Еще не знают на земле
Страшней и радостней Дороги!
Ольга Берггольц
(По воспоминаниям военфельдшера О. Н. Писаренко)
Раньше больше всего на свете я боялась воды. Когда нас отправляли на Ладогу, я подумала: "Пусть лучше меня на суше убьет, разорвет бомбой на куски! Но только не смерть под водой". Смешно теперь вспоминать: боялась, что там меня съедят рыбы.
По дороге к озеру нашу полуторку "сопровождал" вражеский самолет. Ехала я в кузове вместе с подругами-медиками.
- Ну, стреляй, фашист! - грозила летчику Наташа Герасимова, совсем еще девчонка, маленькая, смешливая. - Видишь: я еду на льду работать! Не боимся мы тебя! Чего не стреляешь? Стреляй!
И храбро тыкала себя варежкой в грудь.
Когда мы проехали деревню Ваганово и стали спускаться к Ладоге, фашистский летчик отстал. Видно, решил, что дальше нам ехать некуда. Земля на берегу была вся усыпана снегом, а впереди - черный, как пропасть, лед.
Но у самого берега были вморожены колышки. Летчику они, конечно, не видны, а шоферу показывали, где спуск на озеро. Знаменитый теперь Вагановский спуск. С него трасса отсчитывала свои студеные километры. Как съехала я в ноябре на лед, так с тех пор до весны больше не вступала на берег. Высадили меня у 9-го километра от Вагановского спуска, а подруг повезли дальше. Им предстояло обосноваться на других участках.
Ступила я на лед. Он как полированный. Что ни шаг - дзинь, дзинь! Тренькает под ногами. А вокруг - ничего. Чистое поле! Как же я жить тут буду?
Пришлось начинать с укрощения палатки. Она никак не хотела стоять на льду. Заваливалась то на один, то на другой бок, накрывая меня грудой брезента. И бойцы-санитары ничего не могли сделать. Попробовала печку затопить, чтобы хоть чуточку согреться, - лед начал таять! Я даже всплакнула. Накричала в сердцах на санитаров и пошла за помощью к дорожникам. Они вмораживали балки в лед, готовили мостик через трещину.
Пожилой солдат увидел, что я в слезах, подошел.
- Кто тебя обидел, сестричка?
- Да никто, - говорю. - Палатку не можем никак поставить, ветром сдувает!
- А ты, дочка, вели своим молодцам посередке палатки дыру пробить.
- Во льду?
- Лед сейчас молодой, не крошится. В дыру поставь мачту и залей ее горячей водой. А полы палатки вморозь, тогда ветром не сорвет.
- А печка? Лед от нее тает!
- Под печку подложи пока что хвою. А потом достань кирпичи.
Тут лед закачался, и я почувствовала себя как на палубе. Когда волнение улеглось, недалеко от нас появилась еще одна трещина. Из нее выперло льдину.
- Это Нева балует! - пояснил пожилой солдат. - Воду из Ладоги берет! Да ты не бойся, дочка! Будет у тебя все ладненько!
Жаль, ничем не успела я отблагодарить этого человека. Вскоре во время налета "мессершмиттов" он погиб. От его товарищей по строительной роте узнала, что фамилия его Михайлов. На всю жизнь мне осталось от него ласковое словечко "ладненько". Раненые улыбались, когда слышали его от меня.
Так на 9-м километре ледовой трассы возник медицинский обогревательный пункт.
Палатка была большая, человек сто могло уместиться, а печка маленькая. Сколько ее ни топи, в палатке все равно холодина. А ведь мне надо было раздевать раненых, растирать обмороженных, приводить в чувство вытащенных из воды. Упросила шоферов привезти пустую бочку из-под бензина. Один из санитаров, старшина Петр Кононов, обложил бочку снаружи и изнутри кирпичом и дверцу сделал. Сверху мы поставили бак. В нем всегда кипятилась вода.
