Твои герои, Ленинград

ЯГАНОВ
Николай Максимович

Охотник за «языками»

О человеке, с которым я встретился, мне известно пока немногое. Николай Максимович Яганов — так зовут его — один из тех участников Великой Отечественной войны, чьи боевые подвиги отмечены всеми тремя степенями солдатского ордена Славы.

Передо мной среднего роста черноволосый молодой человек. Ему от силы можно дать лет тридцать пять. Темно-зеленый костюм плотно облегает фигуру. Рукопожатие крепкое и порывистое. Взгляд веселый, задорный. На лбу, точно вмятина, боевая отметка.

— Кроме трех степеней ордена Славы у вас есть и другие награды? — спросил я.

— Есть. Две медали «За отвагу», орден Красного Знамени, и поскольку я служил и воевал в Ленинграде и под Ленинградом, то и медаль «За оборону Ленинграда».

— Семь боевых наград?

— Получается, семь.

— Сколько же вам сейчас лет?

— Сорок первый.

— Выглядите вы значительно моложе своих лет.

— Да, многие так говорят. А отчего бы мне стареть-то? После войны жизнь текла по тому плану, какой был задуман. Болезни не докучают. Семейная жизнь в порядке.

— На войне я встречал людей, которые после одного тяжелого боя становились седыми. А у вас, наверное, было много тяжелых схваток с врагом?

— Нервы у людей разные. А к нервам надо еще добавить опытность, сноровку, выучку. Обученный солдат идет в бой спокойнее, увереннее, чем необученный. Если нет у солдата закалки, приобретенной при учении, то он и пулю быстро схватит, а если и спасется от нее, то в волосах от страха белые струйки побегут.

Николай Максимович, удобно устроившись в кресле, стал рассказывать.

— Меня, например, как-то командир полка назвал: «Николаша-счастливчик». Вот это самое «счастливчик» прилипло ко мне. Многие из приходившего к нам в разведку пополнения так и не знали моей настоящей фамилии, так как все, в том числе и они, звали меня только Николашей Счастливчиком. Вспоминаю я сейчас эту кличку и думаю: а может, и впрямь я просто счастливчик? Везло же мне здорово! Хотя, поразмыслишь, пошире глянешь, выходит, что военная удача — это венец сноровки, знаний и опыта, добытых до боя и в самом бою.

Николай Максимович раскурил сигарету и, не ожидая очередного вопроса, продолжал:

— После призыва я попал на флот. Здесь я пристрастился к матросской жизни. Мне, рабочему пареньку, эта жизнь пришлась по душе своей суровой требовательностью, крепкой связанностью людей. Был я матросом форта Обруч, потом недолго служил на крейсере. Тут, среди флотских людей, я и стал подтягиваться во всем. Служба на флоте привела меня в Ленинский комсомол.

Служил я в Балтийском флоте в суровые годы войны, а в морских баталиях, даже в самых обычных переходах, не участвовал. Осажденному, героически оборонявшемуся Ленинграду приходилось использовать все людские резервы. Команды с военных кораблей и боевых фортов постепенно описывались на берег, шли в обычные стрелковые части. Так я и попал в пехоту.

Признаться, мне повезло. Прежде чем оказаться в пехотном подразделении, на переднем крае, я прошел курсы и школы химиков, подрывников и наконец разведчиков. Хотя и недолгая по времени, но флотская за кваска с учениями, близкими к боевой обстановке, тоже придала мне уверенности. В августе 1943 года я был зачислен в роту разведки стрелкового полка. С этим полком и его разведротой и связана моя фронтовая жизнь. Полк стал для меня родным домом, солдатской школой дружбы и боевой спайки, а командир полка Николай Федорович Захаров — моим воспитателем, старшим другом, если хотите, отцом.

Яганов задумался, а потом начал вспоминать свою фронтовую жизнь.

