Давно существуют поверия и разные приметы на дни, числа, явления природы. И случается, что суеверия эти вроде бы подтверждаются реальными событиями. А вернее, человек, внушив себе что-то, неосознанно ищет совпадений. В самом деле, издавна считается, что понедельник — день тяжелый, а отчего — неизвестно. Тринадцатое число — чертова дюжина... И тому подобное.
Вырос я в деревне, в большой трудовой семье. С детства не был я трусливым, ходил один в лес за ягодами, по грибы, умышленно захаживал в соседние деревни, где не раз меня, чужака, лупцевали мальчишки. Суевериям я не был подвержен, хотя в юности, да и на воинской службе, не раз случались различные неприятности, и приходились они, как нарочно, на тринадцатое число.
13 июля 1941 года, рано утром я распростился с боевым другом капитаном Полтараком. Он был назначен командиром отдельного отряда в Петергоф. Как только У-2 скрылся за лесом, мы по приказу нового командира отряда заняли места в кабинах самолетов. Ждать долго не пришлось. Часов в восемь по сигналу красной ракеты мы пошли на взлет. Но только начали разбег, как на аэродром посыпались бомбы. Фашистские «юнкерсы»!
Две девятки, они впервые бомбили наш аэродром, и все же мы взлетели и не позволили противнику после сброса бомб встать в круг и методически расстрелять все обнаруженное на земле.
Правда, нам не удалось собраться отрядом, мы атаковали немцев парами или звеньями. Я летел на своем № 13.
Мой ведомый лейтенант Дмитрий Князев держался близко ко мне. Навстречу чуть выше и левее шли четыре Ю-88. Я решил атаковать их с наиболее уязвимой стороны — в лоб, и был немало удивлен тем, что вражеские пилоты не боятся лобовой атаки и сами доворачивают навстречу.
Держа в прицеле ведущего, я шел на сближение, чтоб бить наверняка. Но противник опередил меня, начал стрелять с большей дистанции. Темная дымовая трасса прошла рядом. И вдруг пламя взметнулось у меня перед лицом: снаряды попали в мотор. Я машинально двинул ручку управления вперед. Самолеты противника мелькнули выше меня. На одном было двухкилевое хвостовое оперение. Я поежился, поняв, что ошибся: это был вовсе не «юнкерс», как я предполагал, а штурмовик Ме-110, вооруженный четырьмя двадцатимиллиметровыми пушками и двумя пулеметами. С ним на встречном курсе шутки плохи.
Дорого обошлась мне ошибка.
Мотор моего И-16 заклинило, винт прекратил вращение. Счастье еще, что аэродром был справа под крылом.
Все мое внимание было поглощено посадкой, но «мессершмитт» не отстал. Гитлеровец видел, что я иду на вынужденную, и решил меня добить — это никакого труда ему не составляло. Нужно было левым разворотом вновь выйти мне навстречу и дать прицельную очередь.
Князев своевременно заметил намерение врага и мое крайне тяжелое положение. Он прекратил свою атаку и атаковал наседавшего на меня Ме-110. Увидев, что я уже на аэродроме, Князев погнался добивать «мессера», который на одном моторе заметно отставал от основной группы.
Посадку я произвел на самом краю летного поля, едва перетянув через жилой городок. Весь облитый маслом, я вылез из кабины и, не снимая парашюта, подошел к мотору. Как я не сгорел в воздухе, трудно понять. Три нижних цилиндра и передняя крышка мотора были полностью разбиты. Видимо, в мотор попало несколько снарядов.
Князев в районе Нарвы догнал и добил Ме-110. Пронесся над аэродромом, произвел посадку, лихо подрулил к моему самолету и громко спросил: «Ну что, Василий, не ранен?» Я мотнул головой и сказал только: «Нет».
В каждом боевом вылете летчик накапливает опыт, но вот когда допущенные ошибки едва не стали в жизни последними, они остаются в памяти надолго, если не навсегда.
Когда самолет мой восстановили, ко мне подошел техник Богданов и шепнул: «Товарищ командир, давайте перепишем номер самолета на четырнадцатый». Поняв его предложение, я ответил: «Не надо, смеяться будут над нами. Суеверие же это... Подбили меня правильно — это моя ошибка. Спасибо Князеву, что не дал добить».
Богданов помолчал и сказал:
— Долг платежом красен... Ты же его спас недавно от верной гибели...
...Его слова воскресили в памяти многие вылеты навстречу фашистским бомбардировщикам, прорывающимся к Ленинграду, на штурмовку к Лужскому оборонительному рубежу, где бомбами и реактивными снарядами мы ежедневно уничтожали десятки автомобилей, броневиков и танков врага. Совершали мы и полеты на разведку в тыл врага, вели бои с «мессершмиттами» и «хейнкелями».
11 июля, за два дня до моей роковой ошибки, парой с Дмитрием Князевым полетели мы на разведку фашистских войск, продвигающихся от Пскова на Струги Красные. Зная, что главную опасность представляют «мессеры», я принял решение весь полет выполнить на малой высоте.
С самого начала по нам вели огонь зенитные пулеметы и малокалиберные пушки «эрликоны», установленные на машинах, движущихся в боевых порядках фашистских войск.
В конце концов зенитчикам удалось подбить самолет Князева. Было повреждено управление, лететь Дмитрий мог только по прямой и только на пониженной скорости (при большей скорости самолет валило на крыло). Я пропустил Князева вперед, отстав на необходимую дистанцию. Нетрудно понять, что испытали мы, увидев выше себя четыре «мессершмитта».
В незавидном положении оказался я теперь как прикрывающий. Одному было бы легче. А тут придется отбиваться от четырех, не отходя ни на шаг от боевого друга, который лишен возможности маневрировать.
Гитлеровцы сразу догадались, что с советским истребителем творится что-то неладное. Неспроста он летит только по прямой и в оборонительный круг не становится. С Князева они и начали. Я дал полные обороты мотору и на максимальной скорости начал носиться вправо, влево, вверх, вниз... Отбивал одну атаку за другой. В одной из схваток поймал в прицел самолет врага и из всех четырех «шкасов» полоснул снопом огня по его крестам на фюзеляже. «Мессер» вспыхнул и упал рядом с колонной своих войск. Это отрезвило остальных, и они стали не так уж наглы и самоуверенны.
Бой длился около 12 минут, и только за линией фронта «мессершмитты» повернули обратно. Князев благополучно посадил на аэродром поврежденную машину, подбежал ко мне, схватил, поднял и, не опуская, сказал:
— Ну, Василий, молодец, спасибо, для тебя малая высота как для щуки омут: думал я, что это мой последний полет...