Какой-то шофер привез нам с берега дверь - настоящую, дубовую. Когда мы ее примастерили, совсем по-другому зажили! Я могла уже работать в одной гимнастерке.
Всякое довелось мне повидать на Ладоге. Знаю, как страшно на льду во время бомбежки или артобстрела. Бомбы вонзаются в лед - и высоко в небо вместе с осколками взлетают ледяные брызги. Лед встряхивает. Он колышется под тобой, и ты видишь, как трещины змеями разбегаются от воронки. А потом на льду выступает желтая ладожская вода. В этот момент кажется, что все здесь против человека: и открытый воздух, и ненадежный предательский лед. Но нет ничего страшнее ладожской стужи.
Вскоре после того, как мы установили палатку, подъехал санный обоз. Я обрадовалась: наконец-то люди с Большой земли! Выскочила наружу. Лошади тихо шли друг за другом, а в санях на мешках с мукой неподвижно сидели возчики. Я окликнула их. Лошади сразу остановились. Но люди не шелохнулись. Никто из них больше не слез с облучка. Обоз заблудился на Ладоге, и возчики заледенели насмерть на морозе. Но хлеб в голодающий Ленинград они довезли. Это тоже были солдаты, хотя и в гражданской одежде...
К смерти не привыкаешь даже тогда, когда она каждый день на твоих глазах. С тем большим жаром заботились мы о тех, кому нужна была помощь. А таких порой бывало по двести-триста человек в сутки. Тут уж некогда думать, что тебя могут съесть рыбы. Надо спасать попавших в беду людей, возвращать их к жизни.
Обстрелы и бомбежки стали для нас обычным делом. Под огнем приходилось особенно много работать. Мы осматривали поврежденные машины, делали перевязки раненым прямо на месте. В серьезных случаях пострадавших доставляли в нашу палатку. Носить раненых нам помогали водители, регулировщики, связисты, зенитчики. И старожилы, и новички трассы хорошо знали путь к ледовому лазарету.
Круглые сутки у нас в палатке топилась печурка, на которой стоял чайник с кипятком. И всегда к нам заходили продрогшие, изнуренные люди. Им часто приходилось отдавать последний сухарь.
Но у нас не любили подолгу задерживаться. Палатка стояла на бойком месте, имевшем худую репутацию из-за постоянных трещин на льду и частых налетов врага.
Однажды привезли в палатку красноармейца Яковлева. Его ранило в левую руку во время налета "мессершмиттов" на 9-м километре. Это был уже пожилой человек, но он ни минуты не мог побыть без дела.
После перевязки Яковлев отказался лежать на койке - стал помогать мне ухаживать за ранеными. Наливал здоровой рукой кипяченую воду в кружки и разносил их вместе с лекарством. Ночью вызвался подежурить у печки. Разбудил меня лишь однажды, когда один из раненых в бреду принял его за фашиста и переполошил всех в палатке.
Утром Яковлев, весело козырнув, отрапортовал:
- Шестьдесят суден по три раза вынесены и вымыты! Никаких происшествий не было, если не считать, что меня приняли за лешего. Но к этому мне не привыкать. До войны, признаюсь, я все время жил в лесу!
По профессии Яковлев был лесником. Подкидывая дрова в печку, он рассказывал о деревьях, словно о живых существах:
- Каждое дерево распускается по-своему, сестричка! Осинка скоро, но робко. Высунет из коричневых почек свернутые в кулачок листки и задрожит с перепугу: а вдруг еще рано? А вдруг ночью схватит мороз? Так и будет дрожать до поздней осени, пока ветер не оборвет всю листву.
Я сказала ему, что в детстве слышала, будто осина дрожит потому, что на ней повесился Иуда. С тех пор на могилу предателя ставят осиновый кол.
- Зря дерево обижают! - заступился за осину Яковлев. - Страдает за чужой грех. Оттого осинка и горькая. Ее даже червяк не ест в постройке.
А по мне, все ж лучше, чтобы на могилах фашистов стояли осиновые колья, а не березовые кресты. Предали они людей.
Несколько раз мы вынуждены были менять свою позицию у 9-го километра. Лед вокруг был основательно перемолот, к палатке трудно было подойти. Хлопотное это дело - перетаскивать имущество, разбирать и собирать фундамент "буржуйки", заново вмораживать в лед края палатки. Переездом занимались по ночам, чтобы враг не мог нас обнаружить из Шлиссельбурга.
Однажды на рассвете, когда мы уже устроились на новом месте, фашистские летчики обрушили бомбы в районе нашего прежнего расположения. Три бомбы угодили как раз в темный квадрат на льду, оставленный нашей палаткой. Кое-кто из девчат, издали наблюдавших за бомбежкой и не знавших о нашем переезде, даже всплакнул о нас...
В пургу приходилось подолгу разыскивать людей, сбившихся с трассы. Особенно памятен поиск моряков, которые возвращались с боевого задания. Так мело, что средь бела дня наступала кромешная тьма. Ветер сбивал с ног, швырял на ледяные торосы. Я с тремя бойцами-санитарами совсем выбилась из сил. Хотелось упасть на лед и заснуть. Но только подумала об этом, вдруг вижу: на снегу человек в бушлате! Они! 28 потерявших надежду вернуться моряков! Все они обморожены, несколько человек тяжело ранены. Теперь мне и самой не понять, как нам удалось тогда добраться с ними до палатки!
Утром за моряками приехал грузовик. Прощаясь, каждый из них подошел ко мне и благодарно пожал руку. Тут я почувствовала, какая маленькая у меня ладонь и что она вся в ссадинах и мозолях от носилок.
Как-то вечером в нашу палатку занесли ребенка, завернутого в заледенелое одеяло. Его выловили регулировщицы в полынье у 9-го километра. Машина, в которой он ехал вместе с бабушкой, потерпела аварию. Малыш выскользнул в темноте из ослабевших старческих рук.
Я бережно распеленала ребенка, отогрела у печки. Он был спокоен и улыбался каждому, кто брал его в руки. Словно чувствовал родство со всеми в палатке после ледяной купели в Ладоге.
Мы долго гадали, какое дать малышу имя. Наконец решили назвать его Юрой, а фамилию дали Ладожский. Велика же была наша радость, когда наш "крестник" действительно оказался Юрием. В Кобоне нашлись его родители, которые вместе с бабушкой эвакуировались из Ленинграда.
Не одну пару валенок сносила я за ту блокадную зиму. Снабженцы ругали: на тебя не напасешься! Как промокнешь - пропали валенки. Сушить их было негде и некогда. И варежки быстро снашивались - от носилок. Выручали шоферы. Увидят, что я с голыми руками на морозе, бросали из кабины свои:
- Держи, сестренка! А я найду себе на берегу! И ехали дальше по трассе.
А сколько радости услышать благодарность от спасенного человека! Нет большей награды, чем из глубины души идущие слова:
- Спасибо, сестричка! Век не забуду!
Помогали эти слова, поддерживали. Забывала усталость, горе. В Харькове во время бомбежки погиб муж. Убили фашисты пятилетнюю дочку, свекровь.
А меня здесь, на Ладоге, только ранило в руку да раз контузило. Отлеживалась тут же, в своем ледовом лазарете. Это были, пожалуй, самые мучительные дни. Боялась быть наедине с собой, боялась своих мыслей.
Хорошие у меня помощники-санитары. Петр Кононов, построивший печку, так и остался при ней кашеварить. Родом он с Урала. Ругала его: деля наши скудные пайки, он пытался оставить побольше для меня. Иван Чекушкин - шутник и балагур. С ним легко переносить беду...
