Твои герои, Ленинград

ИВАНОВ
Павел Иванович

Небо в осколках

Ночью батальоны начали разведку боем. Тишина, которую до этого лишь изредка рассекали пулеметные очереди, вдруг раскололась грохотом частых взрывов и протяжным раскатистым криком: «Ура-а...а...а...» Крик тянулся на одной ноте, отдаляясь все дальше и дальше, на гребень высоты, которую приказано было взять, где вспыхивали теперь ракеты, трещали автоматные очереди и рвались гранаты.

Командир дивизии полковник Лященко нервничал. Он переживал за людей, которые сражались сейчас в траншеях врага и многим из которых не доведется больше встречать рассветную зарю...

— Что же связисты медлят? — спросил полковник, посмотрев на часы.

Вот уже месяц переброшенная из-под города Пушкина 90-я стрелковая дивизия, в тесном взаимодействии с другими, изматывала у Синявинских высот противника. Полностью сковав отборные части 18-й немецкой армии, советские войска не давали им ни днем ни ночью покоя. За два года войны фашисты обжили высоты. Только ни минные поля, ни проволочные заграждения, ни «лисьи норы» — ничто не спасало захватчиков от справедливой кары. Гитлеровскому командованию пришлось перевести в этот район все свои резервы.

Синявинские болота... Не забыть вас солдату. Зловоние, от которого постоянно мутит. Преет и расползается за неделю одежда...

В блиндаже командира дивизии появился мокрый до нитки связист. Еле переводя дыхание, доложил:

— Немцев на высоте разбили... Плацдарм в наших руках.

— Связь с батальоном есть? — спросил Лященко.

— Так точно!

Начала бить вражеская артиллерия. При свете ракет видно было, как на гребне взлетают султаны земли. Командир дивизии взял трубку:

— Капитан Ткаченко, задачу выполнили? Сколько? Около тридцати пленных? Хвалю! Только не задерживайтесь. Враг этого так не оставит.

Полковник не ошибся. Опомнившись, гитлеровцы бросились в контратаку. Они поднялись с исходных рубежей и двинулись цепь за цепью. Но тут по ним ударили полковые минометы. Мины ложились в самую гущу. Вражеская пехота припала к земле, затем попятилась назад, прячась от губительного огня.

— Молодцы, минометчики! — наблюдая за боем, сказал командир дивизии. — Чисто работают!

Расчет сержанта Иванова сменил позицию, но попал на топкое место. Тяжелая плита полкового миномета перекосилась и частично погрузилась в торф. Вести прицельную стрельбу в таком положении было невозможно. Как только в полутораметровый ствол опускали мину, плита проседала еще больше. Под нее подложили мешки с землей, хворост и даже телогрейки.

— Вернемся — выстираем! — сказал бойцам Иванов. Гитлеровцы снова поднялись в атаку. Плита стояла теперь нормально, и расчет продолжал вести огонь. Прикрывая пехоту, минометчики отошли на старые позиции.

Фашисты, очевидно поняв, что русские успешно провели разведку боем и помешать им уже ничто не сможет, начали яростный артобстрел, засыпая снарядами и минами каждый погонный метр наших позиций. Бойцы пережидали артналет в землянках, в блиндажах, подбрустверных нишах; выкручивали мокрые портянки, выливали из сапог болотную жижу и прислушивались к разрывам, тяжело переворачивающим уставшую землю.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Ненадолго наступила тишина. Над высотами вспыхивали и гасли ракеты.

Сержант Павел Иванов вышел из блиндажа, где крепко спали бойцы его расчета: наводчик Сергей Стрелков, заряжающий Хабит Кашпаров, подносчик мин Петр Климов. Все, кроме ездового Григория Кравцова, пожилого колхозника из Воронежской области. Кравцову было не до сна. У него стряслось горе: при артиллерийском обстреле ранило лошадь. Обезумев от боли, конь порвал упряжь и умчался куда-то в темноту. Либо его свалило новым осколком, либо он подорвался на мине. Их тут саперы накидали без счету.

Кравцов стоял в траншее, смотрел на искалеченные снарядами березки и курил горькую махорку. Тяжелая служба у ездового. Конь — не иголка. Но ты обязан найти ему убежище, схоронить, уберечь от пули и осколков.

Медленно наползал утренний туман и повисал на кустах и колючей проволоке, как мокрое солдатское белье. Подала голос прилетевшая невесть откуда птица. Примолкла, как бы прислушиваясь к покою, и запела вовсю. Услышав ее песню, Иванов улыбнулся. На него вдруг нахлынула радость оттого, что занимается погожий день, что он жив и невредим, что ему исполнилось двадцать лет. Но тут же сержант нахмурил брови. Он — командир расчета, и негоже, чтоб подчиненные видели его с улыбкой до ушей. Как у мальчишки. Кравцов и без того в кругу ездовых зовет его сынком. Манерами и поведением Павел старался быть похожим на опытного старого вояку.

— Спать надо, Кравцов, — стараясь быть строгим, сказал Иванов ездовому. — Днем жарко будет. Немцы со злобы на нас полезут. Видишь, люди отдыхают, они, наверное, хорошие сны видят. — Он кивнул головой в сторону пехотинцев, которых дремота свалила прямо в траншее.

— Не спится... В нашей жизни что ни день, то убыток,— тихо ответил Кравцов. — Два дня назад Арсения Фирсова со второго взвода с тяжелым ранением в тыл отправил. Земляки мы. Вроде как осиротел я... — Он яростно затянулся. Цигарка затрещала в его желтых от табака пальцах. Кравцов бросил окурок под ноги.— А тут другая напасть: Гнедого убило... Я ведь возле коней вырос. Конь, он тоже работник. И на фронте с первого дня с лошадьми дело имею, а тут — на тебе...

...Августовское солнце понемногу пригревало, туман рассеивался, оголяя нейтральную полосу, но Синявинские высоты пока еще тонули в нем. Там тоже спали, как будто люди. Кравцов думал о них и не понимал. «Неужели сердца у них нет? Как можно делать на земле такое? Неужто руки не истосковались по доброй работе, а душа не болит по дому?»

Кравцов вспомнил поля, которые он обрабатывал и засевал зерном, радуясь, что ляжет оно в мягкую почву, даст добрые всходы. В августе в степи возвышались копны спелого жита и пшеницы. Вечером усталый Григорий возвращался домой, и лошади, предчувствуя корм и покой, весело бежали по дороге.

Дома встречали жена, дети. Их там четверо без него осталось... Каждый раз он гладил твердой ладонью мягкие волосы детей, и сердце его наполнялось нежностью. На такой случай у Григория всегда были припасены для них гостинцы: яблоко, горсть спелых вишен, а то и краюха ржаного хлеба, оставшаяся после обеда. Он делил ее на четыре равные части и говорил: «От зайца это вам. Ешьте...»

— В этот час я на работу обычно собирался, — сказал Кравцов. — Жена коровку подоит, молоко процедит и яичницу на стол подаст. Как-то они сейчас там? Небось и картошки вволю не едят...

— А я семьей не обзавелся, — сказал Иванов.— Мама умерла в блокаду. Из родных — один братишка...

Иванов родился и вырос в Ленинграде, на Лиговке. Оттуда и на фронт ушел. В сентябре сорок первого его тяжело контузило. Увезли Павла в госпиталь, пролежал без движения почти полгода. Затем дело пошло на поправку. После лечения направили его в полковую школу, а оттуда опять на фронт.

Шел в строю по городу и не узнавал знакомых улиц, опустевших, с полуразрушенными домами. Изредка встречались прохожие. Двигались они медленно, словно во сне. Глаза их смотрели на мир не мигая, не удивляясь. Лица людей были землистого цвета.

— Это они от голода, — сказал сосед и сбил шаг. Солдат затопал дальше молча, сильнее обычного звеня подковами тяжелых ботинок по мокрым булыжникам мостовой. Домой в тот раз Иванов так и не забежал. Часть спешила на передовую.

Уже после прорыва блокады получил он краткосрочный отпуск и заехал на Лиговский проспект. Квартира обезлюдела. Промерзшая насквозь, она казалась мертвой. Окна смотрели на Павла пустыми глазницами. Зимой в комнате лежал снег, но с наступлением весны он растаял, паркет покоробился.

Никого из соседей Павел не нашел. Казалось в большом доме осталась одна дворничиха. Она узнала Иванова и заплакала. Сморкаясь в платок, рассказала о смерти матери, которая скончалась от голода, одна в пустой и нетопленной квартире.

— Похоронили ее добрые люди на Пискаревке, в общей могиле, — сказала дворничиха. — Там тысячи лежат. Как подумаю, сердце заходится.

Иванов сидел в пустом, умолкшем жилище, где родился и вырос. Тосковал по матери и, как это бывает, думал о том, что часто обижал старенькую своим непослушанием и не до конца ценил ее доброту. В тот же день, не дожидаясь окончания отпуска, Павел уехал в полк.

Вскоре дивизия, в которой служил Иванов, была переброшена к Синявинским высотам. Она сменила уставшие части. Простуженный пехотинец привел сержанта в окоп и осипшим голосом сказал:

— Занимайте. Лучше позиции не сыщете.

— Спасибо. Нам меньше работы, — ответил Иванов. — Отдыхайте хорошо, сил набирайтесь.

— Ну, мне пора, — сказал солдат. — Держитесь тут, как мы. Не уступайте врагу. — И, поправив на плече ремень винтовки, зашагал от окопа.

...Передовая просыпалась. Позвякивали котелки, по траншее сновали бойцы, сухо щелкнул винтовочный выстрел, затем ударила на одной из высот пушка, и первый снаряд просвистел над головами солдат, напоминая о войне, о самом простом и самом сложном — о жизни и смерти.

Днем, как и предполагал Иванов, гитлеровцы начали атаку. Они шли шеренга за шеренгой. Разгоряченный боем, потный Климов подносил из укрытия мины. Заряжающий Хабит Кашпаров подхватывал пудовую мину и опускал ее в ствол миномета. Раздавался хлопок—срабатывал заряд, — и мина с шуршанием вылетала. Вдруг случилось неожиданное. Кашпаров подал в ствол мину. Сработал хвостовой патрон, пошел дым. Иванов почувствовал неладное. Столько дыма может быть только при сгорании отсыревшего пороха. Из ствола медленно выползла головка мины. «Если и полетит, то не больше, чем на пятнадцать метров», — подумал Павел в эти считанные секунды и крикнул:

— Всем в укрытие! Мина застряла на выходе.

— Не было печали, — сказал Иванов и пошел к миномету.

— Товарищ сержант, разрешите лучше мне! — забеспокоился Стрелков.

— Всем оставаться на месте!

Подбежал старший на батарее, увидел все и чертыхнулся.

— Проклятое болото! Все намокло. Спички в кармане ношу, а они не горят. Но что он там сделает один? Такая рванет — по частям потом его не соберешь.

— Стрелков и Климов, ко мне! — позвал Иванов. — Придется снять ствол.

Солдаты подняли осторожно ствол. Он по-прежнему занимал положение, какое было при стрельбе. Сержант обнял теплыми ладонями 16-килограммовую мину.

— Поднимите низ ствола...

Мина теперь лежала на руках Павла. Он перенес ее в безопасное место.

— Тут и лежи, голубушка, — сказал Павел, осторожно опуская ее в болотную жижу.

Прошли считанные минуты, но тем, кто находился в укрытии, они показались вечностью. А бой не затихал ни на мгновенье, продолжался с той же жестокостью. Но вот, потеряв надежду на успех, враг отошел, чтобы собраться с силами и повторить атаку снова.

— Накормили, — говорили солдаты, вытирая потные лица. — Можно и перекурить.

* * *

Поздней осенью по приказу командования 90-я стрелковая дивизия, получив пополнение, была переброшена на Ораниенбаумский плацдарм, где собирала силы 2-я ударная армия. Через Финский залив туда переправлялись ночью войска, техника, продовольствие и боеприпасы. Ленинградский фронт готовился к решительным действиям.

— Слышал, дали фрицам пинка под Курском?— тихо переговаривались на кораблях пехотинцы.

— Мы тоже не посрамимся. Скоро начнем наступление...

— Ты прав. Силища вон какая идет. Техника новейших образцов. Теперь нас не остановишь.

Передний край обороны противника проходил по линии Керново — Закорново — Гостилицы и дальше по дороге на Петергоф. Район был сильно укреплен. Его прикрывали минные поля и проволочные заграждения. За ними тянулись траншеи с хорошо замаскированными пулеметными гнездами.

Прибыли на новое место. Сержант Иванов сразу же велел окопаться. Это первая обязанность солдата. К утру все было готово. Иванов еще раз внимательно осмотрел огневую позицию и остался доволен. Рабочий человек, он во всем любил порядок. Этому учили его родители и мастера на заводе.

— Сухая земля. Совсем иное дело, — сказал медлительный Петр Климов. — Не то что на Синявинских болотах. Там и на лопату не возьмешь.

— Теперь можно курить, — сказал сержант. — Отсюда и ударим на Гостилицы. До войны там деревня была, люди жили, а сейчас сплошь вражьи гнезда.

— Теперь мы погоним их, — ответил Климов.

В небе светили ракеты, выхватывая из темноты деревья, засыпанное снегом болото, а за ним холмы, где много будет пролито крови, когда начнется наступление.

...Накануне нового, 1944 года Григорий Кравцов получил из дому посылку. Жена прислала ему пару теплого белья, шерстяные носки, кусок сала и два стакана табаку — богатство для солдата неоценимое. В письме, которое лежало в посылке, жена сообщала о житье-бытье в деревне, а также о том, что табак этот рубила сама. Случайно обнаружила на чердаке целую связку кореньев с листьями. Очевидно, он, Григорий, повесил туда табак сушить, да и позабыл о нем. Ездовой угостил крепким самосадом товарищей.

— Курните моего, — говорил он. — Жена к празднику прислала...

И лицо Кравцова озарялось доброй улыбкой. Он хотел поделиться со всеми своей радостью, а поэтому не жалел даже такую ценность, как табак. Что там ни говори, но без хлеба солдат на фронте еще может обойтись, а вот без табаку — нет. Конечно, самое лучшее, когда и то и другое имеется.

Бойцы брали из кисета по щепотке, сворачивали цигарки, прикуривали и, захлебнувшись дымом, кряхтели и восторженно крутили головами:

— Да-а! Вот это табачок!

Поднимался синий дымок, а солдаты вспоминали дом, семью. Прошлое, довоенное было для них мерилом прекрасного.

— У нас гости собирались. Человек двенадцать за стол садились, — улыбнувшись, сказал Стрелков.— Шум, веселье... И так во всем доме. А какие пироги с капустой мама пекла!.. Вот добьем фрицев, в гости к себе прошу всех в Замоскворечье. Я ведь москвич.

— А сержант наш пригорюнился,— заметил Кравцов.

— Э-э! Так негоже, командир! — Заложив руки за спину, Стрелков прошелся по землянке в танце приговаривая при этом: — Гоп, кума, не журись, сюда-туда повернись!

Люди повеселели, стряхнули грусть. Откуда-то появилась фляга спирта. Его разлили по кружкам и выпили. Для бодрости и согрева, как сказал Климов.

В начале января подготовка к наступлению развернулась вовсю. Ночами работали саперы. Они разрушали проволочные заграждения, прокладывали в минных полях проходы.

Ночью перед атакой многие бойцы долго не могли уснуть. Прижав колени к подбородку, обняв винтовку, думал каждый о доме, семье. Не сомкнул до утра глаз и Павел. Он смотрел на товарищей, жалел всех и мечтал о том, как бы врага разбить и сохранить как можно больше солдат. Ведь дома их ожидают родные и близкие. В его воображении одна картина сменяла другую. Вот их батарея, невидимая врагу, занимает позицию под самым носом у гитлеровцев. Начинается атака. Немцы яростно отбиваются. И тут на них обрушивается огненный смерч. Мины ложатся в цель. Противник в панике. Бросает технику, бежит... Воображение рисовало поле, вжатых в белую пелену людей, холмик дзота. Командир приказывает ему уничтожить вражескую огневую точку. Мчат кони, а вот и место, откуда дзот как на ладони. Несколько метких залпов, и холмика словно не бывало. Иванов ранен, но не уходит, продолжает наступать вместе со всеми.

Много было в этих мечтах наивного, несбыточного, но они почему-то успокаивали.

Январский день, холодный, с морозным туманцем, занимался медленно, как бы нехотя. Стрелки часов приближались к намеченному времени. И вдруг громыхнули сразу тысячи орудий, вздрогнула от удара земля. Сокрушительная сила обрушилась на врага, его укрепления и наблюдательные пункты.

— Гляди, знамя! Знамя несут! — понеслось по цепи. Люди устремляли взгляд на алое полотнище, которое развевал ветер.