Вспомнил я и второй бой. На этот раз нашей шестеркой командовал командир отряда. Я летел у него ведомым. Над Кингисеппом разгорелся неравный бой. Шестнадцать истребителей врага прикрывали девятку Ю-88. «Юнкерсы» шли бомбить мост через реку Лугу.
Дерзкая атака нашей шестерки сорвала замысел врага. Два Ю-88 загорелись и упали, не долетев до моста, остальные повернули обратно, сбросив на развороте бомбовый груз. Теперь перед нами только «мессеры». Они-то и решили разделаться с нами. Однако мы вскоре сбили два Ме-109. Но у самолета командира отряда был поврежден мотор, самого пилота ранило, он вышел из боя и полетел к аэродрому.
Есть закон воздушного боя — прикрывать ведущего в любых обстоятельствах. Я бросился ему вдогонку и сразу же ввязался в бой с двумя «мессершмиттами», пытавшимися добить поврежденный самолет.
Бой длился недолго, командир был спасен, а я без единого патрона на последних каплях горючего тоже вернулся на свой аэродром. В моем самолете было всего четыре пулевых пробоины.
За небольшое время на моем счету было более ста боевых вылетов, из них сорок пять на бомбоштурмовые удары. Я участвовал во многих воздушных боях, в которых лично и вместе с друзьями сбил одиннадцать вражеских машин — четыре Ю-88, разведчик ФВ-189 (прозванный бойцами «рама»), шесть «мессершмиттов». Но тринадцатое число вновь всплыло, да еще как!
Ночью 13 августа я вылетел на прикрытие моста через реку Нарву. Полет прошел без встречи с противником.
В 8 часов в составе двух звеньев, которые вел старший лейтенант Сизов, только что назначенный заместителем командира отряда, я вылетел на прикрытие железнодорожной станции Веймарн. Там шла разгрузка Ленинградской дивизии народного ополчения.
Нам приказали летать на высотах 1200-1500 метров. «Люди будут видеть, что их прикрывают», — пояснил нам командир эскадрильи при постановке задачи. Это был явный тактический промах: мы отдавали противнику преимущество в высоте [Тактика истребителей разнообразна. Но именно прикрытие наземных объектов целесообразно вести на большой высоте, используя в наибольшей степени вертикальный маневр]. Ошибку командира не исправил и Сизов. Он точно выдерживал заданную высоту. В звене левым ведомым шел Князев. Мне всегда было радостно, когда на задание мы вылетали вместе.
Так мы барражировали положенное время, пора бы уж быть смене, но ее все не было. Вдруг с высоты на большой скорости нас атаковала десятка вражеских истребителей Ме-109. Завязался неравный и невыгодный для нас бой. Отбивая атаки «мессеров», мы не покидали объект прикрытия, зная, что имеем дело с «группой сковывания» и вот-вот подойдут «юнкерсы».
Горючее кончалось, и Сизов принял решение выходить из боя.
Выход из боя при численном превосходстве противника и его господстве по высоте всегда чреват опасностями. И точно: Князева тут же атаковал Ме-109 и поджег. Летчик выбросился с парашютом.
«Сейчас его начнут расстреливать «мессеры». Я развернулся и отбил одну за другой две атаки.
Сильный удар сзади ошеломил меня на несколько секунд. Оглянулся назад — Ме-109 у меня в хвосте. «Переворот», — мелькнула мысль. И тут же — второй удар. Снизу. Чувство ног пропало. Одной ручкой сделал вялый переворот.
Высота требовала срочного вывода самолета из пикирования. Подбираю ручку на себя, а самолет продолжает пикировать. Убираю полностью газ и двумя руками подтягиваю ручку к себе. В это время горячее масло и бензин залили очки. Сбросив их, на мгновенье увидел впереди мелкий кустарник. Из последних сил подтянул ручку управления к себе, левой рукой уперся в передний борт кабины...
В сознание пришел через сутки. Вначале долго не мог понять, где я. Почему так тихо? Почему лежу на спине? Попытался поднять голову, но нестерпимая боль прошла по позвоночнику, ударила в затылок. Я стиснул зубы, закрыл глаза.
Рядом знакомый голос назвал меня по имени. Кто? Напрягаю память: это же голос Дмитрия Князева.
— Дима, это ты? — тихо спросил я, не открывая глаз.
— Я... Ты, Василий, лежи спокойно, все будет хорошо. Поедем домой на аэродром.
Через некоторое время в палатке полевого госпиталя появились люди. Я узнал нашего врача. Он что-то тихо говорил высокому человеку в белом халате. Из разговора я понял, что меня нужно везти в Ленинград, а то будет поздно. Я ничего не понимаю. Меня вынесли на руках и усадили в «эмку» на заднее сиденье. Нестерпимая боль обожгла, сознание помутилось.
Дмитрий Князев протянул забинтованные обожженные руки, обнял меня, поцеловал в щеку и сказал: «Поправляйся, как подживут руки, приеду навестить».
Рядом в кабину села симпатичная женщина, фельдшер. Она сопровождала меня до госпиталя.
Врач строго предупредил ее, чтобы нигде не задерживались: машину командир эскадрильи дал всего на три-четыре часа.
Путь от Вейнмара до Ленинграда не короткий. Машину несколько раз останавливали, спрашивали документы, которых у нас не было, но сопровождающая оказалась человеком упорным, и часов в одиннадцать вечера мы добрались по затемненному Ленинграду до проспекта Газа в военно-морской госпиталь.
Медики несколько дней боролись за мою жизнь. Сумели вынуть много осколков, а сколько чужой крови влили в меня — того, наверное, не измерить...
К концу августа я поднялся с постели и стал передвигаться на костылях. Хотелось скорее вернуться в эскадрилью. Шли тяжелые бои на земле и в воздухе. Каждый день от «новеньких» раненых мы узнавали о потере пригородов. Противник, хотя и медленно, но упорно продвигался на всех направлениях к Ленинграду.
За первую неделю сентября гитлеровцы подошли к Ропше, Красногвардейску, Ижоре, захватили Мгу и вышли к левому берегу Невы. Раненые моряки, привезенные из-под Шлиссельбурга, сообщили, что город захвачен немцами. Держится только маленький островок — крепость на Неве, Орешек.
В это время я стал ходить с палкой, костыли передал товарищу по палате. Врач сказал, что лечиться мне еще недели две. На шее рана затянулась и заживала хорошо, а вот раны на правой ноге сильно гноились, несколько осколков осталось в мышцах. Такой срок лечения обрадовал только мою супругу, забежавшую в госпиталь навестить меня перед отъездом на оборонительные работы куда-то в район Колпина.
Это был ее третий выезд на оборонительные работы. Выглядела она уставшей, сильно похудела. Но, как и прежде, были аккуратно причесаны волосы. Сашенька заплетала две тугие косы, а на кончиках волосы завивались спиралью.
— Тяжело тебе, Сашенька... — сказал я. — Зря ты на прошлой неделе не согласилась уехать в тыл. Могла бы заехать в Старую Ладогу, пожила с моими стариками, а дальше было бы виднее. Сама видишь — обстрелы, бомбежки. Бадаевские склады полностью уничтожены. Говорят, что теперь будет очень трудно с продовольствием...
— Нет, милый, как бы ни было тяжело, я из Ленинграда не уеду. Тебя больного, с такими ранами оставить... Нет, нет...
Я обнял ее левой рукой, нежно поцеловал.
— Сашуня, видишь, костыли бросил, теперь хожу с палкой. Скоро снова сяду на «ишачка», не могу больше здесь сидеть, надо уходить. В эскадрилье долечусь.
Завыла сирена, из репродуктора раздался голос: «Воздушная тревога, воздушная тревога...» Я взял Сашу за руку, и мы спустились к траншеям, вырытым во дворе госпиталя для укрытия персонала и раненых. Но прятаться не стали, просто посидели на скамейке под деревом...
Когда дали отбой воздушной тревоги, Сашуня заторопилась: боялась опоздать на сборный пункт. Женщинам сказали, что тех, кто сегодня уедет, отпустят домой через пять дней.
— Как вернусь, сразу прибегу к тебе, родной ты мой раненый сокол...
Она легонько обняла меня за шею, несколько раз поцеловала.
— Давай помогу тебе подняться в палату, а то растревожишь раны. Я еще успею... — сказала она, беря меня под руку.
— Не надо, Сашенька, я до обеда побуду здесь, а то по тревоге опять придется ковылять с третьего этажа...
Утром 12 сентября я, стараясь меньше хромать, пошел к начальнику медчасти госпиталя. Не спрашивая разрешения, вошел в кабинет и произнес подготовленную заранее фразу:
— Товарищ начальник, я, летчик-истребитель — ночник, бегаю всю ночь в укрытие по воздушной тревоге, а бить врага в воздухе кто будет? Прошу отпустить меня в часть. Самолеты есть, а летать некому. Если не отпустите, все равно уйду сегодня же, вот так, в чем есть.
Врач внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Положите палку, пройдите по кабинету.
Я поднял руку с палкой, стиснул зубы и твердо сделал несколько шагов, потом остановился у его стола. Перед глазами мелькали разноцветные искры, капли пота выступили на лбу. Врач видел это, конечно. Видел, что я едва хожу. Но он понимал, что нужно отпускать тех, кто рвется в бой в такое тяжелое время. Сейчас Ленинграду нужен каждый, кто может сражаться с врагом.
Через час-полтора мне вернули оружие, очищенный от крови китель и все остальное. Только вот ботинки оказались на два размера больше, зато фуражку и белье выдали новые.
Я сел за столик медицинской сестры, быстро написал письмо жене. Просил ее не беспокоиться обо мне, беречь себя.
На аэродром в Низино я добрался на попутной полуторке. Дорога после Стрельны почти до самого Петергофа находилась под артиллерийским обстрелом. Несколько поврежденных машин стояли на обочинах и прямо на дороге. Возле них суетились люди — военные и гражданские.
Наш шофер гнал полуторку на предельной скорости. В кузове машины было пять человек. Мы держались друг за друга и за кабину, чтобы не вылететь за борт. Болела раненая нога. Ниже колена через бинт начала просачиваться кровь. Шофер подвез меня прямо к санитарной части авиабазы. Остановил машину и улыбаясь сказал: «Ну вот, товарищ лейтенант, и проскочили, идите перевяжитесь, наверное, все бинты от тряски сползли».
С помощью спутников я вылез из кузова и, едва переставляя правую ногу, пошел в санчасть. Ожидая перевязку, я узнал, что рядом в комнате лежит раненный в левое плечо летчик нашей эскадрильи лейтенант Федор Зотов. Я зашел к нему, и он рассказал мне о событиях, происходивших после моего ранения.
Эскадрилья в последних боях понесла тяжелые потери. В двух отрядах, в которых к началу войны было двадцать шесть самолетов И-16, осталось девять. Два поврежденных самолета стоят в мастерских на аэродроме, но ремонтировать их некому.
Утром эскадрилья перелетела в Новую Ладогу. Ее увел новый командир Герой Советского Союза майор Денисов.
Из оставшегося технического состава эскадрильи и авиабазы сформировано две стрелковые роты. Они сейчас заняли оборону у аэродрома. Противник в пяти километрах южнее. Все техническое имущество отправляют в Петергоф для перевозки его водой на Лисий Нос и потом на другие аэродромы под Ленинградом. Ночью или завтра утром заберут раненых.
Новости тяжелые, что и говорить! Нужно возвращаться в Ленинград и оттуда добираться до Новой Ладоги попутными самолетами.
Когда мне делали перевязку, в санчасть привезли еще двоих раненых. Они ехали в Ленинград и перед самой Стрельной попали под огонь немецких автоматчиков. Дорога перерезана, и бои идут на берегу Финского залива.
Выходило, что пути в Ленинград нет. А тут, как назло, нога моя распухла, ботинок надеть нельзя.
Натянув на правую ногу большую калошу, найденную у раненых, я пошел на вещевой склад, где грузили имущество на ЗИС-5, и встретил там младшего воентехника Шепилова, руководившего погрузкой имущества. Он осторожно обнял меня (видел на шее перевязку) и быстро подобрал мне летное обмундирование: меховой шлем, поношенный кожаный реглан, новые кожаные брюки, сапоги 44-го размера, теплое белье, шерстяной свитер и даже планшет.
— Эх, да еще бы хоть какой-нибудь самолет, Василий Терентьевич, к этому обмундированию, — сказал я ему.
Он о чем-то задумался, молчал. Потом попросил часик подождать его здесь и побежал куда-то.
Через час-полтора вернулся с двумя мотористами из нашей эскадрильи и сказал, что если аэродром еще сутки продержится, будут восстановлены два поврежденных И-16 — они стоят в ангаре. Только вот пулеметы с них сняли. Оружейники сделали специальные приспособления и превратили «шкасы» в наземные огневые точки.
Шепилов поручил погрузку и отправку имущества кому-то из младших командиров, послал одного моториста в стрелковые роты позвать на помощь людей и быстро ушел.
Я, уже одетый по-летному, вернулся в санчасть, рассказал Зотову о затее Шепилова и спросил: сможет ли он лететь? Федя обрадовано ответил:
— Одной рукой буду управлять — был бы самолет! Только вот не знаю, где наш аэродром.
— Ладно, Федя, если отремонтируют — долетим. Я ведь из Ладоги, знаю там каждый куст — не только аэродром.
Весть о том, что Петергоф отрезан от Ленинграда, быстро разнеслась по аэродрому. Оставшиеся заработали с утроенной силой, спешили вывезти все, что еще было возможно.
Зотову сделали перевязку, и часов в десять вечера мы пошли к самолетам. На южной стороне аэродрома шла сильная ружейно-пулеметная перестрелка. Часто рвались мины. Мы, конечно, особенно четко отличали очереди из родного нам пулемета «ШКАС»: он давал 1800 выстрелов в минуту. Это был единственный в мире авиационный пулемет, имевший такую скорострельность.
В ангаре при свете переносных ламп работали человек пятнадцать механиков, прибористов, электриков. Всех их отпустили из рот для подготовки самолетов.
В шесть часов утра техник Шепилов опробовал работу моторов. Заправили бензиновые баки. Все готово к вылету. Утром был туман, который, видимо, препятствовал немецкой пехоте. После захвата южной части аэродрома враг медлил, боялся продвигаться дальше вслепую.
У самолетов в ангаре остались Шепилов и с ним моторист, остальные печально попрощались с нами и ушли в роты.
Вчетвером мы прождали до восьми часов утра, пока не начал рассеиваться туман. Видимость увеличилась до километра.
— Ну, Федя, надеваем парашюты и будем взлетать напрямую, через головы немцев.
Моторист подал нам надувные резиновые спасательные пояса.
— Возьмите, мало ли что...
Мы надели пояса и парашюты. Я попросил моториста затянуть потуже бечевкой сапоги повыше ступни: левый сапог, несмотря на теплые носки и байковые портянки, был все же очень велик — болтался на ноге.
Обнялись мы с нашими техниками, поблагодарили их за помощь и кое-как забрались в кабины. Пока мы готовились к взлету, стрельба слева и справа усилилась. Наверное, немцы пошли в атаку на наши окопавшиеся роты. Мы, как было договорено, взлетели парой над головами вражеской пехоты, убрали шасси и, не набирая высоты, вышли восточнее Петергофа на залив. Видимость над заливом была не более двух километров. Туман слегка поднялся, превратившись в сплошную облачность. Хорошо зная район Ленинграда и области, я уверенно направился по правому берегу Невы к Шлиссельбургу.
Постепенно видимость увеличивалась, облачность поднялась.
Не зная, где проходит линия фронта, я решил лететь через большое село Шереметьевка, далее вдоль южного берега Ладожского озера, затем пересечь железную дорогу в районе Войбокало, пройти через Волховстрой, родную Старую Ладогу, взглянуть на родной дом, а там уже рукой подать до давно знакомого аэродрома на правом берегу Волхова.
Подлетая к Шереметьевке, я посмотрел на крепость Орешек, о которой с гордостью говорили в госпитале раненые моряки. На маленьком островке рвались снаряды, в воздухе висели белые шрапнельные дымки: крепость продолжала держаться. И тут я увидел, что четыре Ме-109 строем растянутого фронта неслись нам наперерез. В такую погоду встречи с врагом мы не ожидали. Драться было нечем — пулеметы сняты. Надо уходить в облака. Но в облака нельзя, потеряю ведомого. Он не знает района, и карты у него нет. Придется применить ложную лобовую атаку, а пока немцы станут разворачиваться — отрываться на восток. Делаю несколько покачиваний крыльями — сигнал Зотову «следуй за мной». Он ответил, значит, врага видит и сигнал понял.
Доворачиваю вправо, увеличиваю скорость. Встреча произойдет восточнее города Шлиссельбурга километра полтора. «Мессеры» попарно резко отворачивают влево и вправо. Проскакиваем между ними. С земли тянутся к нам трассы от пулеметов и «эрликонов». Значит, нужно уходить еще левее, дальше от берега — он у врага. Но вот какой-то легкий щелчок в моторе. Через несколько секунд крупная капля масла расплывается на лобовой части козырька кабины, за ней вторая, третья... Надо уменьшить скорость, иначе масло быстро выбьет и мотор заглохнет. Но лететь на малой скорости вдоль берега озера безоружным нельзя, «мессеры» догонят и собьют обоих. Остается одно — идти через озеро на Лаврово — Кобону. Через этот район летает наша транспортная авиация, имеющая прикрытие.
Расстояние до Кобоны 50-55 километров. «Мессеры» на озеро на такой высоте не сунутся, а у меня, возможно, масла и хватит. Оглядываюсь назад, истребителей противника нет. Наверное, на развороте потеряли нас.
Через две минуты южный берег скрылся. Скорость 260 километров в час. Мысленно прикидываю время полета до восточного берега озера. Выходит 10-11 минут. Вот в эти секунды и вспомнил я, что сегодня как раз тринадцатое число... Поглядел на ручные часы — без десяти девять.
Теперь все внимание мотору. Масло тонкими струйками ползет по козырьку и сорванное потоком воздуха оседает пленкой на лице. Значит, перебит маслопровод в верхней части мотора. А вдруг повреждена маслосистема, изменяющая шаг винта. Это совсем скверно: как только масло совсем вытечет, винт автоматически перейдет на большой шаг, потеряет силу тяги, и скорость упадет, а, следовательно, время полета до берега увеличится на 3-4 минуты.
Температура головок цилиндров мотора повысилась, стрелка прибора медленно пошла вверх. Очки заливает маслом. Снял их, прищурил глаза.
Зотов ходит галсами за моим хвостом. Прошел в десяти метрах выше, показывает на мотор, видит, что он стал черным от масла.
Минуты тянутся как вечность. А лечу над водой всего несколько минут. Стараюсь вперед не смотреть. Я верно определил повреждение. Винт постепенно переходит на большой шаг, его тяга уменьшается, и я начинаю метр за метром терять высоту. Выпускаю посадочные щитки, это чуть-чуть увеличивает подъемную силу крыла. Температура головок цилиндра 250 градусов — критическая. Если поднимется до 280 — все, мотор заглохнет.
Расстегиваю привязные ремни, сбрасываю лямки парашюта, открываю боковые лючки кабины. Скорость совсем упала, самолет качается с крыла на крыло, едва удерживаю его. Успеваю при этом кое-как надуть спасательный пояс. Винт едва крутится, вижу каждую лопасть.
До берега еще километра два. Под самолетом 5 метров высоты, скорости почти нет. Подбираю ручку управления все больше на себя и пролетаю еще около километра. И тут все. Брызги, толчок...
Холод обжигает лицо. Выныриваю. Спасательный пояс держит неплохо — голова и плечи над водой.