...Санитарная сумка тяжелая - более 5 килограммов. В ней фляга со спиртом, вата, бинты, йод, шина, камфара, шприцы, салфетки, индивидуальные пакеты - словом, все, что нужно для оказания первой помощи. А снаружи - красный крест в белом круге. Красный крест - символ милосердия. Но как трудно порой оставаться милосердной!
В ясный морозный день километрах в двух от моей палатки ушел под лед самолет. Летчик спасся на парашюте. Бегу я к нему, сумка по боку хлопает, шуба на мне до пят. Выдохлась, пока добежала. А летчик лежит на льду и в меня из пистолета целит. Фашист! Из последних сил швырнула в него санитарную сумку, выбила из рук пистолет.
- Ты что! - говорю. - Я же тебе помочь хочу!
Летчик шарит по льду (встать не может), ищет пистолет. Но я схватила его первой. "Подлец!" - подумала я. Как мне хотелось его застрелить! Но сдержалась, положила пистолет в карман.
Тут подбегают моряки-зенитчики.
- Это наш! - кричат.
- Нет, мой! - возражаю.
- Он что, к тебе с неба упал? Мы ведь его сбили!
- Не трогайте его! У него перелом ноги! Фашист вглядывается испуганно, недоуменно. Когда
я откинула полу своей шубы, чтобы удобнее накладывать шину на его сломанную ногу, летчик увидел юбку, понял, что перед ним женщина, и о чем-то залопотал. Моряк, знавший немецкий, перевел:
- Он никогда не думал, что его, офицера рейха, возьмет в плен русская женщина.
8 Марта моряки-зенитчики, пригласили меня в свой снежный домик среди торосов. Посадили у печки, поздравили с праздником, угостили чаем, капустой и шоколадом. Поблагодарила я их за угощение - и обратно в свою палатку.
Хоть и надежные у меня санитары, а все сердце неспокойно: как там раненые?..
В палатке меня ждал сюрприз - командир 64-го дорожно-эксплуатационного полка, которому мы были приданы, майор Мажаев привез нам всем подарки. Они пришли на фронт от жителей Якутии.
В коробке с подарками лежала записка. "Бей фашистов за моего папу!" - аккуратно написал якутский школьник на тетрадном листке.
И вспомнилось, как недавно шофер, у которого в сильную пургу заглох мотор, привел в мою палатку продрогших детей, эвакуировавшихся из Ленинграда. Я усадила ребят у печки, напоила горячим чаем. Жутко было смотреть на их голодные лица, серьезные, как у старичков.
Шофер замесил из муки лепешку, помял ее в почерневших руках и положил на раскаленную вытяжную трубу. Лепешка тут же вспыхнула, оставив после себя клок сизого дыма.
- Вот так фокус! - удивился шофер. - Упорхнула лепешка, как бабочка! - И в растерянности посмотрел на свои руки. Они были пропитаны машинным маслом и бензином. И хоть жаль было детям пропавшей лепешки, они вдруг оживились, заулыбались. И я, глядя на них, как будто снова встретила свою погибшую дочурку.
Когда шофер починил мотор и пришел за детьми, они кинулись ко мне, упрашивая оставить их в палатке. Видно, давно не видели ни тепла, ни ласки.
Мне и самой хотелось оставить их у себя - хотя бы на полдня! Но разве могла я это сделать? На койках метались раненые, в любую минуту мог начаться вражеский обстрел или налет. А дети держатся за меня, не отпускают. И никакие уговоры не помогли. Пришлось вместе с ними залезть в кузов: укрыть их, как цыплят, своим полушубком. Так и ехала в кузове до Кобоны. В дороге запомнилось, как ветер сорвал со снежной бабы зажженный фонарь и погнал его к Шлиссельбургу - огоньком моей ненависти к фашистам.
С Днем 8 Марта меня поздравил также Коля Мамочкин - юнга, которого я выхаживала накануне Нового года. Его принесли в палатку моряки-зенитчики. Колю ранило на льду во время бомбежки, да вдобавок еще и утянуло в воронку. Он был в тяжелом состоянии. У него одновременно началось воспаление среднего уха и воспаление легких. А потом наступило общее заражение крови.