— Помню операцию, в которой в первый раз меня ранило. Было это в начале сентября 1943 года. Наша резервная рота пришла в район станции Ручьи. Выстроили нас и спрашивают, у кого к чему пристрастие есть. Я и Ефимов, будущий мой командир, подались в разведку. Начальник полковой разведки капитан Тюрин начал с того, что провел снами, молодыми разведчиками, учения на местности. Природные условия были трудные: топи, болота, а в топях — кладбище немецких танков, подбитых нашей артиллерией. Присмотрелись мы к местности, запомнили каждую сопочку, каждое укрытие. Пехотинцы рыли землянки и окопы, а мы все тропки облазили. Нам было поручено выбрать удобное и надежное место для НП, наметить проходы к траншеям противника. Словом, хлопот был полон рот.

Наконец наступил день штурма. Утро было яркое, солнечное. Началось все, как и положено, с артподготовки. Потом наша пехота ворвалась в траншеи противника. Завязался ближний бой, закончившийся к вечеру уже на второй оборонительной позиции немцев. На узком участке фронта образовался своеобразный клин, в который вошел наш полк. Позиции полка поливались автоматным, пулеметным и минометным огнем противника. К вечеру небо заволокло тучами, пошел дождь. Чтобы уменьшить возможные потери, командир полка оставил в клину на ночь лишь самое необходимое количество солдат и нас, разведчиков.

— Надо достать «языка», — приказал командир полка Захаров.

Я попал в группу захвата, которая по неглубоким, залитым водой траншеям пробилась в самое острие клина. Добрались мы до места, притихли и стали осваивать обстановку, иначе говоря, вести наблюдение. Ночь темная. А немцы боятся темноты, как верующий, ада, все время светят ракетами. Мы заметили, через какие промежутки пускаются ракеты, и решили в очередной промежуток прорваться в немецкий окоп, который был совсем рядом. Но в чем-то мы просчитались или запоздали немного: немцы заметили нас и кинжальным огнем отбросили обратно в траншею. Осматриваемся: одного нет. Было нас шестеро — осталось пятеро. Ефимов, чтобы спасти людей, отсылает всех, кроме меня, подальше от острия клина, оставляя их как бы в резерве, на случай крайней опасности. Устроились мы в самой близкой от немцев землянке. Давно это было, но, как сейчас помню, Леша Ефимов нет-нет да и дотронется до меня, чтобы я руку друга чувствовал. Ночь темная, дождливая. Рядом, совсем рядом, в нескольких шагах,— фашисты, а нас тут всего двое с пистолетиками да финскими ножами. До рассвета ждали мы, наверное, часа два. Когда рассвело, немец ожил, решил, видимо, клин перехватить где-то в середине. Пошли в ход автоматы и гранаты. А мы своим заняты: наблюдение ведем. Вдруг Леша дернул меня за рукав и шепчет:

— Николаша, смотри вправо, их снайпер стреляет. Вглядываюсь: рядом из-за бугорка касочка поворачивается. Немец-то от нас как бы в профиль, всего метрах в восьми. Как его взять? Из пистолета каску не пробьешь, туловище его за укрытием. Тут солдат наш по траншее подполз. У него гранаты на поясе. Я говорю: «Бросай», а он или обращаться с гранатами не умел, или совсем растерялся — смотрит на меня и не двигается. А время бежит. Заметит нас снайпер — и все пропало. Решение приходит мгновенно. Бросился я к немецкому снайперу, а он и оглянуться не успел. Схватил я его за руки, выворачиваю их. И в тот же миг рядом со мной оказался и Леша, он помог «успокоить» немца, забрал его снайперскую винтовку. Но тут же за моей спиной рвется граната: видимо, немцы заметили нас. Осколки ее впиваются мне в спину. Пока мы вместе с Лешей перетащили немца в свою траншею, я, должно быть, много крови потерял и совсем из сил выбился. Через несколько часов немецкий снайпер был уже у командира дивизии, а я через день — в госпитале.

Из спины моей вынимали осколки гранаты. Но все так и не удалось извлечь: как память об этом немецком «языке» до сих пор ношу в спине небольшие кусочки металла. Тогда я и получил свою первую награду — медаль «За отвагу».

Сейчас, вспомнив этот эпизод, я смотрю на него через призму времени, и, право слово, как будто ничего тут примечательного и не было. Подумать только: мне было всего двадцать три года, жить хотелось. А смерть, она рядом была, даже когтями в спину вцепилась. Но ничего, как видите, жив!

Николай Максимович, о чем-то еще подумав, заговорил снова:

— В рассказах о боевых эпизодах нужны, наверное, сложные сюжетные ходы, чтобы у слушателей мурашки по коже пошли. Слыхал я таких рассказчиков. Не знаю, были ли они в боях, щупали ли своими руками живого, готового разорвать тебя в клочья врага, но рассказывали они о своих подвигах с трагическими нотками в голосе. У меня в памяти встают разрозненные эпизоды. Ни трагизма, ни страха, которыми следовало бы драматизировать эти эпизоды, память не сохранила. Почему-то чаще я вспоминаю детали, которые вызывают улыбку. Бывает, что человек, уже седой от пережитого, вдруг ни с того ни с сего напевает какую-то озорную частушку, услышанную им еще в детские годы, пронесенную через всю жизнь. Попробуй объясни это. Вот и я сейчас вспомнил одну историю, а через нее уже, по ниточке, можно размотать клубок последующих событий.

В середине 1944 года наша дивизия участвовала в боевой операции на Карельском перешейке. Когда полки дивизии, сменив стоявшие здесь части, развернулись по фронту, конечно, в первую очередь командование занялось выяснением сил противника. Начали мы разведку боем. Занимались этим делом пехотинцы. Командир полка Захаров вызвал меня.

— Счастливчик, походи, — говорит, — с пехотой, подбодри, помоги ребятам «язычка» привести.

Против нас стояли финские части. Они были уже основательно измотаны. В первый же рейд мы без труда взяли двух финнов. Но не всякий «язык» полезен.

Другой и болтлив, но толку от его болтовни мало. Сидит он полгода в окопах и, что делается вокруг него, не знает.

Первые «языки» не открыли никакой тайны. Значит, надо забираться в глубь обороны противника. Подготовились к рейду как следует. Ребята подобрались хорошие, бывалые солдаты. Подкрались мы к штабу одного финского полка, что около перекрестка дорог, путь нам преградил валун, а за ним огневая точка противника. Нас заметили. Куда бы мы ни двинулись, финны поливают огнем. Огневую точку финнов мы «успокоили» гранатами и быстро оседлали перекресток дорог. Поджидали штабника, а попал снайпер — везло мне на них! Набрели мы на него случайно: снайпер, разметавшись на земле, спал мертвым сном. Здоровенный детина, ростом почти в два метра, огненно-рыжий. Как потом оказалось, снайпер-кукушка. Такие снайперы обычно устраивали свое гнездо на дереве. Взять-то мы его взяли, а по дороге чуть не потеряли. Недосмотрели мы: нож у него оставили. Он этим ножом и хотел полоснуть себя. Вся наша операция могла сорваться. Хорошо, вовремя заметили. Рассказал он кое-что нужное нашему командованию.

Несколько дней после этого ходили мы в тыл финской обороны. Бывали в ту пору всякие случаи. Как-то собрались мы кино посмотреть. Сеанс еще не начался, а нас по тревоге послали лес прочесывать. Накрыли мы двух финнов. На одного я чуть не наступил, даже вздрогнул от неожиданности. На память об этой встрече до конца войны у меня сохранялся парабеллум с оптическим прибором. Доставили мы пленных в хату, а сами в другой дом — кино досматривать. Сторожить пленных поручили Мучникову, разведчику бывалому. И задумал этот Мучников с одним финном сапогами меняться. Пока шла операция с обуванием и разуванием, «мой» финн махнул из хаты. Мучников вдогонку послал очередь из автомата. Но финн растворился в пространстве. Кончился киносеанс, собрались мы все в домике, узнали, что натворил Мучников, ну и конечно сказали ему всё, что думали... Прошло какое-то время — раздается стук в дверь. Кто-то из нас кричит: «Да входи ты, чего стучишь?» Открывается дверь, и на пороге финн, тот самый... Мучников его автоматной очередью все-таки задел. Побродил-побродил он по лесу, видит, к своим не дойдет. А умирать в лесу неохота. Сам и пришел к разведчикам. Я пошутил:

— Тебя ко мне, как железо к магниту, тянет.

Полезным «языком» оказался этот финн.

Нас тогда многих наградили. Меня — орденом Красного Знамени. Такой наградой гордился каждый: и солдат, и офицер, и генерал.

С вручением ордена Красного Знамени связан другой эпизод. Помню, награды перед строем вручал командир дивизии генерал-майор Путилов. Назвал он мою фамилию. Вышел я, отрапортовал. Все честь по чести. Поздравляет он меня с наградой, а я во всю силу голоса отвечаю:

— Служу Советскому Союзу!

Генерал решил сам приколоть орден к моей гимнастерке. Прикалывает и говорит:

— За тобой, Яганов, полчаса назад из военного трибунала приезжали. Нет ли, говорят, у вас в дивизии Яганова Николая Максимовича? Дезертиром он числится. Я сказал им: никакого Яганова во вверенной мне дивизии нет! Вот люди, приехали на передний край дезертира искать!

Меня это известие огорошило. Вначале я подумал, что на фронте появился мой двойник. Но позднее все разъяснилось. Смешно и глупо получилось. Началось все с запасного полка, в который я попал из госпиталя. А в госпиталь меня привела вот эта отметка (Николай Максимович показал на пересекающий его лоб большой шрам) Получил я ее, если память не изменяет, в феврале 1944 года, когда мы форсировали Нарву. Штаб нашего полка расположился в лесочке. Чтобы выяснить обстановку и силы противника, нужен был «язык». Два или три раза отправлялась группа разведчиков за «языком». Но тщетно: группы несли потери, а пленного взять не удавалось. Потом мы получили сообщение: в нашем лесу, недалеко от штаба полка, засечена немецкая рация. Значит, враг не только рядом, но он еще ведет наблюдение за нами и обо всем, что видит, сообщает своим. Нужно было во что бы то ни стало немецких радистов взять живыми.

Захаров послал на операцию меня, Жору Громенка — бывшего матроса Тихоокеанского флота, Сашу Гусева — балтийского моряка и ленинградцев Леонида Федорова, Николая Милова, Виктора Мучникова. Поиск немецких радистов продолжался недолго. Землянка, в которой они сидели, была окружена. Надо было хотя бы одного из них взять живым. Я, как командир группы, решил первым ворваться в землянку. Громенка поставил следующим, за моей спиной. Подобрались мы к двери. Я рванул ее, сколько есть мочи, и, нагнув голову, шагнул внутрь. И в то же мгновение почувствовал, как чем-то тяжелым ударили меня по лбу, ударили так, что из глаз искры посыпались, все вокруг померкло. Я крикнул:

— Жорка, стреляй!

Чтобы не мешать ребятам, я выскочил из землянки. И тут же в открытую дверь перекрестными струями полетели автоматные очереди, а за ними, оглашая лес взрывами, гранаты. После этого мы опять ворвались в землянку и успели прижать к полу немца, который прятался за печкой. Забрали полуразрушенную рацию, а немца привели в штаб полка. Как его допрашивали и какие сведения он сообщил — я не слышал: мою пришибленную прикладом немецкого автомата голову перевязывали медсестры, приговаривая:

— Счастливчик, не волнуйся! Что бы с тобой ни случилось, кривая тебя вывезет!

И, как видите, вывезла.

Пока меня перевязывали, в домик к Захарову, где я лежал, вбегает наш разведчик Володя Нестеренко, тоже из моряков, и докладывает:

— На опушке появилась немецкая самоходка, а за ней автоматчики.

От дома до опушки всего метров сто. В доме нас было человек восемнадцать; командир полка Захаров, его заместитель Штырев, адъютант Ваня Дергунов да мы, полковые разведчики. Захаров глянул в окно, оценил обстановку и сказал, обращаясь к нам:

— Уходить нам некуда. Драться будем до последнего. Давайте попрощаемся — может быть, больше и не увидимся все-то вместе.

Так оно и было. Первым погиб наш разведчик Николай Милов, тот, который только что ходил в группе со мной за немецкими радистами. Захаров приказал ему пробиться по лощинке к нашим и сообщить: штаб полка принимает лобовую атаку. Милов выскочил из домика, а в это время немецкая самоходка выпустила по дому первый снаряд. Осколками убило Милова. Вскоре погиб и адъютант Захарова Ваня Дергунов. Многих ранило.

Бой продолжался. На подступах к дому лежали убитые и раненные нами немцы. Помню, в эту трудную минуту я позабавил ребят сообщением:

— Смотрите, у немцев к поясам куры привязаны! Это была правда. Она и рассмешила и разозлила наших. Захаров приказал:

— В плен не сдаваться. По одному патрону каждому оставить для себя.

Долго ли продолжался этот неравный бой — сказать трудно. Но кончился он нашей победой. Кто-то из разведчиков все же пробрался к нашим и сообщил о случившемся. И мы увидели, как наш танк двинулся наперерез немцам и ударил в бок их самоходке. С полянки не ушел ни один немец, уложили их навечно. Когда бой кончился, мы увидели и свои потери. Из разведчиков четверо убитых, среди них и Петя Трезвых. Такая у парня фамилия была. Бывало, шутили мы:

— Как дела, Петя Пьяных?

— Во-первых, я не пьяный, а трезвый; во-вторых, дела мои таковы, что лучше даже» придумать нельзя.

Скромный, жизнерадостный, неунывающий, крепкой дружбой связан был с нами этот Петя Трезвых. И вот не стало его.

Я хотя и был ранен, но во время боя стерег пленного немца-радиста, чтобы он не задал стрекача. А когда бой кончился, Захаров стал допрашивать радиста снова. Меня вместе с другими ранеными отправили в тыл. Потом я попал в госпиталь на Васильевском острове. Лечили меня хорошо, но долго. Чертовски болела голова. Порой казалось, что в ней рвутся гранаты, а то как волчок завертится, будто спираль какая-то. Единственным облегчением были беседы с офицером из нашей дивизии — майором Голиковым, который попал в этот же госпиталь. Мы вспоминали общих знакомых, говорили о них, жили надеждой непременно вернуться в свою дивизию, в свой полк. Вскоре мы узнали, что наши части вышли из боев. Все попытки попасть к своим были бесполезными. Как только поправился, откомандировали меня в запасной полк. Там мне вручали орден Славы III степени. При этом было сказано:

— Вы зачислены в наш полк. С ним пойдете туда, куда прикажут.

Живу в казармах, веду себя тише воды, ниже травы. А мысли к ребятам, в разведку своего полка меня уносят. Так прошло недели две или три. Вдруг мне сообщают:

— На дворе какой-то солдат спрашивает Николашу Счастливчика. Не тебя ли это?

Меня как ветром из казармы сдуло. Смотрю: наш разведчик Куклин. Обрадовался я несказанно. Обнялись мы, расцеловались. Куклин и говорит:

— Майор Голиков пришел к полковнику Захарову и сказал, что ты в запасном полку мыкаешься. Командир полка решил во что бы то ни стало вернуть тебя. «Николаша Счастливчик наш, у нас ему и быть надлежит, — говорит Захаров мне и Жоре Громенку. — Вот вам бумага, езжайте в запасной полк, добывайте Яганова». Видишь, мы и приехали. Я здесь. А Жора на бричке там, за лесом, нас поджидает.

Взял я бумажку, подписанную Захаровым, бегу к командиру полка.

— Отпустите, — говорю.— Все равно я тут не жилец. Раскричался на меня командир. Не вздумай, говорит, бежать. Разыщем! И как дезертира под суд военного трибунала отдадим.

Вышел я от командира полка точно ледяным душем облитый. Чего, думаю, он на меня кричит, трибуналом пугает, в дезертиры записать грозит? Я ведь не с фронта бегу, а на фронт, да еще в разведку. Вышел я во двор казармы, там Куклин меня поджидает. По выражению моего лица он все понял.

— Давай,— говорит, а сам кивает головой в ту сторону, где бричка остановилась...

Через несколько минут мы уже были там, где поджидал нас Жора Громенок. И вот подкатили мы к тому дому, в котором жили разведчики. О встрече этой рассказать невозможно, слов таких не нахожу. Шуму, крику, объятий было! Потом меня в баню поволокли. Потом внутри доброй дозой спирта всё промыли. Утром к разведчикам пришел командир Захаров. Обнял меня, лоб потрогал:

— Ну как, Счастливчик, рад, что дома?

— А как же? Конечно, рад, — ответил я. — Только, товарищ полковник, у меня теперь никаких документов нет, все в запасном остались.

— Не люди при документах состоят, а документы людям выдаются, — проговорил Захаров. — Будут и у тебя все необходимые бумажки... Не печалься, дружище.

А дальше потекла военная жизнь: боевые занятия, поиски «языка», малые и большие операции, старые и новые друзья. Историю с запасным полком, может быть, я и забыл бы, если бы комдив Путилов, вручая мне орден, не сказал о военном трибунале. Выполнил, значит, свою угрозу тот комполка. Однако же все обошлось благополучно. Работникам трибунала разъяснили, что дезертиров надо искать в других местах...

Многое из того, что вот даже сейчас вспомнилось, я подробно рассказывать не стану. А то ведь мне и до завтра хватит... Но вот довелось мне однажды увидеть такое, что до самой смерти не забудется: вскоре после освобождения Таллина побывал я в Яккала, в бывшем лагере смерти. Небольшой островок земли, окруженный почти непроходимыми болотами, был обнесен частоколом колючей проволоки. Здесь гитлеровцы убивали русских солдат, попавших к ним в плен, и патриотов-эстонцев, дравшихся против фашистов в партизанских отрядах. И как убивали — жгли! Жгли людей живыми. Это я узнал не по рассказам. Никакие рассказы не произвели бы на меня того впечатления, которое оставило в моем сознании все увиденное своими глазами. Мы вошли в лагерь на третий день после его освобождения. Трупы советских людей еще тлели. Огромные костры готовились с изуверской точностью. Укладывался ряд из бревен подтоварника, на них наперекрест — люди; потом опять подтоварник, снова люди. И так до десяти рядов. Все это обливалось бензином и сжигалось. Даже сейчас я об этом не могу говорить без содрогания. Там же, в лагере, я увидел снаряд, придуманный каким-то эсэсовцем, специально для порки шомполами. В лагере Яккала я прошел, можно сказать, высшую школу ненависти к фашизму.

Конечно, обо всем, что я видел в этом лагере, я рассказал своим друзьям — разведчикам, солдатам полка. Полагаю — нет необходимости говорить, как были восприняты мои рассказы и какие чувства вызвали они у моих товарищей.

Советские войска освобождали города стран Восточной Европы, пробивали себе путь к Берлину. Наша дивизия, входившая в то время в состав войск, которыми командовал генерал Баграмян, действовала в направлении Клайпеды. Полк хорошо отдохнул, получил подкрепление людьми и техникой и воевал сноровисто и ходко.

Многие из моих боевых друзей, с которыми я ходил в первые свои поиски за вражескими «языками», погибли в боях или были ранены, а после поправки в госпиталях рассеялись по другим частям и фронтам. В нашем полку эстафету разведки через трудные боевые дни пронесли до конца только трое: Леонид Ефимов, [Александр Гусев и я. Конечно, в сорок пятом мы были другими солдатами и другими людьми. Все мы трое к Этому времени стали членами партии. Меня принимали в партию в январе сорок пятого. Мы уже знали и чувствовали, что час победы близок. Наша дивизия, не раз отмеченная в дни обороны Ленинграда, гнала и била врага ну прямо с упоением. Чувство торжества нашего правого дела поднимало и окрыляло людей. Мне, к сожалению, не пришлось встретить час победы в боевом строю. 8 марта 1945 года в очередном поиске я был снова ранен и вскоре попал в госпиталь.

Это был мой последний поиск и последний добытый мною «язык». Нас, несколько бывалых разведчиков, командование приберегало для крайних случаев. Такой случай и выдался 8 марта. До этого три или четыре поиска «языка» оказались неудачными. Тогда посылают нашу троицу: Лешу Ефимова, Сашу Гусева и меня. Незамеченными мы проникли через ничейную полосу на тщательно охраняемый передний край немцев, тихо спрыгнули в траншею. Не успели сделать и пяти шагов, как кто-то испуганным голосом спросил:

— Кто идет?

Я шел первым и поэтому сразу же ответил по-немецки:

— Свои.

Но в тот же миг немец оказался возле меня, и ствол его автомата уперся в мой живот. Я успел схватить автомат и отвел его в сторону. И все же четыре огненные струи врезались в мою руку — от ладони до локтя. Вот они, отметины. Как видите, позарастали. И рука действует нормально.

Не понимая улыбки на лице Николая Максимовича, с которой он показывал мне руку, я спросил его:

— Но тогда вы, наверное, упали без памяти?

— Что вы! Я не только не потерял сознания, но даже не выпустил ствол автомата. Этим же автоматом прижал немца к стенке траншеи, прижал с такой силой, что он и с места сдвинуться не смог. Саша и Леша быстро скрутили ему руки, связали, сунули ему в рот кляп. И немец покорно поплелся туда, куда мы его повели...

Это была последняя операция, в которой я участвовал. И в этот день я получил последнюю памятку войны на своем теле. Уезжать в тыл мне не хотелось, сами понимаете: день Победы хотелось встретить в строю, с друзьями. Но врачи приказали: в госпиталь. Однополчане провожали меня дружно. Командир полка 3ахаров пожелал мне счастливого пути, счастливого выздоровления и счастливой жизни.

В июне 1945 года, уже после победного окончания войны, я выписался из госпиталя и прибыл домой. А вскоре ребята прислали мне газету, из которой я узнал, что награжден третьим орденом Славы — орденом I степени. На оборотной стороне ордена стоит порядковый номер — двадцать девятый; стало быть, стал я двадцать девятым полным кавалером ордена Славы. Вот как будто и всё.

...Конечно, мне, журналисту, хотелось еще многое расшифровать: ведь на боевом счету Яганова тридцать пленных немцев и шестьдесят уничтоженных фашистов. Хотелось еще узнать, за что получил он вторую медаль «За отвагу», орден Славы II степени, и многое еще хотелось узнать. Но я не стал тревожить его память. Мне показалось, что самое главное он уже рассказал, и в том, что рассказывал, виден он весь — отважный солдат, ныне достойный представитель советской интеллигенции.

Высокое чувство патриотизма — вот главное в моральном кодексе этого человека. Мне довелось прочитать одну обычную почтовую открытку, посланную Ягановым родным в дни войны. Это неповторимый человеческий документ, в котором, как у любого солдата, писавшего родным в годы войны, выражен его внутренний мир, его настроения, чувства и мысли. К нему ничего не прибавишь, и ничего от него не убавишь. Открытка адресована матери — Александре Ивановне Ягановой, датирована 2 сентября 1943 года. Вот содержание этой открытки:

«Привет из Питера! Здравствуйте, мама, папа, дедушка и брат Александр. Я жив, здоров и прошу обо мне не беспокоиться. Сейчас нахожусь на сухопутном фронте. В боях на сухопутке еще не был. Но скоро придется. И воевать так будем, как воевали матросы на море! И если погибну, то погибну так, как погибали друзья в Рижском заливе, в том бою, о котором писали во всех газетах. На этом до свидания. С краснофлотским приветом. Ваш сын Николай».

Тысячи пространных лирических писем не рассказали бы столь определенно и ясно о душевном облике и. моральном состоянии человека, как это выражено в одной лаконичной открытке Николая Яганова — комсомольца, рядового бойца многомиллионной армии защитников Родины. Этот боевой настрой души и определил все подвиги Яганова, которые позднее совершил он.

Прежде чем поблагодарить Николая Максимовича за беседу, я спросил его, поддерживает ли он какую-нибудь связь с однополчанами.

— А как же, — оживился Яганов.— В начале пятьдесят девятого года в Москву приехали офицеры из нашего полка. Они разыскали меня и передали вот это письмо командования полка.

Николай Максимович показал мне его.

«Ваше имя занесено в Почетную книгу полка. На учебных занятиях, в политбеседах мы рассказываем молодым солдатам о доблестном пути полка в годы второй мировой войны, о подвигах воспитанников полка, конечно, и о Вас, Николай Максимович. Восьмого марта в полку большой праздник — юбилей. Просим приехать Вас на праздник».

— Конечно, я поехал в полк с огромной радостью,— вспоминал Яганов. — С каким волнением стоял я у боевого знамени! Из старых своих друзей никого не нашел. А в беседах с молодыми солдатами старался передать им свое чувство любви и признательности к полку. Я рассказывал о боевых защитниках Ленинграда, и конечно о разведчиках, показавших образцы мужества и отваги.

...Я поблагодарил Николая Максимовича. Мы дружески распрощались.

* * *

Минуло восемь лет, как был написан этот очерк о разведчике Николае Яганове. За это время мы с ним не виделись и даже не перезванивались по телефону. Каждый был занят своим делом.

И вдруг в газете «Московская правда» от 13 мая 1970 года на одной из фотографий вижу знакомое лицо. Николай Максимович Яганов при всех орденах и медалях, радостно улыбаясь, здоровается с кем-то, тоже полным кавалером ордена Славы. Читаю подпись под фотографией:

«Недавно состоялась встреча кавалеров ордена Славы трех степеней, которую проводил министр обороны Маршал Советского Союза А. А. Гречко. 350 ветеранов приехали в Москву со всего Советского Союза. Были однополчане, были бойцы из одной дивизии, с одного участка фронта и даже из одного взвода.

Более двух лет вместе дорогами войны прошли разведчики, в одном гвардейском стрелковом полку. Позади оборона Ленинграда и прорыв блокады, тяжелые бои на Синявинских и Пулковских высотах, незабываемая операция в районе города Тарту и, наконец, бои против Курляндской группировки противника. И вот — встреча через двадцать пять лет.

Теперь фронтовые друзья — люди мирных профессий. Николай Максимович Яганов — юрист Госснаба СССР, Иван Павлович Баранов — старший лаборант Ленинградского стройтреста».

Признаюсь: увидев эту фотографию в газете, я искренне обрадовался. И решил: напишу-ка я Николаю Максимовичу письмецо, спрошу, как они повстречались с Барановым. Ответ не заставил долго ждать. Вот он:

«Работаю с 1963 года старшим юрисконсультом Союзглавстройкомплекта Госснаба СССР. С 1964 года — член партбюро и заместитель секретаря парторганизации. Награжден юбилейной медалью «За доблестный труд».

В семье существенных изменений не произошло. Дочь Надя закончила медтехникум. Работает в больнице старых большевиков. Готовится в мединститут.

Как я нашел Ивана Баранова? На второй день встречи полных кавалеров ордена Славы мы возложили венок у Мавзолея В. И. Ленина, а потом пошли к могиле Неизвестного солдата. Слышу, впереди что-то рассказывает один из кавалеров, голос у него очень знакомый. Я говорю:

— Повторите-ка, что вы сказали...

Только что говоривший повернулся ко мне, внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Ты Яганов?

— Да, — сказал я. — А ты Иван Баранов?

Ну, мы обнялись, расцеловались. Бывает же такое: встретились более чем через четверть века. Теперь мы уже не расставались до конца дня, вместе посетили Центральный музей Советской Армии. А потом зашли в ресторан, выпили солдатскую норму и договорились: будем всегда поздравлять друг друга с праздником Победы, всегда будем помнить тех, кого нет с нами, кто отдал жизнь в борьбе с гитлеровским фашизмом за счастье на земле».

Л. Кудреватых

Из книги: Кавалеры ордена Славы. Л.: Лениздат, 1971.

Другие материалы