Лейтенант Зотов в это время кружил на высоте тридцати метров. Несколько раз пролетал прямо перед водой и, качая крыльями, уходил к берегу. Он показывал, чтобы я плыл в ту сторону.
Холод сковывал все тело. Сколько до берега? Километр, больше? Никогда еще в жизни я не заплывал так далеко...
Ладога признает только смелых. Это я много раз слышал от рыбаков. Да и сам понимал, что самое опасное — это страх.
Я поплыл в сторону берега, действуя одними руками — большие сапоги и кожаные брюки, наполненные водой, не давали раненым ногам шевельнуться.
Сплошная облачность, ледяная серая вода... Короткие волны хлещут мне в лицо, ветер почти встречный и берег не приближается, меня несет параллельно ему.
Маяк Кореджи, расположенный на косе севернее Кобоны, стал виден левее и сзади. Значит, ветер и течение гонят меня на северо-запад. С севера коса Песчаная уходит в озеро на несколько километров. Я изменил направление и стал плыть в сторону маяка. Может быть, заметят наблюдатели...
Ветер здесь еще сильнее и волны круче. Пошел мелкий дождь, и берега не стало видно. Куда плыть? Понять трудно, я сразу почувствовал сильную усталость, меня охватывало безразличие. Нет, так нельзя, у меня еще есть силы, а раз так, надо бороться, иначе пронесет мимо косы!
Плыл долго, ноги совсем потеряли чувствительность, но руки еще работали. Дождь стал слабее, и тут я увидел, что маяк и край косы правее меня метрах в четырехстах. Очень далеко. Надо плыть не на косу, а к маяку. Только к маяку — это единственный шанс на спасение!
Трудно определять время. Слежу за маяком, он медленно приближается и в то же время уходит правее. Кажется, силы мои кончились, появилась тошнота от слабости и нервного перенапряжения.
Появились разрывы в облачности, затем показалось солнце, я увидел его над маяком Кореджи, определил на глаз время: было часа два или три дня.
Почему не ищут меня? Наверное, Федя не нашел аэродром и о нас никто ничего не знает... Вдруг слышу гул моторов. Далеко над горизонтом за маяком летят самолеты Ли-2, около них несколько И-15 — прикрытие. Ушли на восток. И вот, наконец, знакомый, родной гул моторов И-16. Ищу их глазами, перестал плыть. Вот они тройкой кружатся за косой, явно ищут меня. Значит, Зотов долетел. Но ищут там, где я был 6 часов тому назад...
Силы покидают меня, болят плечи и шея, ног не чувствую совсем. Ясно — переохлаждение. Дальше — сон и смерть. Многие говорят, что в такие минуты перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Может быть, но мне ничего в голову не шло, в глазах какая-то мутная пелена, туман с красноватыми пятнами.
Выругался от злости на себя, от досады на собственную незадачливость, и то ли крепкое словцо, то ли что-то еще встряхнуло меня, и я взглянул на себя как бы со стороны. Тьфу! Надо же быть таким дураком, плыть к ближнему берегу против ветра, когда северный берег будет по ветру, хотя до него и дальше. Собрав остатки сил, начал плыть по ветру.
Опять услышал гул самолетов И-16. Как этот знакомый гул придает силы и воскрешает надежду на спасение!
Самолеты прошли низко над маяком, исчезли, потом опять вернулись и так несколько раз. Да, они искали меня. А между тем берег приближался, осталось меньше километра. Уже вижу под прозрачной водой песчаное дно залива, испещренное ровными бороздами. Оно совсем рядом, кажется рукой можно достать. И вот я уже цепляюсь ногами за дно. Глубина не больше метра. Пытаюсь встать на ноги, но ноги не держат, подгибаются.
Едва хватило сил поддуть воздуха в пояс. Плыть больше не могу, ноги не действуют. Но останавливаться нельзя, нужно двигаться, иначе потеряю сознание.
Глубина уже полметра. Цепляюсь руками за дно. До заветного берегового песка не больше ста метров.
Сел на дно, пытаюсь размять ноги, хотя бы левую, не раненую. Не выходит. На коленях и локтях ползком выбираюсь на песок. И тут откуда-то из глубины тела, кажется, от самых пяток поднимается волной непреодолимая тошнота, меня буквально выворачивает. Отползаю от воды, здесь редкий камыш, он легонько качается на ветру. «Надо все время двигаться, — убеждаю себя, — надо снять обмундирование». Но расстегнуть пуговицы не могу, не гнутся пальцы. Несколько минут лежу, потом нашариваю две палки и с их помощью встаю кое-как на ноги. Стою на земле, живой! С меня течет вода, из глаз текут слезы. Кругом пусто, людей не видно, самолетов тоже. Скоро начнет темнеть, надо двигаться к деревне. Крошечными шагами одолеваю метров двести и попадаю в густой камыш, залитый водой. По камышу со своими костылями-самоделками в темноте я не пройду. Придется остаться здесь до утра. Начал рвать камыш, складывать в кучку. Жаль, что спички размокли, а то разжег бы костерчик и... И вдруг, что это? Чуть слышно доносится мелодичный звук мотора. Где-то летит самолет У-2. Да вот он! Несется низко над косой прямо на меня. Я замахал палкой, выстрелил два раза из пистолета.
У-2 развернулся, летчик машет рукой. Я понял: спрашивает, можно ли сделать посадку. Я лег на песчаный плес, головой на юго-восток, раскинул руки, изображая собой посадочный знак «Т». Летчик сообразил, убрал обороты мотора, пошел на посадку. Мягко сел, остановился, потом развернулся и подрулил прямо ко мне.
Из кабины, не выключая мотора, выскочил Дмитрий Князев, задушевный боевой друг. Он подхватил меня на руки и понес к самолету, поставил на крыло, помог забраться в кабину. Достал из кармана фляжку, потряс ее и только теперь молвил коротко: «Выпей, Вася...»
Чистый спирт я никогда не пил и сейчас едва не задохнулся: все горло обожгло, я закашлялся, но Дмитрий, не обращая на это внимания, вылил мне часть спирта за воротник и за голенища сапог.
— Теплее будет, ведь лететь сорок минут, — пояснил он, вскочил в переднюю кабину, громко крикнул: — Сейчас, Вася, мы будем дома. Сказал я, что найду тебя, — и нашел! И плевал я на тринадцатое число...
На аэродром Новая Ладога мы сели с подсветкой прожектора. У самолета нас встретила вся эскадрилья: летчики, техники, командир и комиссар. До этого я их знал только по фамилиям.
Князев вместо доклада с обидой в голосе сказал:
— Ну вот, а вы не хотели пускать меня.