Коля бредил, звал к себе мать, когда к палатке подъехала санитарная машина. Она должна была забрать раненых на берег.
- Безнадежен! - сказал про него врач. Я упросила оставить Мамочкина у себя.
- Только не уходите от меня! - просил юнга в минуты просветления. Санитары мои плакали, глядя на его страдания, но ничем помочь не могли. Все мы так хотели, чтобы он выжил!
Я делала инъекции спирта, лечила его красным стрептоцидом. Ни один врач не поверит, что этим можно остановить заражение крови.
И вдруг свершилось чудо: Коля Мамочкин стал поправляться. Мы это поняли, когда он вдруг спросил: "Какое сегодня число?" - "31 декабря", - ответила я. Наш пациент заулыбался: "Завтра мой день рождения!" Он родился как раз на Новый год. В палатке у 9-го километра ему исполнилось 18 лет.
Я подарила Коле две игрушки с новогодней елки - повара и собачку. Он радовался им, как ребенок. А Иван Чекушкин подсмеивался над ним: "Теперь, юнга, вас стало трое на одной койке: ты, повар и собака! Но обед ты все равно будешь получать на одного!"
Юнга в ответ дразнил его: "Караул! Щеки нос задавили!" Он подшучивал над Иваном, показывая, какое у него скуластое лицо.
Мамочкин плакал, расставаясь с нами. Обещал мне писать отовсюду. И вот я получила от него письмо:
"...Помните, какое было первое утро нового, 1942 года! За окном тихо-тихо. Не слышно ни одного выстрела - ни с нашей, ни с их стороны! Словно никогда и не было войны".
А я что-то и не припомню, чтобы такой день когда-то был. И даже не верилось, что когда-нибудь такой день настанет.
Однажды в палатку зашел посыльный от руководства ледовой дороги: "Комиссар вызывает!" У меня все похолодело внутри. Накануне у нас с комиссаром Иосифом Васильевичем Шикиным инцидент вышел. Распекал он раненого шофера, которого только что доставили в палатку санитары, а я при всех сказала: "Не приставайте к раненым! Им спокойствие нужно".
Шофер, как потом выяснилось, во время вражеского налета оказался виновником затора у моста через трещину. Но я тогда этого не знала.
Вошла я к комиссару ни жива ни мертва.
- Ольга Николаевна! - обратился ко мне И. В. Шикин. - Я пригласил вас, чтобы спросить: почему вы не вступаете в партию?
Я растерялась. По имени-отчеству меня здесь, на трассе, никто и не звал. Слишком маленькой считали и по возрасту и по росту. А насчет вступления в партию и подумать боялась.
- Я мало что сделала. Не заслужила еще, - ответила комиссару.
Шикин нахмурился.
- Вы знаете, сколько человек получили от вас помощь?
- Нет, не считала. Некогда считать, Иосиф Васильевич.
Тут он показал мне лист, вырванный из школьной тетради.
Я вспомнила, что Петр Кононов делал на нем какие-то записи.
Комиссар протянул мне этот листок. Я сразу узнала аккуратный почерк своего помощника-санитара. Пробежалась по листку глазами и не поверила тому, что прочитала. Выходило, что за пять месяцев в нашей палатке была оказана помощь 1893 больным, 564 обмороженным, 61 раненому, 57 провалившимся под лед. 33675 человек отогрелись у печурки от ладожской стужи.
- Пишите заявление о приеме в партию, - сказал комиссар.
Голос у меня осекся, я едва выговорила:
- А кто мне даст рекомендацию?
- Я! - улыбнулся Шикин.
- А еще кто?
- И те, кого вы спасли!
"Нет! - подумалось мне. - Это раненые меня спасли!.."
| Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава |
