За выполнение срочного задания командира батальона в исключительно сжатые сроки объявить благодарность младшему лейтенанту Смирнову И. И.
Приказ зачитать во всех подразделениях.
Приказ № 41 от 23 декабря 1941 года
по 88-му отдельному мостостроительному батальону
(По воспоминаниям командира взвода
88-го отдельного мостостроительного батальона И. И. Смирнова)
21 декабря, еще до рассвета, подул сильный южный ветер. Он отогнал воду и обломившиеся ледяные поля на север от Шлиссельбургской губы. Горизонт воды и льда на дороге резко понизился. У берегов и отмелей лед опустился на дно, на озере взъерошился. Появились новые трещины и торосы.
Вдобавок южный ветер пригнал снеговые тучи. На трассе с каждым часом росли заносы. К полудню разбушевалась пурга, и транспорт остановился на ряде участков.
С утра со своим взводом я работал на расчистке дороги. Этим занимались в тот день 750 человек. Лед расчищался лопатами, он еще не выдерживал тяжелые тракторные снегоочистители. Солдаты молча, шаг за шагом отвоевывали трассу у непогоды. Машины шли по узкой полосе льда, среди высоких снежных валов.
На 9-м километре пургой занесло воронки от снарядов и бомб. В них провалилось несколько машин. Были аварии и на других участках трассы. Люди работали на пределе, но не давали стихии прервать движение грузов в Ленинград. Схватка с ней не прекращалась даже тогда, когда с берега доставили обед. Солдаты по очереди наспех глотали чуть теплую похлебку и кашу и снова брались за лопаты и фанерные щиты. Это был, пожалуй, самый трудный день с начала эксплуатации ледовой дороги.
Впрочем, в последних числах ноября 1941 года нам также пришлось выдержать тяжелое испытание. Температура воздуха вдруг поднялась выше нуля. Теплый западный ветер взломал лед. На Ладоге образовались разводья, в некоторых местах они были до двух километров. На значительном протяжении дорога покрылась водой. Северный обходной участок был полностью разрушен. Почти на двое суток приостановилось движение машин. Хлеб из Кобоны возили только на лошадях.
Но вскоре работа на трассе пошла увереннее. Движение больше не прерывалось. Когда "уставал" лед, транспорт пускали на другую, заранее подготовленную нитку. За первый месяц Дорогу перемещали 4 раза, а в районе 9-го километра - 6 раз. Жизнь замирала ненадолго, лишь во время воздушных налетов и артиллерийских обстрелов из Шлиссельбурга.
Вскоре ветер ослаб. Стало ясно, что стихия отступила. На смену нашему взводу пришли солдаты других дорожных частей, а мы отправились отдыхать на берег. Но отдыхать в этот вечер мне не пришлось.
Едва я расположился в землянке, вырытой в леске, недалеко от Осиновецкого маяка, меня вызвал к себе командир батальона Алексей Петрович Бриков.
Наш комбат до войны возглавлял ленинградскую контору Союздорпроект. Этот высокий худощавый человек с крупными чертами лица был малоразговорчив и строг с подчиненными. Его вызов означал какое-нибудь новое важное поручение.
Я не ошибся. Алексей Петрович, справившись о самочувствии, тут же изложил суть дела:
- Есть сведения, что гитлеровцы намерены вывести из строя ледовую дорогу между Коккоревом и Кобоной. Перед тобой ставится задача определить возможность прокладки новой трассы, значительно севернее существующей. Подготовь двух солдат и завтра утром отправляйся на разведку. Прежде чем строить здесь запасную дорогу, нужно знать состояние льда. Вот направление на карте: Осиновец - маяк Кареджи - село Черное. 23 декабря в двенадцать ноль-ноль твое донесение должно быть готово!
В землянке комбата, как и у меня, горела коптилка из сплющенной артиллерийской гильзы. Вместо фитиля в керосин была опущена солдатская портянка. Я с грустью подумал, что снова не успею написать письмо в Саратов. Там у меня жили отец и мать. Туда же должна была эвакуироваться из Смоленска и жена с двумя детьми. 26 июля она родила мне второго сына - Владимира. А через два дня села с ним и полуторагодовалым Юрой в эшелон, уходивший на восток...