— Ну, ребята, теперь держись, — сказал Иванов, вытирая ладонью глаза и чувствуя во всем теле такую необычайную легкость, словно стряхнул он с себя тяжесть, которая сковывала до этого и прижимала к земле.

— Вперед!

— За Родину!

И покатилось грозное русское «Ура-а-а!..». Пехота поднялась во весь рост, одним броском преодолела нейтральную полосу и ворвалась в первую траншею врага. Рубили, кололи, расстреливали в упор из автоматов, забрасывали гранатами.

Часам к одиннадцати батальоны 19-го стрелкового полка 90-й дивизии заняли окраину деревни Гостилицы. Гитлеровцы попытались контратаковать с фланга. Они наступали, поддерживаемые танками.

— Всей батареей по пехоте! — командовал старший на батарее. — Точка наводки по буссоли...

— Точка наводки по буссоли... — повторил Иванов.

— Огонь!

Попав под разрывы мин, гитлеровцы заметались. Иванов видел, как поднималась земля со снегом на том месте, где залег противник.

— Беглым по гадам — огонь!

Горели фашистские танки. Это постарались артиллеристы. Маслянистый дым стелился по земле.

Наша пехота снова поднялась в наступление, но тут ожил вражеский дзот. Бойцы залегли. Пулемет из дзота все бил и бил, срезая кусты и все живое, что попадалось на пути.

— Товарищ лейтенант, разрешите ударить! — подбежал Иванов к старшему на батарее. — Вот из-за бугорка. Позиция самая подходящая. Миномет на руках перенесем. Разрешите! Ребята ведь зазря гибнут.

— Давай, сержант!

Утопая в снегу, бойцы на руках перенесли миномет. Теперь Иванов отчетливо видел пляшущие языки пламени в амбразуре дзота. Очевидно, и гитлеровцы заметили расчет. Пули веером рассыпались неподалеку, вздымая фонтанчики снега.

— Ударим по тыльной стороне дзота, — сказал Иванов наводчику. — Она у них укреплена хуже. Цель возьмем в вилку!

— Понял, командир! — ответил Стрелков. — Готово! — крикнул заряжающий.

— Огонь!

Мины разорвались рядом с дзотом врага. Пулемет умолк, но только пехота поднялась, он застучал снова.

— По буссоли полградуса правее... Огонь!

— Цель в вилке! — крикнул наводчик.

— По дзоту беглым!

В воздух полетели комья мерзлого грунта и щепки бревен.

— В точку! — сказал командир 19-го полка полковник Поляков, наблюдавший за этим поединком со своего НП. — После боя разыскать героя и представить к награде!

И снова пошла в атаку пехота. Минометчики перенесли огонь дальше, прижимая огнем гитлеровцев, мешая им вести прицельную стрельбу.

— Товарищ сержант, вы, кажется, ранены,— сказал Стрелков, заметив, как проступает кровь на рукаве Иванова.

— Пустяки, — отмахнулся Павел.— Зацепило только. Ишь, гады, заметались, по кустам прячутся. Вот мы их сейчас шуганем оттуда.

К полудню, отвоевывая каждый метр, батальоны 90-й дивизии освободили Гостилицы и пошли на Дятлицы.

— Ах, упыри длинноногие, всю землю опустошили, — сокрушался Кравцов, когда бойцы вошли в деревню, дотла сожженную немцами. — Пустыри одни да печные трубы. Сколько работы, сколько рук понадобится.

— Отстроим, отец, — сказал Стрелков. — Добить бы их быстрее да вернуться домой живыми — вот задача.

— Это так, сынки, а только глядеть на такое разрушение — сердцу боль одна. Столько добра у нас было, а теперь один пепел.

Бросая технику, склады с продовольствием, фашистская армия откатывалась на юго-запад, к Нарве, Чудскому и Псковскому озерам. Здесь намеревались гитлеровцы закрепиться и собраться с силами. Советские войска преследовали врага днем и ночью. Спать бойцам приходилось по три-четыре часа в сутки, но никто не жаловался. Слишком долго ждали они этого часа.

Развивая наступление, части 2-й ударной армии генерала Федюнинского вышли на рубеж Псковского и Чудского озер, а также к реке Нарве. Развернулись жестокие бои.

19-й стрелковый полк продвигался к Чудскому озеру. На пути встала безымянная высотка. Противник старался удержать ее любой ценой. Вокруг было поле: ни деревца, ни кустика. Несколько раз поднимались бойцы в атаку и каждый раз откатывались назад, оставляя на снегу убитых и раненых.

Вечером на минометную батарею пришел командир полка Поляков.

— Выручайте, товарищи, — сказал он. — Вся надежда на вас.

Под прикрытием ночи минометные расчеты выдвинулись в поле и там окопались. Утром по высоте ударила артиллерия, а когда поднялась пехота, в бой вступила молчавшая до этого минометная батарея.

Иванов слышал отрывистое дыхание наводчика Стрелкова и по нему угадывал: накалился злостью Сергей. Справа стоял сосредоточенный Хабит Кашпаров. Покрякивая, подошел с ящиком мин на спине здоровенный Петр Климов. Будто тушу медведя тащил на себе. Так бы кряхтел, наверное, где-нибудь в тайге после удачной охоты. Но нет тайги. Есть безмолвное поле, а за ним высотка, которая как кость поперек горла.

— По высотке — огонь! — командовал старший на батарее.

— По высотке — огонь! — повторял команду Иванов.

— Товарищ сержант, боеприпасы на исходе! — крикнул Климов.

— Ничего, сейчас подвезут! Будем менять позицию! Надо продвигаться вперед. Иначе пехота останется одна!

Командир батареи разрешил, и два расчета, подхватив минометы, начали перебежками выходить на передний край, поближе к пехоте. Пехота с криком «ура» снова пошла в наступление. Неожиданно с флангов ударили крупнокалиберные пулеметы. Там у врага было два дзота. Словно споткнувшись, падали на снег солдаты.

— Сволочи, что делают! — крикнул Иванов. — Товарищ старший лейтенант, разрешите по ним ударить! — попросил он, закипая гневом.

— Разрешаю, Иванов!

Мины ложились одна за другой, с каждым разом все ближе подбираясь к дзоту. Вот полыхнул огонь на том месте, откуда бил пулемет.

— Есть! В самое осиное гнездо! — крикнул обрадованный Стрелков.

«Такого наводчика, как у меня, не найти ни в одном расчете», — подумал Иванов о друге. И скомандовал:

— Беглым — огонь!

Второй пулемет, словно предчувствуя, что его ожидает та же участь, застрочил еще злее. Пехота зарывалась в мокрый снег. Полковнику Полякову в бинокль отчетливо были видны хлещущие языки пламени в амбразуре. Но вот перед дзотом встал столб дыма. Вторая мина рванула землю поближе. А через минуту на том месте торчали уже вывороченные бревна.

— Чистая работа! — сказал Поляков восторженно.—Сегодня же представить к ордену Славы командира того расчета. Как его фамилия?

— Сержант Иванов, — ответил командир батареи.

— Иванов... Не зря, выходит, говорят, что на них земля держится. Держится и будет стоять непоколебимо. Рад буду вручить ему награду.

— Товарищ полковник, танки!

Из-за холма выползли «тигры». Стреляя на ходу, танки (их было пять) устремились вперед. За ними бежала пехота.

— Сейчас будет жарко, — сказал Иванов.

Надо было отсечь пехоту, отрезать ее от танков. Танки — это забота артиллеристов. Но если прорвется и пехота, тогда конец. Рядом разорвался снаряд, и осколки с противным воем пролетели над головами бойцов. Прямым попаданием уничтожило соседний расчет. На том месте зияла теперь воронка.

— Командир, мины кончились! Все! — крикнул Климов и беспомощно оглянулся. — Что там подвозчики тянут!

— А, черт! — ругнулся Иванов. — Этого еще не хватало... Быстро к соседям. Им мины теперь ни к чему!

Гитлеровцам все же удалось прорваться на этом участке. Иванов отсекал их короткими автоматными очередями. Рядом с ним стрелял Климов. Затем кончились и патроны. Две стороны сошлись врукопашную. В ярости Иванов бросился на эсэсовца и опустил на его голову приклад автомата. Второго он зарубил саперной лопатой. Опоздай Иванов на мгновение, и фашист всадил бы очередь в спину Климова, который крушил направо и налево. Он был в одной гимнастерке, но и та была располосована на груди. Врагов было намного больше, и, наверное, минометчики остались бы лежать навсегда на этом поле, если бы вовремя не подоспели на помощь батальоны наступающего за ними полка.

Когда опасность миновала, Павел отбросил окровавленную лопатку и сел на развороченную взрывом землю. Его подташнивало.

— Ничего, Павел, пройдет, — сказал Стрелков, присаживаясь рядом. — Это от запаха крови. Климов, на что здоровый, и тот скис. Белый как полотно. Со мной тоже такое было, когда я под Порховом в сорок первом фашиста штыком заколол. Только их, гадов, совесть не мучила, когда они наших раненых танками давили. Я это видел, когда из окружения выходил. Я им этого вовек не прощу! Ну, возьми себя в руки. Вон и боеприпасы везут. Поднимайся. Простудишься еще.

Иванов встал с земли и пошел к миномету, возле которого уже возились Климов и Кашпаров.

...В тот день полк взял высоту. Санитары уносили с поля боя раненых. Среди них был и ездовой Григорий Кравцов. Его ранило в последний момент боя, когда батарея меняла позицию. Он спешил укрыть коней и почти доехал до рощицы, но тут разорвался снаряд.

Иванов шел рядом с носилками, на которых лежал Кравцов, и чувствовал щемящую боль в душе. Он уже привык к этому доброму и по-отцовски заботливому человеку. Встретятся ли?

— Вот и отвоевался я, Павел, — сказал тихо ездовой, впервые назвав сержанта по имени.

Подошла санитарная машина. Иванов нагнулся и осторожно пожал руку ездового. Он увидел большие влажные глаза Кравцова, его впалые щеки, покрытые седой щетиной. Не зная, что нужно сделать, Павел неловко поцеловал небритую щеку. Подбежали Стрелков, Кашпаров, Климов. Они не разрешили санитарам переносить ездового в машину.

— Сами... — сказал Стрелков и взялся за носилки.

— Мы будем ждать тебя... Кравцов слабо улыбнулся:

— Не встретимся мы. Кости у меня старые, долго срастаться будут. Вы к тому времени Берлин завоюете и с победой по домам разойдетесь... Берегите, сынки, друг дружку. Живите, как до сего жили. В мире и согласьи, оно и воевать легче.

* * *

На коротких привалах догнала солдат весна. Отшумели чистые майские дожди, отцвела черемуха. В зеленых лесах, на тихих озерах Карельского перешейка разминулась весна с летом. Ах, лето, лето! Как хорошо спится в твоих тихих зорях молодому парню!..

Знакомая рука легонько касается плеча, и сквозь сон слышится: «Вставай, сынок, пора. На работу опоздаешь...» — «Мама, еще пять минут...»

— Товарищ старший сержант, проснитесь! Командир батареи зовет.

Иванов поднял голову и увидел перед собой улыбающегося Хабита Кашпарова. Глаза у Хабита — две щелки.

— Хабит, ты чем до войны занимался?

— Табуны пас.

— Я на заводе работал. Разобьем фашистов, снова вернусь на свой «Электроаппарат». Есть в Ленинграде такое предприятие.

Заправив гимнастерку, на которой поблескивал орден Славы, сержант зашагал по мокрой траве к землянке командира батареи.

После перегруппировки войск на Ленинградском фронте части 90-й стрелковой дивизии были переброшены на Карельский перешеек. Началась подготовка операции по прорыву линии Маннергейма.

«Тяжело нам придется, — думал Иванов, внимательно рассматривая карту укрепленного района. — Только не зря мы учились».

— Вторую линию будем штурмовать, — пояснил командир батареи.

Утром 9 июня 1944 года на передний край противника обрушили огонь сотни орудий. Каждый орудийный расчет расстреливал свою цель. Противник забился в щели и ждал конца артподготовки. Враги не знали, что огонь будет продолжаться весь день, вечер и ночь.

Через сутки войска начали штурм. Преодолев первую линию обороны, полки развернули сражение за каждый дот, за каждый холм на втором поясе. Прорвав его, советские части с боями продвигались к Выборгу, где битва достигла апогея. Маннергейм подтянул к городу 4-й армейский корпус. Сюда также переброшены были части из-за Ладожского озера. Враги ввели в бой танки и авиацию.

19-й стрелковый полк первым прорвал оборону. В проход пошли войска и постепенно, шаг за шагом начали расширять «рукав». Впереди полыхало зарево. Это горел Выборг. 90-я стрелковая дивизия штурмовала город и зимой 1940 года, поэтому бойцы считали, что именно они должны водрузить над городом знамя освобождения. На окраинах полк наткнулся на сильный заградительный огонь. Несколько мин с воем шлепнулось неподалеку от наступающих. Земля брызнула в разные стороны. Противник пытался отбросить наши части. К минометчикам подполз молоденький капитан, командир батальона.

— Поддержите, братцы, огоньком, — сказал он.— Без вашей помощи мы тут концы отдадим. В город не прорвемся.

— Хорошо, — ответил Иванов.

Вражеские автоматчики бежали, стреляя на ходу.

— Не спеши, Стрелков. Пусть они на открытое место выйдут. Зачем зря боеприпас расходовать?

Под обстрелом минометной батареи пехота противника залегла и начала окапываться. Минометы продолжали бить по площади, не давая врагу подняться, занять позицию поудобнее. Не выдержав, противник начал отходить.

— Вперед! — закричал молоденький капитан и поднял своих бойцов.

Бой разгорался с новой силой теперь уже на улицах Выборга. Минометчики тоже сменили позицию. Лица солдат покрылись пылью и копотью. Сверкали только зубы и белки глаз.

— Иванов! — подбежал старший на батарее. — Видишь дом с колоннами? За ним засели минометчики врага. Соседний полк не может поднять голову. Надо противника вытурить!

— Ясно! — ответил Павел и тут же обратился к Сергею Стрелкову: — Ударим вон из-за того флигелька. Оттуда они меньше всего налета ожидают, а мы их навесным и накроем.

Подхватив миномет, бойцы короткими перебежками начали пробираться к домику. Неожиданно из окна раздались автоматные очереди.

— Ложись!.. — крикнул Иванов.

— Ай-ай, как нехорошо! — ругался Кашпаров.— Если бы не плита, он бы в голове лишний дырка сделал.

— Прикройте меня, — сказал Павел.

Вытащив из-за пояса гранаты, он пополз к флигелю. Его темные и густые волосы растрепал ветер.

Послышался звон стекол, треск. Это друзья стреляли по окнам, чтобы отогнать от них противника. Иванов все ближе подбирался к окну. Вражеские автоматчики увидели его, когда он был уже в нескольких шагах от цели. Пули защелками рядом. Обожгло плечо. «Не хватало, чтоб меня ранило», — подумал Павел.

Стрельба прекратилась: видимо, тот, в домике, менял автоматный рожок. Павел тут же прыгнул на мостовую, перебежал ее и швырнул одну за другой в окно две гранаты. Раздался взрыв. Распахнув дверь, Павел дал очередь и только после этого вошел внутрь. На исковерканном полу лежало трое. Один из них так и не выпустил из рук автомат.

Заняв позицию, расчет Иванова открыл огонь. Первая мина, описав высокую дугу, разорвалась на крыше дома, но следующие попали во двор, где располагалась батарея противника. Обстрел был неожиданным и точным. Оставшиеся в живых бросились в подворотню. Вскоре во двор ворвалась наша пехота, бой шел на этажах. Когда все было кончено, один из бойцов, осматривая искореженный немецкий миномет и трупы возле него, сказал:

— Здорово поработали наши минометчики. Невзрачное как будто у них оружие, а польза огромная. Не будь их, долго бы мы еще землю нюхали.

— Точно, — поддержал другой. — Туго бы нам пришлось. Много ребят в этом квартале полегло. Может, и я не дошел бы сюда, а так, глядишь, до Берлина дотопаю.

Расчет Павла Иванова в это время вел бой почти в центре города. Горстку храбрецов, которые хотели водрузить знамя, атаковал противник силами до роты. Минометчики точным огнем рассеяли противника. Больше тридцати белофиннов при этом так и остались лежать на площади. На здании, в котором находился штаб вражеского командования, вскоре заполыхало красное знамя.

Появился командир полка.

— И ты здесь, старший сержант? — удивился полковник.

— Где же нам быть, товарищ полковник.

— Видел, как дрались. Хвалю. — И, заметив кровь на рукаве Иванова, спросил обеспокоенно:— Ранен?

— Обошлось, — ответил Павел. — Задело слегка.

— Смотри. К доктору все же сходи. Пусть промоет рану и все прочее.

...К вечеру Выборг был освобожден. Но и после этого всю ночь над городом не гасло зарево пожаров и ветер разносил по пустынным улицам пепел. Дома поджигали специально оставленные противником люди. Пришлось усилить патрулирование.

* * *

Вперед!.. Вперед, на запад!.. По пыльным проселкам, по широким магистралям шла и ехала пехота, громыхали танки, катила артиллерия, а по обочинам стояли люди. Махали цветами, косынками:

— Сто лят вам! Сто лят... И над всем этим песня:

Эх, дороги!
Пыль да туман.
Холода, тревоги
Да степной бурьян.

После месяца тяжелых наступательных боев по лесам и болотам Карельского перешейка 90-я Ропшинская Краснознаменная ордена Суворова дивизия была переброшена в Польшу. «До Москвы — 1580 километров»,— прочел Иванов на табличке.

«Вот куда судьба забросила минометчиков! Из сибирских лесов в Европу», — подумал Павел.

— Поберегись! Поберегись! — кричат ездовые, обгоняя подразделение, а кони косят глазами, бьют копытами по булыжной мостовой.

— Как-то там наш Кравцов? — говорит Стрелков.— Наверное, уже ходит...

— Да, он свое отвоевал. Вернется к родным. Часто он их вспоминал. Вот радости-то будет, — отвечает Климов и улыбается.

— Хороший мужик. На батю моего чем-то похож...

Проехала машина с командиром дивизии генерал-майором Лященко. Автомобиль остановился. Генерал вышел и зашагал рядом со строем, беседуя с бойцами.

— Здравствуйте, молодцы!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — дружно ответили солдаты.

— Устали? Устали, сам вижу. Ничего, скоро, скоро отдохнем. Землю мы свою очистили от фашистов, но и другим народам надо помочь. Без нас им не справиться. Уж такие мы люди, русские. Не привычны стоять в сторонке и глядеть на чужое горе.

Генерал поравнялся с Ивановым, внимательно всмотрелся, и глаза его посветлели.

— Помнится, тебе я, сержант, орден Славы вручал. Жив, значит?

— Так точно, товарищ генерал! Цел и невредим.

— Второй орден за Выборг получил?

— Так точно, за Выборг!

— Рад за тебя. Очень рад.

Генерал крепко пожал Иванову руку, постоял немного, провожая бойца взглядом, и направился к машине.

* * *

В начале 1945 года развернулись жестокие бои на берегах реки Нарев. Каждый населенный пункт приходилось брать штурмом. Гитлеровцы дрались отчаянно, широко применяли танки и артиллерию. Были моменты, когда танки прорывались даже к командному пункту дивизии, и тогда в строй становились штабные работники, связисты, повара.

Сломив в ходе непрерывных боев яростное сопротивление врага, наши полки ворвались в город Цеханув и освободили его. Затем были разгромлены гарнизоны в Мариенбурге, Эльбинге и других городах. Наконец части Советской Армии вышли к Висле.

Командование фронтом поставило перед войсками задачу: форсировать реку в районе Нойенбурга и, наступая по западному берегу на север, овладеть городом и крепостью Грауденц.

Погода капризничала. Несмотря на то что стоял февраль, дни были теплые. Температура воздуха поднималась до плюс трех. Лед на реке был иссечен трещинами, местами чернели полыньи. На противоположном берегу Вислы противник сосредоточил артиллерию. Помимо того, каждый метр реки простреливался точным пулеметным огнем из дзотов.

— Много здесь потеряем мы солдат. Много... — говорил полковник Поляков, рассматривая в бинокль затаившийся берег. — Молчат, а только ступим на лед — ударят со всех стволов.

— Товарищ полковник, а если попробовать накрыть их с открытой позиции? — сказал командир минометной батареи. — Выйти на линию огня.

— Своего рода дуэль, что ли?

— Точно! Мы их будем хорошо видеть. Разрешите?

Подумав, полковник согласился.

Утром пехота начала форсирование. Сразу же в бой вступили минометчики. Выйдя заранее на линию огня, ударили по позициям противника. Они приняли на себя внезапно хлынувший вал металла, но каждый расчет стоял на месте, пока хоть один человек держался на ногах.

— Иванов, на правом фланге залегла пехота! Пулеметы не дают голову поднять! — подбежал командир батареи. — Приказываю уничтожить их!

Расчет перенес огонь по пулеметным гнездам. Вскоре один из дзотов умолк. Но гитлеровцы не сидели сложа руки. Снаряды и мины кромсали маленький кусок земли. Несколько раз взрывной волной разбрасывало расчет.

Словно подкошенный, упал Петр Климов. К нему подбежала санинструктор, перевернула на спину и увидела развороченное плечо.

— Потерпи, миленький, — по привычке говорила она. — Сейчас наложу повязку, а в госпитале всё сделают, как следует. Потерпи.

А Климов скрипел зубами от боли и все смотрел туда, где дрались его товарищи.

Увидев, что подносчик ранен, Иванов бросился за минами сам. Подхватив тяжелый ящик, выбиваясь из сил, поволок его к миномету.

— Огонь! — крикнул он.

И Кашпаров ловко послал мину в ствол, затем вторую, третью. На том берегу, откуда по льду реки бил пулемет, полыхнуло пламя и поднялся столб дыма. Очевидно, от прямого попадания взорвались боеприпасы.

Иванов снова перенес огонь в расположение артиллерийских и минометных батарей. Это единоборство и впрямь было похоже на дуэль. Вдруг рядом все вздулось огнем и дымом, Иванова отшвырнуло в сторону. Полуоглушенный, он тут же вскочил на ноги и увидел опрокинутый миномет, рядом, широко распластав руки, лежал Стрелков. Его каска отлетела в сторону. Рыжие волосы на грязном снегу казались совсем красными. Иванов подбежал к наводчику, перевернул его на бок. На снегу расплывалось алое пятно.

— Сережа, ты жив? Стрелков застонал.

— Санитара сюда! — закричал сержант, но медсестра и так уже спешила на помощь.

— Я думал — конец, — говорил бледный Кашпаров.— Отбежал за минами, а он как ахнет!

Иванов плохо слышал его. Весь в копоти, почти глухой, Павел быстро осмотрел миномет, установил его, радуясь тому, что все в исправности. Стрелять! — единственная мысль, которая занимала его. Теперь он был не только командиром расчета, но и наводчиком и заряжающим. Павел бил по вражескому берегу, но не слепо, а нацеливая мину, внося поправку в расчеты, и злая радость клокотала в нем, когда он видел, что достиг цели.

Пехота наконец добежала до того берега и ворвалась в траншеи. Иванов перенес огонь на вторую линию, стрелял по окопам. Немцы, не выдержав натиска, бросали оружие и в панике отступали дальше, но и там их настигали пули атакующих.

Бой был закончен. На ту сторону Вислы начала переправляться артиллерия. Саперы прокладывали дорогу для танков. Иванов сидел на ящике и курил. К нему подошел командир батареи, что-то говорил, но сержант плохо разбирал слова. Лишь спустя несколько дней Павел узнал, что за смелость и решительные действия при форсировании Вислы он представлен к ордену Славы I степени.

* * *

Прошло четверть века. Запахали на земле люди окопы, построили города, и война вспоминается как страшный сон. Несколько лет назад, когда строили Братскую ГЭС, произошел там один, в общем-то неприметный, случай. На стройку из Ленинграда прибыли мощные воздушные выключатели. Их поставлял для Братской электростанции завод «Электроаппарат».

— Отлично сделано, — сказал присутствовавший при установке выключателей главный инженер. — Жаль, не знаем имени мастера.

— Тут отметка стоит. Поставлена вместо клейма ОТК.

— У нас сейчас многие прозводственники имеют личные клейма, которые вручает им отдел технического контроля,— сказал представитель «Электроаппарата».— Дают лучшим. Ну-ка, возможно, я знаю хозяина. — Он посмотрел на отметку и улыбнулся:— Работа Иванова. Бригадира Павла Ивановича Иванова. Это наш, кадровый.

— Распространенная фамилия, русская, — сказал один из монтажников, приглаживая рыжие волосы.— В войну у нас командиром минометного расчета Иванов был. Ленинградец. И тоже Павлом звали. Не он ли? Вот как по батюшке — забыл. Столько лет миновало... Отчаянный мужик был. Полный кавалер ордена Славы.

— М-м... Павел Иванович тоже имеет три солдатских ордена.

— На каком фронте воевал? — оживился монтажник.

— Не знаю... Как-то не пришлось об этом говорить. А вы напишите ему. Адрес завода могу дать...

Павел Иванович получил письмо утром. Он немного удивился: почему-то адресовано не домой, а на работу. Но распечатал и все понял.

«Вы меня извините за то, что тревожу вас. Услышал от одного инженера фамилию вашу и еще некоторые подробности. Кое в чем совпадают они. Служил в нашем полку минометчик, а также мой командир Павел Иванов. А воевали мы с ним под Ленинградом, штурмовали Нарву, умирали на снегу между Псковским и Чудским озерами, где Александр Невский бил псов-рыцарей. Дошел я с дружком до Вислы. Здесь меня ранило, а его судьба помиловала. Он дальше фашистов погнал. Я выздоровел, работаю, но нет-нет да и вспомнится война и дружки: подносчик мин сибиряк Климов, заряжающий Кашпаров и ездовой Кравцов, колхозник с Воронежской области. На фронте он нам был вроде отца. Думаю, о них, во сне иногда вижу. Страна наша огромная. Человека не так просто найти, но все же думаю: может, встречу кого? Случалось ведь такое. Только, возможно, и не узнаем друг дружку. Шутка ли: двадцать пять годков. Дети вон повыросли. Ежели вы тот Павел Иванов, за кого я вас принимаю, отпишите. С уважением С. Стрелков».

Павел Иванович прочел письмо до конца, потом уже спокойно перечел его еще раз. Он несказанно рад был тому, что жив и здоров его фронтовой товарищ. Вечером того же дня Иванов сел писать ответ. Письмо получилось длинным, местами сумбурным. В конце его Павел Иванович приглашал Стрелкова в Ленинград, в котором живет и работает, за который когда-то вместе проливали кровь.

* * *

В канун празднования Дня Победы в гости к Иванову приехал старый фронтовой друг. Они проговорили до поздней ночи, прокурили дымом кухню, а утром уехали на Синявинские высоты. Ходили по тому месту, где когда-то гремели бои и они, двадцатилетние, поднимались в атаку...

Потом солдаты сели неподалеку от обелиска. Иванов достал старую солдатскую фляжку, налил стопку, затем другую, а остальное вылил на землю.

— Пусть и им, убитым, достанется, — сказал тихо. Они смотрели на голубое небо и думали о том, что главное в жизни, сделали. Может, где-то не так, может, что-то надо было и лучше, но никто не может их упрекнуть в том, что в трудную минуту они дрогнули. На долю каждого поколения выпадают свои свершения. Они, двадцатилетние, любили эту землю с ее рассветами, пахнущими свежей зеленью распускающихся садов, дымком костров и потом. Они любят ее и сейчас, как только может любить человек, который вырос на ней и отстоял от врага...

В. Сенин

Из книги: Кавалеры ордена Славы. Л.: Лениздат, 1971.

Другие материалы