сел без горючего на торосистый лед, недалеко от берега Ораниенбаумского плацдарма, разбил вдребезги самолет, но сам остался, к счастью, жив.
В стороне от нашей шумной толпы стоял подполковник Коронец. Это он, получив сообщение Васильева о прилете истребителей с Ханко, приказал за час до нашей посадки зажечь шестьдесят больших костров и бочек с мазутом по краям аэродрома, а также упросил командира Кронштадтской базы включить электроосвещение в западной части острова, зажечь фонарь на маяке Толбухин и поставить лучи всех прожекторов в этом районе вертикально вверх.
Подполковник выслушал нас, поздравил с возвращением и пригласил на ужин. Коронец извинился за бедность стола и развел руками — больше угостить нечем. Поднял стопку разбавленного спирта.
— Выпьем, друзья, за тех, кого нет с нами, и за тех, кто преодолел невозможное не только в боях, но и при перелете в совершенно нелетную погоду.
Все молча выпили и стали закусывать.
Тишину нарушила Таня — официантка. Она попросила у командира разрешение сказать несколько слов.
— Ну, давай, Танюша, развесели орлов, а то они, видишь, какие грустные, усталые, — сказал Коронец.
Таня взяла с подноса две стопочки, налитые до краев, подошла ко мне. Я от неожиданности смутился, встал. Она подала стопку мне, а сама достала из кармана фартука знакомую плитку шоколада «Золотой якорь» и сказала:
— Все это время я хранила шоколадку, которую вы мне подарили, улетая на Ханко. Теперь вы вернулись, и я возвращаю ее вам, чтоб мое сердце было спокойно. Хотя мне, официантке, и не положено сто грамм, но я выпью эту рюмку за будущие ваши победы.
Она выпила и поцеловала меня.
— Таня, — сказал я, — теперь я абсолютно убежден, что от смерти меня спасла твоя большая вера в мое возвращение. Пусть же она спасает и моих друзей до конца войны!
И я, отломив кусочек от плитки, пустил ее по застолью, как круговую чашу.
Утром я на самолете капитана Ильина в паре с Татаренко вылетел на поиск не пришедших за ночь к острову кораблей.
В 11 часов дня мы прошли над островом Гогланд. У восточного берега много знакомых кораблей, но нет самого красивого и большого. Неужели?..
Я взял курс на запад, мысленно прикинул очертания района поиска.
Западнее Гогланда мы встретили пять кораблей. Их палубы были забиты людьми. Впоследствии мы узнали, что эти корабли задержались, оказывая помощь подорвавшемуся на минах турбоэлектроходу «И. Сталин», на котором были наши техники, инженеры, мотористы. Спасатели с большим трудом сняли около 1600 человек. Когда же неуправляемый корабль вынесло на сплошное минное поле и прогремели еще два взрыва, спасателям не оставалось ничего иного, как бросить его и уйти к острову Гогланд...
Из 92 человек авиагруппы, оставшихся в последний день на Ханко, вернулись на родную землю 9 летчиков и 17 человек наземного состава. Погиб и мой душевный заботливый друг — техник, положивший за бронеспинку десять баночек мясных консервов и двенадцать плиток шоколада. Эти продукты помогли мне спасти семью от голодной смерти в Ленинграде в декабре сорок первого.
Позже мне по счастливой случайности удалось переправить Сашеньку на попутном транспортном самолете в Новую Ладогу, к моим родителям.
Благодарностью за героические действия и напутствием для нас, защитников Ханко, был приказ войскам Ленинградского фронта от 29 декабря 1941 года.
В заключительной части приказа говорилось: «Товарищи гангутцы! Вашим мужеством, стойкостью и упорством гордится каждый советский патриот. Используйте весь свой боевой опыт на новом участке фронта, в славных рядах защитников города Ленина.
Товарищи балтийцы! Вы показали образцы стойкости и упорства в выполнении поставленной перед вами задачи. С такой же настойчивостью бейте врага до полного его уничтожения.
За отличное выполнение поставленной задачи личному составу гарнизона Ханко и выделенному в операцию личному составу кораблей Краснознаменного Балтфлота объявляю благодарность.
Желаю Вам новых подвигов, новых боевых удач по разгрому и истреблению гитлеровских бандитов».
Приказ подписали: командующий войсками Ленинградского фронта генерал-лейтенант Хозин; член Военного совета секретарь ЦК ВКП(б) Жданов; член Военного совета дивизионный комиссар Кузнецов.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