Подавив тревогу за их судьбу, я пошел к командиру роты Б. Г. Кастюрину, подбирать себе спутников. Мы вместе перебрали весь рядовой состав, включая недавнее пополнение. Но так и не нашли никого, кто мог бы за сутки пройти на лыжах от Осиновца до села Черное и обратно. Путь в оба конца составлял около 70 километров.
Почти все солдаты-дорожники имели ограничения по службе или попали на Ладогу прямо из госпиталя. Среди "старичков" было немало отличных плотников, настоящих мастеров своего дела. Но не оказалось ни одного охотника или спортсмена, умевшего хорошо ходить на лыжах. К тому же все мы были очень истощены. Наш суточный паек состоял из 150 граммов хлеба и 75 граммов сухарей.
Мне вспомнилось, как трудно было сформировать состав разведки, которая 17 ноября отправлялась в первый поход на восточный берег. Фельдшер 2-й роты Александра Сергеевна Жукова - маленькая, застенчиво улыбающаяся женщина - вначале вообще заявила, что все солдаты, отобранные из ее роты для разведки, только ограниченно годны. Кроме того, некоторые из них еще не оправились после ранений, а другие страдают от разных болезней. Словом, по мнению фельдшера, в роте нет ни одного человека, которого можно было бы послать на такое дело...
- Милая Александра Сергеевна! - с улыбкой обратился к ней тогда командир роты Б. Г. Кастюрин. - Я знаю, у вас доброе сердце! Но знаю и другое: если бы я всегда следовал вашим советам, я не выполнил бы ни одного приказа и был бы отдан под суд военного трибунала...
Но на сей раз сам Борис Григорьевич Кастюрин вынужден был мне сказать:
- Здоровых людей у меня нет! А дать вам с собой в разведку таких, которые будут вам только помехой, считаю нецелесообразным. Просите у комбата разрешения идти одному!
Я был моложе многих своих солдат. На лыжах ходил довольно прилично, до войны участвовал в соревнованиях. Поэтому я рассчитывал, что сумею за сутки пройти расстояние в 70 километров. Эти соображения я высказал комбату А. П. Брикову. Он встревожился:
- На разведку в одиночку не ходят! Мало ли что с тобой может случиться? Без спутника не пойдешь!
Алексей Петрович вызвал к себе Б. Г. Кастюрина, а потом и комиссара батальона И. И. Юревича. Посовещавшись, они наконец решили, что лучше мне идти одному. Я взял дополнительный паек и около десяти часов утра отправился в путь. Было тихо. Небольшой морозец слегка пощипывал лицо. Лыжи неплохо скользили по мягкому снегу. Я быстро дошел по берегу до маяка Осиновец. Видимость была хорошая. Красно-белые кольца маяка ясно различались на всей его 76-метровой высоте.
В начале ноября я вел наблюдения с вышки маяка за ледоставом. Отсюда просматривалась в бинокль почти половина Шлиссельбургской губы. В ясную погоду можно было даже разглядеть невооруженным глазом иглу маяка Кареджи на восточном берегу. До маяка было 18 километров. Он одиноко торчал, как перст божий, на краю безлюдной песчаной косы, уходившей в глубь озера километров на десять. В этом направлении и намечалась первоначально автомобильная трасса. Здесь она была бы самой короткой и находилась бы дальше всего от противника.
Но в створе маяков Осиновец - Кареджи долго не было льда. Отсюда было близко до горловины Шлиссельбургской губы. Вода здесь все время находилась в движении. Ветры перегоняли ее то на открытый простор Ладоги, то обратно в губу. Лед нарастал по берегам южнее Осиновецкого маяка. Забереги долго не стягивались на середине.
. На вышке маяка я познакомился с его смотрителем Иваном Кузнецовым. По ночам он наводил ленту света на Новую Ладогу, откуда в ноябре баржи еще везли муку. В последние дни навигации Иван не спускался с маяка на землю. Собственно, и слезать-то ему было некуда. В дом его попала бомба, убив жену и двоих детей. Похоронил он их и позавидовал: "А кто меня похоронит? Взлетишь в воздух - и знать никто не будет!.."
Бомбы вокруг Осиновецкого маяка вспахали землю. Сосны разбросаны, как сломанные спички. Кусты перевернуты корнями вверх. Я вынужден был снять лыжи и идти возле маяка пешком.