Тут уж пришла моя очередь обидеться на равнодушие командования эскадрильи к судьбе летчика. Но я все же сделал шаг вперед и доложил: «Лейтенант Голубев после лечения прибыл для прохождения дальнейшей службы».
Меня отправили в санчасть. Впервые с начала войны появилось много совершенно свободного времени. Я лежал и вспоминал детство — ведь в нескольких километрах отсюда живут мои родители. Там, в Старой Ладоге, я решил стать летчиком...
Летом 1919 года километрах в шести от нашей деревни расположился отряд красных летчиков. Летали они на стареньких «ньюпорах». Однажды один из самолетов пролетел над крышами. Ребятня по прямой через болото, чтобы побыстрее, побежала за ним. Вдруг впереди раздался треск — «ньюпор» врезался в землю. Мальчишки мигом оказались рядом. В обломках машины я увидел окровавленного летчика. Тот открыл глаза и проговорил:
— Что, курчавый, плохо я выгляжу? — и потерял сознание.
Кто постарше, побежал на аэродром, а я остался с летчиком. Все думал: почему птицы летают и не падают, а самолет — такая большая птица — упал? Было мне тогда чуть меньше семи лет.
До осени, пока не пошел в школу, я каждый день через болото ходил на аэродром. Смотрел, как летчики в кожаных куртках, крагах, шлемах и больших очках взлетают, кружат над полем, садятся. Один из них помог мне смастерить самолетик. Потом я начал строить их сам.
— Пора настоящий мотор делать, — сказал мне однажды летчик.
— Настоящий?
— Ну да. — И летчик, улыбаясь, протянул мне резинку. — Вот тебе и мотор.
Эту модель строили вместе. Запускали тоже вместе. Пролетала модель всего метров десять. Но и этого оказалось достаточно, чтобы мальчишка, еще не переступивший порога школы, решил обязательно стать летчиком.
Осенью пилоты покинули полевой аэродром, улетели на зимнюю базу в Петроград. Произошла перемена и в моей жизни. Я пошел учиться в трехлетку, находившуюся в деревне Ивановский Остров. На следующий год летчики почему-то не прилетели, но не проходило недели, чтобы у меня не появилась новая модель. Я забирался на верхушки деревьев, на Олегов курган и запускал их. Они гибли, я плакал от обиды и строил новые. Как нужна была мальчишке помощь летчиков! Но что делать — они не прилетали и на второй, и на третий год, и приходилось до всего доходить самому, детским своим умом.
Редко у кого из деревенских мальчишек не было прозвища. Одного называли Казак — он носился на палке, как на коне, и размахивал второй палкой, словно саблей. Другого окрестили Пузырем — за пристрастие пускать пузыри. Меня же все называли Летчиком, и я этим очень гордился.
Позади трехлетка, законченная с похвальной грамотой. По тем временам на селе — академик. Братья дальше не учились, а меня отец отдал в староладожскую школу, где я закончил четвертый и пятый классы, особенно отличившись в точных науках. Год работал по хозяйству, а как только в Старой Ладоге открыли шестой и седьмой классы, опять пошел учиться. В 1928 году здесь же, в школе, вступил в комсомол.
В свободное время продолжал строить модели, увлек этим других ребят, но все сильнее чувствовал, что не хватает специальных знаний. И все время мечтал о небе. Окончив семь классов, поехал в Ленинград, где жил старший брат Иван. Нашел авиационную школу. Конечно, не приняли; в курсанты в ту пору брали прошедших службу в армии или на флоте парней, а мне исполнилось только шестнадцать. Обузой семье брата быть не захотел и подался домой.
Денег на обратную дорогу не было. Пошел на вокзал. Хотел залезть в вагон зайцем, но раздумал. Подошел к кондуктору товарного состава, сказал все как есть. Старик насупился сперва, а потом сжалился:
— До Мги довезу, а там мы меняемся. Рискуешь?
— Рискую.
Холодный осенний ветер пронизывал насквозь. Промерз в своем драном пиджачке. И голодно страшно. Но подошел железнодорожник и видит: сижу на полу и строгаю дощечку.
— Никак аэроплан делаешь?
— Аэроплан...
Железнодорожник протянул кусок хлеба, пару картофелин:
— Бери, мне старуха вдоволь в дорогу дала. Поели вместе.
— Так ты, значит, учиться хочешь? Лучше бы работать. Грамотный, здоровый.
— Я летчиком стать хочу. А для этого учиться надо.
— Так ты пока на шофера выучись. Это, браток, и для летчика не помешает.
Как это я сам не додумался? Ведь в Сясьстрое открылась школа шоферов и техническая школа — вроде рабфака.
Ночью в Мге я распрощался со старым кондуктором, поблагодарил за доброту, хлеб-соль и за совет, которым решил обязательно воспользоваться.
Свое намерение я, конечно, выполнил — поступил в техническую школу. Свободного времени оставалось совсем мало. Но взялся все-таки и еще за одно дело: когда на Сясьстрое появился кружок авиамоделистов, стал его инструктором.
Я очень любил спорт. И в футбол играл, и плавал, и легкой атлетикой занимался. Но, как ни досадно, именно спорт надолго отодвинул осуществление мечты стать летчиком. В 1932 году я предпринял новую попытку поступить в Ленинградскую военно-теоретическую школу летчиков. Медкомиссию проходили прямо на комбинате. И надо же случиться: в тот день состоялся футбольный матч, и я в нем, конечно, участвовал. Матч сясьстроевцы выиграли, а вот медкомиссию я не прошел. «У вас сердце плохое, в летную школу не годитесь», — заявил председатель врачебной комиссии. И записал: «Шумы в сердце, к летной службе не годен».
Друзья, как могли, успокаивали: молодой, мол, поступишь через год, только уж перед медкомиссией в футбол не играй.
Утешением были производственные успехи. Меня назначили начальником электроцеха Волховского алюминиевого завода.
Осенью 1933 года я снова подал заявление в райвоенкомат с просьбой направить в летную школу. Медкомиссию прошел, но врачи увидели в личном деле роковую запись «шумы в сердце» и отказали. Ленинградский военком направил меня в артиллерийское училище. Снова экзамены. Математику, физику, русский — все сдал на отлично, однако заупрямился:
— Пойду только в летное!
Кончилось тем, что вообще не попал в училище, а оказался в городе Пушкине на учебной батарее.
Служил я хорошо, задачи по огневой подготовке решал быстро и точно. Политрук, участник гражданской войны, заметил мои успехи.
— Какие у вас мечты? — спросил он меня.
— Была мечта летать, — ответил я, — да, видно, не судьба.
— Не расставайтесь с мечтой. Я помогу.
Рядом с артиллеристами располагалось авиапарашютное подразделение. Политрук спросил:
— Хотите с парашютом прыгать?
— Хочу.
— Включаю вас в группу подготовки.
Я быстро освоил теоретический курс, прыгнул с вышки, сделал первый настоящий прыжок. Позднее освоил затяжные прыжки. Стал инструктором парашютизма. Крепко подружился с летчиками. Они и подсказали решение:
— Иди после армии в школу Военно-Воздушных Сил или в аэроклуб.
Осенью 1935 года, завершив службу, я вернулся на Сясьский бумажный комбинат. Вскоре узнал, какие отрадные для меня перемены наметились на Сясьстрое. Осоавиахимовцы и комсомольцы намечали здесь открыть свой планерный клуб. Кроме того, в столе у секретаря комитета ВЛКСМ лежали еще не заполненные путевки в Дудергофскую летно-планерную школу, в ту, где когда-то был инструктором Валерий Чкалов. Одну из них я и получил.
Через полгода, получив звание планериста-парашютиста-инструктора, вернулся на Сясьстрой и был назначен старшим инструктором, а затем и начальником планерного клуба Осоавиахима Волховского района.
Весной 1938 года я поехал в Коктебель — на переподготовку в Высшую летно-планерную школу Центрального совета Осоавиахима. Там готовили инструкторов-летчиков самой высокой квалификации. Окончил школу с отличием и получил назначение в аэроклуб Минеральных Вод.
В октябре 1939 года в аэроклуб прибыла государственная комиссия по приему экзаменов и отбору курсантов в знаменитое Ейское училище.
Государственная комиссия была очень строга. Но тем не менее мне она вынесла благодарность: все мои ученики выдержали экзамен. Председатель комиссии, опытный военный летчик, проверив в воздухе меня самого, а затем и каждого учлета, отметил в акте: «Действуют в воздухе уверенно, техника пилотирования у ребят похожа на инструкторскую». Восемь учлетов были отобраны для Ейска.
Уезжая, председатель комиссии, как это принято, спросил:
— Есть вопросы?
— Есть, — сказал я. — Нельзя ли и мне поехать в Ейск — хочу стать истребителем.
— Можно. Но нужно согласие начальника аэроклуба и запрос начальника Ейского училища. Я вас поддержу, — пообещал председатель государственной комиссии.
И вот пришло решение командования Ейского училища: меня вызывали на испытания. 9 ноября проверили мою летную подготовку. Оценка — отлично. Тоже самое — по теории. И командование приняло редкое решение: я сразу без тренировки на двухштурвальном самолете получил право летать на истребителе И-15 и был зачислен в отряд третьего, завершающего года обучения. Так исполнилась моя мечта...
В июле 1940 года я получил назначение на Балтику, в 13-ю отдельную Краснознаменную истребительную эскадрилью, базировавшуюся в Купле, близ южного берега Финского залива.
В направлении штаба ВВС было сказано, что «младший летчик лейтенант Голубев направляется для продолжения службы». Началась служба неожиданно — впрочем, моя биография полна многими неожиданностями. В эскадрилье не было начальника парашютно-десантной службы (ПДС), и меня сразу назначили на эту капитанскую должность.
Но если по части парашютной подготовки я оказался начальником, то, как летчик, был менее чем рядовым. Дело в том, что в Ейске я летал на И-15 — истребителе, понемногу вытесняемом более современным скоростным монопланом И-16 конструкции Поликарпова, который летчики ласково прозвали «ишачком». Те летчики, которые уже освоили новый истребитель, с восторгом рассказывали о его возможностях.
Я с завистью следил за «ишачком», выполняющим в воздухе каскад фигур высшего пилотажа на невиданных по тому времени скоростях. И тут мне на помощь пришел командир 1-го отряда Владимир Полтарак, человек экспансивный, разносторонний. Однажды он предложил:
— Давай, я тебя выпущу на И-16.
Я, конечно, согласился. Но Лучихин, командир эскадрильи, не разрешил:
— Самолет строгий, а эскадрилья — не школа.
Владимир Полтарак не оставил мысли выпустить начальника ПДС на новом «ястребке». А пока посоветовал мне при помощи техника детально изучить машину.
Однажды в не по-зимнему теплый декабрьский день, выполнив задание на И-15, я занялся своим любимым и привычным делом — стал мастерить очередную модель. На этот раз это была модель-копия истребителя Поликарпова. Одна такая у меня уже была готова. Закончив и вторую, я начал этими двумя моделями вести тот же бой, что и друзья в вышине: повторял их маневры, фигуры высшего пилотажа. Сразу не заметил даже, как подошел Владимир Полтарак.
— Пошли на УТИ-4, — сказал командир отряда.
УТИ-4 — тот же истребитель И-16, но в учебном варианте — с двумя кабинами и двухштурвальным управлением. Я не спросил, дано ли разрешение, сорвался с места и побежал к ангару.
И в зоне и по кругу я нормально провел весь полет, отлично без помощи совершил посадку. Зарулили на линейку. Рядом стоял подготовленный к полетам И-16 на лыжах. Полтарак посмотрел-посмотрел на боевую машину, вздохнул и все же решился:
— Семи бедам не бывать, а одной не миновать. Взлетай — думаю, что все будет в порядке.
Я стремглав бросился в кабину. Вырулил. Стартер-краснофлотец у «Т» махнул флажком.
Взлетел. Сделал над аэродромом два круга. Едва удержался, чтобы не начать пилотаж. Посадка. Полтарак похвалил и сказал:
— Заправь машину и взлетай. Уберешь лыжи и пилотируй в зоне. Сорвешься в штопор — не старайся выводить. Поставь все нейтрально и брось управление. Самолет сам выйдет из штопора.
Командир 1-го отряда, который внешне спокойно, даже беззаботно разрешил мне самостоятельный вылет и пилотаж на И-16, теперь внимательно смотрел в небо. Он видел, что у меня получается, и получается неплохо! Четкие виражи — мелкие, средние, глубокие, как было сказано. Боевые развороты — в обе стороны нормально. Красивая петля. И переворот — не придерешься. Затем я отработал весь комплекс фигур высшего пилотажа. Осмотрелся. Обзор на «ястребке» прекрасный. Плоскостей вроде и нет — так кажется после И-15.
Полтарак записал в полетный лист все оценки, протянул мне руку:
— Поздравляю. А вечером вместе пойдем на гауптвахту.
В этот день мне еще предстояли прыжки с летчиками 2-го отряда. Наконец плановая таблица выполнена, и вместе с Полтараком мы пошли в штаб эскадрильи. Долго вытирали унты, прежде чем войти в кабинет командира.
Доложив о том, как прошел летный день, Полтарак сказал:
— Товарищ комэск, у меня уже месяц стоит один И-16 без летчика.
— Ничем пока помочь не могу, — ответил Лучихин. — У нас не училище, сами не готовим, пришлют — сразу вам дам летчика.
Тут Полтарак и отрапортовал:
— Разрешите доложить — появился один хороший летчик на И-16.
— Кто?
— Лейтенант Голубев.
— Вы что не в курсе? — Торопился закончить разговор Лучихин. — Голубев летает на И-15.
— А я сегодня провез его на УТИ-4, а потом выпустил самостоятельно на И-16 по кругу и в зону — на пилотаж. Отлично получается. А у меня, как я докладывал, самолет без дела в ангаре.
Лицо Лучихина покрылось красными пятнами.
— Я вас, Полтарак, крепко накажу, а Голубеву летать не разрешаю.
В эту минуту требовательно подал голос телефон. Звонил комбриг полковник Морозов. Командир эскадрильи доложил о летной работе. Не скрыл он, разумеется, и «факт возмутительного самоуправства командира 1-го отряда Полтарака».
— Завтра буду у вас, разберемся, — сказал полковник.
И он действительно прилетел. Теперь перед ним навытяжку стояли трое. И все были виноваты: Голубев — тем, что полетел, Полтарак — тем, что, не имея права, разрешил, а Лучихин — тем, что как комэск узнал о таком безобразии последним, когда полеты закончились. А если бы Полтарак и Голубев вообще промолчали?!
Потом Морозов принялся за Полтарака:
— Как вам могло прийти в голову такое самоуправство?
— Товарищ комбриг, да вы проверьте, как Голубев летает.
Комбриг Морозов, сам первоклассный летчик, посмотрел на меня:
— Ну, расскажите, как вы летали, что делали.
Я расстегнул планшет, достал модель-копию И-16 и, демонстрируя каждый маневр, рассказал, как действовал в воздухе, как заходил на посадку.
Морозов взял у меня модель:
— Кто мастерит?
— Сам, — ответил я.
— Смотри, как настоящий, — комбриг помедлил, затем вернул модель и распорядился: — На аэродром!
И вчерашний летный день повторился. Только летал я еще лучше, чем вчера.
— Подведем итоги, — сказал комбриг, когда я, посадив самолет точно у «Т», доложил о выполнении задания. — Полтараку выговор за самоуправство. Вы, комэск, отзовите из штаба бригады докладную о некомплекте летчиков на И-16. Голубеву летать на И-16 разрешаю.
На прощанье полковник посоветовал мне усиленно тренироваться в воздушной стрельбе:
— Хорошо летать полдела, надо научиться поражать цель первой очередью. Попробуйте поработать на земле с двумя моделями перед выполнением стрелковых задач. Помогает. По собственному опыту знаю.
И я вскоре успешно овладел искусством стрельбы по воздушным и наземным целям, научился сочетать маневр и огонь. Инструктировал меня Полтарак. На весенних стрельбах сорок первого года я выполнял огневые задачи так же хорошо, как командиры отрядов...
...В санчасти я пролежал два дня. К счастью, «купание» в озере осложнений не дало. Ко мне то и дело приходили друзья и требовали обязательно выпить положенные нам фронтовые 100 граммов.
Силы быстро восстанавливались. Очень хотелось, пока еще не зажили раны, заглянуть к родителям. Они рядом. Езды на машине полчаса, но где ее взять? Решил попросить автостартер на часок.
16 сентября утром я пришел в штаб нашей 13-й отдельной Краснознаменной эскадрильи, он размещался в большой землянке на берегу Волхова. В штабе было неспокойно. Больше всех суетился начальник штаба майор Дмитриевский. Я спросил механика по связи Дронина, что за тайная тревога? Тот отвел меня в сторону и сказал:
— Есть приказ — срочно отправить на комендантский аэродром в Ленинград шесть лучших летчиков на самолетах И-16. Самолеты должны иметь подвесные баки и ресурс моторов не менее пятидесяти часов. Они поступят в распоряжение начальника штаба авиации флота. Сегодня же три летчика должны на Ли-2 вылететь за самолетами И-16 в тыл, вот и бегает начальство. Хочет, чтобы и овцы были целы и волки сыты. Понял?
«Еще бы не понять! — подумал я, — отправишь лучших летчиков, значит, с молодыми нужно будет летать самим... Можно и погибнуть».
В обед уже все знали о предстоящей отправке шести летчиков на какое-то спецзадание, не знали только, кто полетит.
В три часа дня эскадрилью построили и начальник штаба зачитал два приказа комэска майора Денисова: первый — за самолетами в тыл летят летчики: Князев, Цветков и Янченко; второй — на выполнение спецзадания отправляются: старший лейтенант Никитин — командир 2-го отряда, старший лейтенант Денисов, лейтенанты Зотов и Голубев, младший лейтенант Татаренко и старшина Хаметов.
Из строя, не спрашивая разрешения, Князев громко сказал:
— Ведь Голубев и Зотов раненые, ходят в бинтах. Строй загудел.
— Вас не спрашивают, — грубо обрезал его командир эскадрильи. — Ведь сюда они из Ленинграда долетели...
Шум в строю не стихал. Батальонный комиссар Соколов молчал. Не вмешивался...
— Товарищ Никитин, дайте указания на перелет! Через час группа должна взлететь! — закончил командир и распустил строй.
Самолеты были уже готовы. За мной, оказывается, пока я лежал в санчасти, закрепили самолет заместителя командира эскадрильи капитана Шарая, который находился в тылу на излечении после ранения в воздушном бою. И на этом самолете написали все тот же бортовой номер 13.
Когда я, прихрамывая, без палки, подошел к самолету, техник Богданов, принявший самолет, доложил:
— Товарищ лейтенант, истребитель исправен, но я переделал бортовой номер. Он теперь не тринадцатый, а тридцать третий. Летайте с этим номером до конца войны...
Я дружески обнял техника, дал ему слово, что этот номер сохраню на все боевые вылеты. И действительно, выполнил обещание, данное этому душевному человеку. 33-й бортовой номер был на моих самолетах до конца войны, и ничего... Вот так и укрепляются даже среди убежденных материалистов и атеистов разные суеверия. Человек есть человек...
В 17 часов шестерка «ишачков» взлетела с аэродрома Новая Ладога, сделала прощальный круг и взяла курс на Ленинград. С высоты 500 метров хорошо просматривались родные, знакомые с детства места. «До свидания, мой милый край, я еще вернусь», — сказал я вслух.
Вскоре пролетели над маяком Кореджи. Я посмотрел на холодную воду озера и содрогнулся. Всего три дня назад, собирая последние силы, я боролся здесь за жизнь, а сейчас лечу в бой за Ленинград.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