Стены его толстые, у земли три метра. Кладку закончили в 1910 году. Осколки бомб лишь слегка пощипали кирпич. Внутри к вышке вела винтовая лестница. Иван Кузнецов пересчитал все ступеньки на ней - их триста шестьдесят.
Он рассказывал мне, что, когда начались бомбежки, люди вначале бежали прятаться к маяку. Думали: хоть осколки внутри не заденут. На каждой ступеньке умещалось два-три человека. А на полу у входа - восемьдесят пять. Но потом стали разбегаться подальше от маяка.
"Юнкерсы" бомбили его конвейером. Одни бомбят - другие уже заход делают. Да непросто им с воздуха попасть. С воздуха маяк что игла! Попробуй попади в иглу, да еще когда в тебя из зениток стреляют. Вот и мазали фашисты.
Прыгал маяк от взрывов, а стоял. Только стекла вылетели. Кузнецов то и дело вставлял их. Как подпрыгнет маяк, так и нет стекла! А без них ветер гасит пламя. Маяк работал на керосине. Иван затаскивал его на вышку в 20-литровом бидоне.
Жутко наверху во время бомбежки - будто едешь в кузове по ухабам. Иван привязывал себя веревкой и мне рекомендовал. Несколько раз он просился на фронт - не отпустили. Сменщика не могли подыскать. Никто не хотел находиться под бомбами наверху.
В минуты затишья, чтобы забыть свое горе, смотритель маяка рассказывал мне о Ладоге:
- Озеро наше под стать морю! С полуночи на полдень двести верст будет. С восхода на закат - более ста. Самая глубь на севере, возле Валаама. А в Шлиссельбургской губе - 35 сажен и поменьше. Мелкие места есть, где камни почти выходят из воды.
Волна на озере норовистая. Ветер идет сам по себе - волна зачастую вразрез. Упаси бог попасть в шторм! Вал вздымается гребнистый, высоченный. С домину дыбится! Подымет - весь мир виден. Опустит - как в бездну. Вода кипит и пенится кругом. Думаешь: вот гибель! Глядишь - вынесло! Да не всякий раз...
Когда озеро в гнев приходит, кидается на берег. Вода горой идет, все смывает. На моих глазах волна на Коккорево поднялась и от берега кряж сажен в пятьдесят отмахнула.
Говорят, возле этого кряжа застал раз Петра Первого шторм. Три дня царь не мог причалить свой челн к берегу. А когда наконец пристал, отстегал Ладогу плетью. Поостыв же немного, приказал рыть обводной канал. До сих пор ходят по этому каналу суда, прячась от штормовой ладожской волны.
Для меня, конечно, особенно важны были наблюдения смотрителя маяка в зимнее время. И тут я узнал от него много интересного. "Зимой, - утверждал Иван Кузнецов, - лед редко когда простоит с неделю на одном месте. Ледовый покров часто ломается, льдины уносятся ветром. Без числа раз озеро зимой замерзает и снова вскрывается. За десять лет, что работаю здесь, я еще не видел, чтобы Ладога была покрыта сплошным льдом.
Слыхал от стариков, что на середине озера есть место, где всегда гуляет волна. Это место имеет продолговатый вид - вытянуто с запада на восток. Оно как бы отделяет северную часть Ладоги от южной. В длину незамерзающая полынья верст 50 будет, а в ширину 10- 15. При сильных северных ветрах она сужается. Бывает, иногда края ее сойдутся вместе. Но стоит перемениться погоде, они снова расходятся".
Самой большой неожиданностью для меня было то, что зимой между маяками Осиновец и Кареджи также могло не оказаться прочного льда. Здесь горловина Шлиссельбургской губы, и ветры гонят через нее воду то в озеро, то обратно. А как раз в этом направлении намечалось тогда строить автомобильную трассу. Командование фронта уже утвердило проект.
Правильность наблюдений Ивана Кузнецова подтвердили рыбаки-старожилы и аэрофотосъемка. В первоначальный проект пришлось вносить срочные коррективы. Ледовую дорогу проложили южнее Осиновецкого маяка. Вагановский спуск находился от него в пяти километрах.
Теперь, месяц с лишним спустя, мне предстояло опробовать отвергнутый вариант. Он предусматривал самый короткий, самый удаленный от противника путь на восточный берег. Но я уже знал из рассказов смотрителя маяка, что лед в горловине Шлиссельбургской губы самый ненадежный...
Вблизи Осиновецкого маяка почти не встречались торосы. Лыжи хорошо катились по ровному снежному насту. До села Черное на восточном берегу тридцать с небольшим километров. Значит, весь путь в одну сторону, думал я, займет четыре-пять часов. Стало быть, завтра к 12.00 я без труда вернусь в расположение батальона. Но этим расчетам не суждено было сбыться.
Через пять километров стали попадаться ледяные горбы. Вскоре они со всех сторон окружили меня, как дюны в пустыне. Вчерашний ветер вызвал здесь сильную подвижку льда. Торосы достигали четырех метров в высоту. Обойти их было невозможно. Я вынужден был снимать лыжи и перелезать через отвесные ледяные стенки.
Такой способ передвижения быстро утомлял. Силы у меня оказалось не так уж много, давало знать длительное недоедание. А тут еще в середине дня резко потеплело. Снег начал прилипать к обуткам тяжелыми комьями.
Набежали облака. Осиновецкий маяк скрылся, а маяк Кареджи еще не показался. До восточного берега было слишком далеко. Ориентироваться можно было только по компасу. Я упрямо шел и шел на восток. И вдруг услышал над головой звенящий гул мотора. Низко, почти на бреющем полете путь мне пересек "мессершмитт". Он летел точно на север.
Я упал в снег, надеясь на свой белый маскхалат. Но летчик, видно, заметил меня раньше. Он развернулся и, спустившись еще ниже, сделал новый заход. Я вжался в снег, не успев сбросить лыжи. Они теперь выдавали меня.
Приглушенно ударил пулемет. Но бил он редко - одиночными выстрелами. У летчика, видно, был на исходе боезапас. Одна из пуль подняла снежный фонтан перед моим лицом. Снег попал за ворот и неприятно холодил кожу. Краем глаза я увидел совсем близко над собой накренившееся крыло с черным крестом. "Мессершмитт" задрал кверху нос и начал набирать высоту.
Фашистские пули хоть и не задели меня, но настроение испортили. От слабости кружилась голова. Я напряг всю свою волю, чтобы приподняться и встать. И тут только заметил, что рядом со мной трещина, через которую уже выступила вода. Снег пропитался ею на большом участке.
Пришлось долго идти в обход. Снег отсырел не только из-за воды. Он таял от внезапно пришедшего на Ладогу тепла. С каждым шагом все труднее было передвигать лыжи. Я часто останавливался и очищал их от снежных комьев. Но они снова быстро налипали на лыжи. Ноги были словно в колодках.
Наконец на исходе дня проглянула игла маяка. Я добрался до него уже в сумерках.
Здесь располагались моряки. Они охраняли маяк и жили рядом в небольшой деревянной постройке. После проверки документов меня провели к печке обогреться. Место возле нее мне уступил моряк, который оказался моим старым знакомым. Я виделся с ним на острове Большой Зеленец в ночь с 17 на 18 ноября...
...Я был тогда в составе разведотряда, который прокладывал ледовую трассу между Коккоревом и Кобоной. Мы уже прошли самую опасную часть пути и рассчитывали заночевать на Зеленце. Местный проводник утверждал, что там должна быть рыбачья землянка.
В кромешной темноте нельзя было отличить, где кончается лед и начинается небо. Лишь время от времени справа, в районе Синявинских болот, вспыхивали разрывы снарядов. Там, в двенадцати километрах от нас, шли тяжелые бои. А впереди была чернота. Каждый из нас до боли в глазах вглядывался в нее, надеясь увидеть камни или кустарник.
Первым очертания острова заметил Юра Кушелев - 19-летний связной командира отряда Л. Н. Соколова. Этот паренек провалился одной ногой под лед на фарватере, где вода едва замерзла, и больше всех стремился поскорее выбраться на сушу. Убедившись, что связной не ошибся, Л. Н. Соколов приказал передать шепотом по цепи команду остановиться. Но мы не знали, кто на Большом Зеленце - свои или противник.
Посовещавшись с офицерами, командир отряда решил двигаться к острову развернутым фронтом, оставив в резерве пять человек. Но едва мы сделали несколько шагов, как в напряженной тишине прозвучал грозный окрик:
- Стой! Иначе уложу всех!
Из-за камня на берегу показалась черная фигура в бушлате, с поднятой над головой гранатой.
- Сдурел ты, парень, что ли? - крикнул Юра Кушелев. - Замахиваешься на своих!
- Свои! Свои! Русские! - сразу послышалось из нашей цепи.
Затем снова наступила тишина. Черная фигура спряталась за камень. Мы залегли, плотно прижавшись ко льду.
- Ну вот что! - сурово проговорил голос из-за камня. - Кто там у вас главный? Бросай оружие и топай сюда! Но не вздумай только шутки шутить!..
- Шутить не будем оба! - ответил, поднявшись со льда, командир нашего разведотряда Л. Н. Соколов. - Условия принимаю! Поднимайся, однако, и ты!
Человек в бушлате встал во весь рост и первым двинулся навстречу Соколову. Вскоре они пожали друг другу руки.
На Большом Зеленце оказались три матроса из части, дислоцированной на южном берегу Ладоги, возле Бугровского маяка. Они выполняли задание своего командования. Нас моряки увидели давно и сначала приняли за немцев. Силенок у них было, конечно, маловато, но позиция надежная. На острове кругом камни, а мы на голом льду. Они решили подпустить нас поближе и закидать гранатами. Смутило их то, что идем мы не со стороны вражеского берега, да вроде бы услышали крепкое русское словцо...
Человека в бушлате, который угрожал нам гранатой, звали Пашей. Теперь его часть охраняла Кареджинский маяк. Мы оба от души посмеялись, вспомнив про этот случай.
Моряки - народ гостеприимный, тем более если принимают старых друзей. Паша поделился со мной своим пайком. Устроил у печки мою телогрейку и брюки для просушки. Но задерживаться надолго на маяке я не мог. Комбат А. П. Бриков приказал пройти по льду до села Черное, а до него было еще 12 километров. Я надел на себя недосушенную одежду и, поблагодарив моряков, снова двинулся в путь.
На озере было темно и сыро, лишь немного белел под ногами снег. Я то и дело поглядывал на светящийся компас. От маяка Кареджи нужно было по-прежнему идти на восток. Чуть собьешься на север - и потеряешь берег. Тогда кто тебя отыщет на завьюженном ладожском просторе?
Я ожидал, что ночью ударит мороз, но оттепель не проходила. На лыжи налипала такая масса снега, что тяжело было приподнять ногу. Вконец измучившись с ними, я понес их на плече. Идти пришлось по сугробам, проваливаясь по колено. Через 15-20 шагов делал передышку и вынимал компас.
Несколько раз отчаяние охватывало меня. Выбившись из сил, я падал на снег. Но каждый раз удавалось подняться. Я снова шел вперед, понимая, что завтра, в 12.00 мое донесение ждут в батальоне. Запасной вариант должен быть проверен до конца.
Так прошло четыре с лишним часа. Наконец впереди показались какие-то кусты. Я обрадовался, что близко берег. Но радость оказалась преждевременной. Вокруг чернели камышовые заросли. Снегу в них намело еще больше, чем на открытом озере. Вскоре я провалился в сугроб по грудь.
Стояла глухая ночь. На небе - ни звездочки, на снегу - ни звука. Даже не шелестел замерзшими метелками камыш. Я понимал, что берег где-то рядом. Но как добраться до него по таким сугробам? Да еще сквозь частокол одеревеневших стеблей. Утешала только мысль, что основную задачу по разведке запасной трассы я все же выполнил. Да что толку - кто об этом узнает?
Вдруг мне почудилось, что потянуло дымком. Запах был очень слабый и быстро пропал. Но я все же уловил, с какой он шел стороны.
Невольно вспомнился Емельян Пугачев из пушкинской "Капитанской дочки". В степи, занесенной снегом, Пугачев определил дорогу по запаху дымка, доносившегося из постоялого двора. Только не было у меня ямщика, чтобы крикнуть ему: "Ну, слава богу, жилье недалеко! Сворачивай вправо да поезжай!.."
Собрав остатки сил, я пополз среди камыша. Вернее, поплыл по снегу, разгребая его одной рукой. Другой я тянул за собой лыжи с продетыми в крепления палками. Мерзлые стебли цеплялись за них, метелки колотили по лицу. Снег обсыпался подо мной. Казалось, что я барахтаюсь на одном месте.
Не знаю, сколько я так передвигался. Может быть, всего 200 или 300 метров. Но заросли камыша вдруг кончились: впереди белел только чистый снег. Я понял, что это берег, и поднялся во весь рост.
Никаких признаков жилья не было видно, хотя запах дымка стал более ощутим. Я чувствовал его теперь при каждом порыве ветра. Но брести по берегу пришлось еще более километра, пока передо мной не возник из темноты забор. Сквозь щели в нем я разглядел избу с дымком из печной трубы.
Я все-таки немного сбился с пути, взяв от маяка Кареджи чуть севернее, чем нужно. Поэтому и забрел в камыши. Они покрывали большую заводь у Песчаного мыса, левее села Черное. Но теперь я твердо знал, что вышел к крайней избе.
В окнах света не было. В избе, видно, давно спали. Впрочем, ночью свет не зажигался - маскировка! Я поднялся на крыльцо и осторожно постучал лыжами в дверь.
Никто не отозвался. Пришлось постучать посильней. Наконец отворилась дверь и на крыльце показался заспанный солдат. Он принял меня за гражданского, увидев телогрейку под расстегнутым маскхалатом.
Я попросил позвать командира.
Тот сперва отнесся ко мне с недоверием, засыпал вопросами: кто такой? кем послан? почему так поздно?
Я объяснил, что у меня срочное задание, и протянул документы. Командир долго их изучал, подсвечивая себе зажигалкой. Потом осветил мое лицо. Вид у меня, конечно, был измученный, и это избавило от дальнейших расспросов.
В избе расположилось подразделение связистов. Солдаты спали вповалку на полу. Несколько человек устроилось на печи. Свободного места для ночлега не было, но я объяснил командиру, что ночевать не собираюсь. Попросил лишь разрешения немного отдохнуть и просушить одежду. Он провел меня через спящих к печи на кухне и, извинившись, лег спать.
Печь была русская, старинной кладки. В ней еще тлели малиновые угольки -: видно, протопили недавно. В избе было жарко. Во второй раз за день я разделся почти догола. Одежда промокла насквозь. Мне пришлось даже выжимать гимнастерку. В темноте я наткнулся на ухват, он пригодился мне для сушки одежды. На нем я протянул в печной проем гимнастерку - поближе к тлеющим углям. Телогрейку и ватные брюки положил на горячие кирпичи.
Затем достал из вещмешка черные сухари и фляжку с водкой. В качестве дополнительного пайка мне выдали сто граммов. Сделал несколько глотков - и сразу потянуло в сон. А спать было нельзя. Чтобы не заснуть, я присел на корточки и прижался спиной к нагретому боку печи.
Не случайно русский человек так любит печь. Без нее зимой он бы пропал. Печь в избе - основа всего. Это очаг семьи, признак устроенной жизни. Печь и кормит, и греет, и лечит. Вот и меня она дважды выручила в пути.
Я очнулся, услышав далекий шум. Сначала мне показалось, что это гудит ветер в печной трубе. Но, прислушавшись, понял: с улицы доносился гул автомобильных моторов.
Еще у моряков на Кареджинском маяке я для себя решил, что возвращаться буду другим путем.
На карте село Черное находилось рядом с Новоладожским каналом. Он протянулся почти параллельно озерному берегу. И вот теперь я услышал, что по замерзшему руслу канала шли машины. Они везли грузы из Новой Ладоги до Кобоны и дальше через озеро на Вагановский спуск.
Я быстро оделся и вышел из избы, надеясь поймать попутку.
Новоладожский канал проходил метрах в 200 от избы. Я пошел к нему напрямик по снежной целине, двигаясь в темноте на шум моторов. Он то усиливался, то затихал. Видно, машины следовали колоннами.
С берега я увидел на середине канала автомобильную колею. Машины шли по ней с затемненными фарами. На льду Ладоги водителям разрешалось включать их в полную силу. А здесь на фары был надет щиток. Для света оставляли узкую щелку. Тонкий лучик осторожно прощупывал дорогу.
Я спустился на середину канала и начал голосовать. Но машины проезжали мимо, не останавливаясь и не давая сигнала. Кузова были доверху загружены какими-то мешками и ящиками. Мимо меня пронеслось, натужно ревя моторами, полтора десятка полуторок. А потом на трассе наступило затишье.
Ждать пришлось долго. Ноги подкашивались от усталости. Я решил, что больше не сойду с колеи, и воткнул перед собой в снег лыжи и палки. "Пусть давят, - подумал про себя. - Другого выхода успеть к сроку у меня нет!"
Водитель полуторки сбавил скорость и засигналил. Я помахал ему поднятой рукой. Узкая полоса света била в лицо. Но я не уступал дороги.
Машина ткнула радиатором лыжи, и тут же заскрежетали тормоза. Водитель выпрыгнул из кабины с винтовкой. Крикнул, заряжая ее на ходу:
- Уходи с дороги - убью!
Телогрейка скрывала мой лейтенантский кубик на гимнастерке. Впрочем, в темноте его все равно не различить. Я поднял лыжи, забросил их в кузов, а сам сел в кабину. Водитель тут же открыл дверцу и щелкнул затвором:
- Выходи!
- У меня срочное задание! - сказал я как можно спокойнее.
- А у меня приказ никаких пассажиров в пути не брать!
Я знал об этом приказе. Он вышел за подписью начальника Дороги генерала А. М. Шилова, после того как произошло несколько случаев ограбления машин, направлявшихся в Ленинград. Приказ был строжайший: он давал право водителю застрелить любого, кто попытается остановить ночью его машину.
- У меня тоже есть оружие, - не сразу ответил я и показал кобуру. - Но в своих не хочу стрелять! Едем! Все равно из кабины не выйду!
Сзади уже сигналили другие машины. Водитель вскинул винтовку. Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу. Выстрели он сейчас - ничего ему за это не будет...
Водитель выругался, снова щелкнул затвором, делая вид, что собирается стрелять. Затем прислонил винтовку к подножке и схватил меня за рукав телогрейки. Я изо всех сил уперся в кабине.
- Да что ты с ним возишься! - предложил кто-то из подбежавших водителей. - Сдай его в комендатуру! Там разберутся!
- Точно! - обрадовался неожиданному выходу из положения мой соперник. - Довезу до Кобоны и сдам!
У меня отлегло на сердце. От Кобоны до Вагановского спуска 30 километров по знакомому ладожскому льду. Сам размечал и прокладывал эту трассу!
Водитель сел за руль, пристроив винтовку у своей дверцы, и сразу нажал на полный газ.
Понемногу я освоился в кабине. Развязал вещмешок, достал из него фляжку с остатками водки.
- Выпей за знакомство! - миролюбиво предложил я водителю.
Он наотрез мотнул головой, не глядя в мою сторону:
- За рулем не пью!
Я в одиночку сделал последний глоток, расстегнул телогрейку - так, чтобы шоферу был виден кубик на гимнастерке. Пусть убедится, что я не грабитель и не лазутчик, а младший лейтенант. И с этой мыслью внезапно заснул.
Светало, когда я проснулся. Кончилась самая длинная в году ночь. Сегодня, 23 декабря, день прибавится на минуту... Машина стояла перед выездом на Ладожское озеро. Водителя в кабине не было. "Неужели и вправду пошел в комендатуру? - тревожно мелькнуло в голове. - Уйдет много времени на проверку..."
Это опасение, к счастью, не сбылось. Водитель вскоре вернулся с путевым листом в руке. Пока я спал, вся его колонна успела позавтракать в Кобоне и заправиться горючим.
От проверки в комендатуре меня избавил офицерский кубик на гимнастерке. Посовещавшись со своими товарищами, водитель не стал меня будить. Начальник колонны разрешил оставить в кабине:
- Раз так спокойно спит человек, значит, не враг! Водитель дружески улыбнулся мне, садясь в машину.
- Где вас высаживать? - спросил перед тем, как нажать на стартер.
- На Вагановском спуске, - ответил я и взглянул на часы. До полудня оставалось еще три часа. Вот удивится комбат, если я явлюсь раньше срока!
Потепление на Ладоге продолжалось. Снег, который два дня назад завалил Дорогу, потемнел и осел. В автомобильных колеях проступала вода.
Мы ехали по трассе в беспрерывном потоке транспорта. За девять километров до западного берега возник затор. Здесь по фарватеру проходила широкая трещина, машины переезжали через нее по деревянным мосткам. К тому же по озеру началась очередная подвижка льда. Бревна и доски на мостках пораскидало. Солдаты-дорожники сколачивали временные настилы.
С обеих сторон трещины быстро скапливался транспорт. Заметив это, гитлеровцы обстреляли девятый километр из дальнобойных орудий. Снаряды кромсали лед вокруг машин. Прямых попаданий не было, но, судя по тому, как забегали санитары с носилками, кое-кого задело осколками.
Обстрел вскоре прекратился, а движение по льду не возобновлялось. Я понял, что лучше мне перебраться через трещину пешком, и стал прощаться с водителем. Он сам очень переживал, что впустую терял время. Но развернуться и выехать из колонны было уже нельзя.
С лыжами на плече я обходил стоявшие машины, когда со стороны Шлиссельбурга донесся звенящий гул. "Мессершмитты"! Они прошли трассу поперек. Потом, зайдя сзади, густо побросали бомбы. Лед от взрывов колыхался, словно живой. Из воронок выхлестывала желтая вода.
Спрятаться на льду негде - разве что под ближайшую машину. Но и это опасно. Разорвись бомба поблизости - уйдешь вместе с машиной на дно. Мешки с мукой в кузове могли все же спасти от пуль. Сколько раз водители привозили в Ленинград вместе с мукой эти свинцовые довески!..
"Мессершмитты" расстреливали скопление машин с бреющего полета. В перерывах между заходами я делал перебежки. Пули поднимали ледяные фонтаны. Рядом со мной убило офицера и ранило несколько солдат.
С берега стреляли наши зенитки, но до девятого километра им не достать. На льду же здесь их нельзя было еще поставить - орудия проваливались в воду после выстрела.
Добравшись до трещины, я увидел на другой ее стороне знакомых дорожников. Новый мосток возводили солдаты нашего 88-го батальона. Узнал среди них и своих старичков плотников, которых по слабости здоровья нельзя было брать с собой в лыжный поход. Они не прекращали работы под огнем. Несколько неподвижных тел лежало рядом с досками. Тут же валялись топоры...
Ближе всех ко мне из работавших находился Михайлов. Он был чуть ли не вдвое старше меня. Во взводе его почтительно называли дядей Васей. Родом Михайлов был из-под Архангельска, где ставил избы, рубил баржи, чинил деревянные церкви. Он и в армию пришел со своим топором, берег его пуще винтовки - даже спать ложился с ним.
Рядом с дядей Васей махал топором Алексей Кирдяпкин. Он один во всем взводе ходил в ботинках. Сапоги не мог носить из-за вывернутой ступни правой ноги. Алексей сильно хромал и был негоден для строевой. До войны он работал маляром в Парголове.
Я окликнул солдат, попросил перекинуть через трещину доску. Узнав меня, они тут же выполнили мою просьбу.
Лед разошелся на фарватере метров на пять. В расколине было видно, как течение уносило ладожскую воду в Неву. Через сутки эту воду будут вычерпывать из прорубей в Ленинграде, хотя почти половину пути река будет течь одним берегом в плену. Фашисты вышли к Неве от истока у Шлиссельбурга до Ивановских порогов.
Я быстро перебросил лыжи и палки на другую сторону трещины и сам перебрался туда по доске. Но едва ступил с нее на лед, тут же залег. Воду вокруг вспороли пулеметные очереди "мессершмиттов".
Это была последняя вражеская атака. Нельзя было поднять головы. Когда я смог наконец встать, на льду увидел еще несколько убитых солдат. Среди них был и плотник Михайлов...
До Вагановского спуска я добрался на полуторке из своего батальона. Со сроком все-таки немного опоздал. Комбат А. П. Бриков выслушал мое донесение около часу дня. Он ни разу меня не перебивал. Лишь когда я кончил свой рассказ, устало сказал:
- Отдыхай, Иван, до утра! А потом пойдешь к солдатам на 9-й километр.
| Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава |
