Твои герои, Ленинград

САНДАЛОВ
Владимир Александрович

Старая фотография

Однажды, много лет спустя после событий, легших в основу этого рассказа, мне в руки попал старый, пожелтевший фотоснимок вражеского аэродрома, подвергшегося сильной бомбежке.

— Что это за аэродром? — спросил я своего собеседника, бывшего боевого летчика, а ныне генерала в отставке Владимира Александровича Сандалова.

— Было дело, Александр Александрович. Да вы и сами знаете. Вспомните 6 ноября сорок первого, Сиверскую...

— Неужели,— воскликнул я,— результат вашего удара?

— Он самый,— Сандалов кивнул головой.

О налете на Сиверскую 6 ноября 1941 г. я знал достаточно, но мне захотелось восстановить в памяти минувшее во всех подробностях, и я попросил Владимира Александровича поделиться воспоминаниями. Вот что он рассказал. Но прежде немного предыстории.

125-й бап прилетел в Ленинград 7 сентября. Мне не терпелось побыстрее встретиться с его командиром майором Сандаловым, узнать, как подготовлены экипажи, что за летчики в полку, воевали ли раньше или впервые на фронте.

Но Сандалов пришел в штаб только вечером. Он пригнал на фронт лишь три машины, остальные 17 посадил северо-восточнее Тихвина. Поступил правильно. Мы предупредили, что все оставшиеся у нас аэродромы находятся в пределах досягаемости вражеских истребителей, и немцы часто бомбят их. Кроме того, Пе-2 были скоростными самолетами и прежде, чем сажать их на точку, следовало поинтересоваться ее состоянием, условиями, в которых придется работать пикирующим бомбардировщикам.

Три «пешки» приземлились на аэродроме северо-восточнее Ленинграда. Владимир Александрович сразу же проявил характер и тем навсегда завоевал мою симпатию. Мне было известно, что командир он с большим летным стажем, в авиации с 1926 г. и все время в бомбардировочных частях. Несколько лет, из них почти два года при мне, Сандалов служил в Ленинградском военном округе. Весной 1940 г. Сандалов получил в подчинение полк и летом отбыл в Латвию. Там он одним из первых освоил только что начавшие поступать в строевые части Пе-2 — машины отличные, но непростые в полете. Словом, как командир Сандалов устраивал нас вполне. Но как человека Сандалова я знал мало.

Воздушная обстановка под Ленинградом летом — осенью 1941 г. предъявляла летчикам очень жесткие требования. Чтобы успешно воевать тогда в небе Ленинграда, мало было одного мастерства, нужно было иметь и сильный характер. Особенно это касалось старшего командного звена. Я, например, всегда придерживался взгляда: характер командира — это характер его полка, дивизии, корпуса. Он воспитывает подчиненных прежде всего своим примером. Сильный, незаурядный человек — и часть, соединение незаурядные, подстать своему командиру.

Сандалов сразу же показал свой характер. Приземлившись, он тотчас осмотрел аэродром. Аэродром не понравился ему — не было рулежных дорожек, капониров и зенитного прикрытия. Создать свою систему ПВО аэродромов мы не могли, так как не располагали для этого, как я уже писал, необходимыми средствами. Но оборудовать аэродром рулежными дорожками и капонирами могли. Не сделали этого по простой причине — о прибытии к нам 125-го бап узнали лишь в день его прилета и, естественно, подготовить аэродром для «пешек» не имели времени. Сандалов этого знать не мог, возмутился и заявил встретившему его комиссару ВВС фронта А. А. Иванову, что на такую точку сажать полк преступление, что Пе-2 не «чайки» и не «ишаки» (так летчики в быту называли истребители И-153 и И-16), а скоростные бомбардировщики, для которых требуется не просто ровная площадка.

Андрей Андреевич, не вникнув в законную тревогу майора и задетый тоном Сандалова, набросился на него:

— Тебе что дороже: Ленинград или самолеты? Ты понимаешь, куда прилетел воевать?

Сандалова, человека храброго, к тому же родившегося и выросшего в Ленинграде, упрек этот задел за живое. Он не сдержался и ответил Иванову очень резко, что тот, сам того не ведая, подставляет полк под прямой разгром.

Для полноты характеристики майора приведу еще один эпизод, случившийся уже летом 1942 г. Я возглавлял тогда ВВС Красной Армии, а Сандалов командовал 285-й бомбардировочной авиадивизией резерва ВГК. Дивизия в то время находилась в оперативном подчинении командования 3-й воздушной армии и действовала в полосе Калининского фронта.

Однажды командующий этой армией генерал М. М. Громов приказал отбомбить один из вражеских аэродромов в районе Смоленска, а времени на подготовку и нанесение удара было очень мало — летчики просто физически не могли выполнить приказ. Ведь машины нужно заправить горючим, снабдить боекомплектом для бортового оружия, бомбами, а летчикам надо разъяснить задание, указать маршрут, сообщить метеоусловия на всем протяжении полета. Поэтому Сандалов со свойственной ему прямотой заявил командующему, что в такой срок выполнить приказ не сможет. Громов пригрозил Сандалову соответствующей такому непослушанию карой. И все же Владимир Александрович настоял на своем. Дело дошло до Москвы. Громов неправильно понял заявление подчиненного и в своем донесении дезинформировал меня. Я вызвал к Бодо Сандалова и крепко отчитал его. Позже, при встрече, Владимир Александрович рассказал мне, как все было в действительности.

— Ну, и правильно сделали,— ответил я,— надо было только доложить в управление письменно.

Так Сандалов поступал всегда. Он имел остро развитое чувство личной ответственности и за своих летчиков стоял горой. Владимир Александрович с честью и успешно руководил дивизией до конца войны. Под его началом она стала гвардейской, дважды орденоносной и за отличия в боях под Оршей в июле 1944 г. получила наименование «Оршанской».

Вечером Сандалов появился в штабе на Дворцовой площади. Я сразу узнал его по бритому сократовскому черепу, сидевшему на мощной короткой шее. От всего облика майора веяло силой и твердостью. Глубоко посаженные глаза под нависшими бровями смотрели в упор и пронизывающе. Чуть приплюснутый широкий нос, жесткие очертания губ и тяжелый с резкой складкой подбородок дополняли общее впечатление о недюжинности характера этого человека. И голос оказался подстать внешности — сильный, четкий и властный.

Сандалов передал мне разговор с Ивановым. Конечно, комиссару не следовало в таком тоне разговаривать с Сандаловым. Беспокойство майора за судьбу полка было обоснованным. В самом деле, не для того нам Ставка с таким трудом выкроила 20 новых бомбардировщиков, чтобы немцы в первые же дни уничтожили их на земле. Но и Сандалову не мешало быть более сдержанным, не забывать о дисциплине и что он в армии. Об этом я и напомнил ему.

— Виноват, товарищ командующий,— ответил майор, вставая со стула и становясь по стойке «смирно».

— Садитесь. А пока, до того, как мы подберем для «пешек» подходящий аэродром и оборудуем его, оставьте полк на прежнем месте, — распорядился я и отпустил майора.

Кстати, тревога Сандалова оказалась не напрасной. Утром на аэродром, где стояло звено Пе-2, внезапно нагрянули Ме-110. Это были многоцелевые машины, обладавшие скоростью истребителя и дальностью полета среднего бомбардировщика. Внешне они очень напоминали наш Пе-2 — имели два киля и два мотора — и отличить их с земли от «пешек» было совсем непросто. Не успели на аэродроме сообразить, свои это или чужие, как гитлеровцы спикировали на звено Пе-2. Через минуту «пешки» горели, а Сандалов, не обращая внимания на свистевшие вокруг него осколки от рвавшихся бомб, высунулся из траншеи и ругал «мессеров» на чем свет стоит.

В первых числах октября 125-й бап перебазировался на один из аэродромов северо-западнее Ленинграда. Воевали сандаловцы смело, дерзко, но никогда не зарывались — риск сочетали с мастерством. Враг тотчас почувствовал силу их ударов. Полк громил фашистов и в их тылах, и на передовой, причем всегда действовал в самом пекле, где труднее всего приходилось нашим наземным войскам, туда мы и посылали его.

Сандалов часто сам водил в бой своих летчиков, и не было случая, чтобы он не прорывался к цели. Мы знали, что уж если майор сел за штурвал, то полк выполнит задание. Железный был командир, и вскоре его так и прозвали — «железный майор».

Особенно эффективно действовали пикировщики по малым площадям и отдельным целям вблизи передовой. В таких случаях от летчиков требуется поистине ювелирное мастерство. На южном участке Ленинградского фронта нейтральная полоса местами была столь узка, что та и другая стороны слышали разговоры в окопах и при бомбежках передовой гитлеровцев легко было попасть по своим. Но летчики из 125-го бап клали бомбы со снайперской точностью. Слава о них быстро разнеслась по всему фронту. Одно появление в небе «пешек» придавало нашим пехотинцам бодрость и силу, буквально воодушевляло их.

Так, в сентябре-октябре проводилась наступательная операция наших войск по деблокаде Ленинграда. Летчики 125-го бап участвовали в ней с начала до конца. Я не раз видел, как они громили врага в районах Невской Дубровки и Отрадного, и после операции отметил их действия в одном из приказов.

Но еще приятнее мне было узнать об оценке боевой работы сандаловцев теми, кто под прикрытием «пешек» вгрызался в немецкую оборону. Сил у нас для такой операции явно не хватало, особенно мало было танков, фашисты же глубоко зарылись в землю, успели углубить свою оборону, а вдоль Невы занимали господствующий берег, и одолеть их нам не удалось.

19 октября, когда я подписывал приказ, в котором выносилась благодарность всему личному составу 125-го бап, мне на стол положили весьма примечательный документ. То оказалась копия приказа № 104 командования 268-й стрелковой дивизии, действовавшей в рядах войск Невской оперативной группы. В нем говорилось только о летчиках и, в первую очередь, отмечались заслуги 125-го бап. «Своей храбростью,— писали командир дивизии генерал-майор Соколов, военком дивизии полковой комиссар Павлинов и начальник штаба полковник Сорокин,— и точным выполнением приказов летный состав воодушевлял бойцов и командиров частей 268-й сд и вселял уверенность в нашу победу над врагом» [Архив МО СССР, оп. 517461, кор. 7602, л. 26].

Своими действиями пикировщики вписали не одну славную страницу в летопись героической обороны Ленинграда. Одна из них особенно памятна и дорога ленинградцам. Мы знали, что вражеская авиация готовится в Октябрьские торжества нанести по городу мощный удар. Незадолго до праздника фашистские летчики начали сбрасывать на город листовки, в которых угрожали по-своему «отметить» годовщину Октябрьской революции. Они писали: «6-го и 7-го будем бомбить, а 8-го будете хоронить».

Когда мне в руки попала такая листовка, я почувствовал, как от внезапно нахлынувшей на меня жгучей ненависти к фашистским выродкам сжалось сердце. Такое состояние я испытывал осенью 1941 г. часто.

Потерпев провал с дневными налетами на Ленинград, враг в начале сентября перешел на ночные. С наступлением темноты небо над Невой начинало неумолчно гудеть. Гитлеровцы придерживались при бомбежках определенного порядка. Сперва появлялись два-три самолета, с которых на город сыпались зажигательные бомбы. Враг старался раскидать их по всему Ленинграду, чтобы вызвать как можно больше очагов пожара и таким образом создать яркие ориентиры. И уже следом за «поджигателями», как мы окрестили тогда фашистов из 1-го воздушного флота, в полной темноте шли ударные группы бомбардировщиков. Они следовали через равные интервалы, одна за другой, в течение нескольких часов. Отбомбившись, «хейнкели» и «юнкерсы» возвращались на ближние аэродромы, где их загружали новой партией бомб, и снова устремлялись на Ленинград.

Систему ночных налетов противник построил с таким расчетом, чтобы держать нашу противовоздушную оборону и население в постоянном напряжении, создавая впечатление непрерывности воздушного вала, который ничем нельзя остановить. Так фашисты действовали и над полем боя, и при налетах на тыловые объекты. Причем, как мы заметили, они не очень гнались за высокой результативностью бомбежек, а стремились прежде всего создать впечатление своей несокрушимости и мощи, повлиять на психику наших войск, снизить у нас волю к сопротивлению. Но как ни пытался враг сломить своей воздушной мощью наш боевой дух, ему это не удалось.

Правда, временами бывало очень тяжко на сердце. Как раз незадолго до Октябрьских торжеств я попал под жестокую бомбежку. Впрочем, случалось это со мной нередко. Дело в том, что по времени начало варварских налетов на город почти всегда совпадало с моими поездками в Смольный для докладов Военному совету фронта.

Так произошло и в тот раз. Едва мы доехали до Библиотечного института на Кутузовской набережной, как пришлось немедленно выйти из машины и искать убежище. Вокруг уже рвались бомбы и свистели осколки, и мне с шофером Холодо-вым ничего иного не оставалось, как прижаться к стене институтского здания. Полчаса стояли мы так и наблюдали.

Весь район Петропавловской крепости и Летнего сада полыхал зловещими зарницами. В воздухе висели, заливая улицы неприятным бело-матовым светом, осветительные бомбы. Они медленно спускались на маленьких парашютах. В небе метались голубоватые лучи прожекторов, зенитные установки плели над ночным городом трассирующими очередями причудливую сверкающую паутину, еще выше непрерывно гудели моторы фашистских бомбардировщиков. Во многих местах уже занялись пожары. В Петропавловской крепости с каким-то никогда раньше мной не слышанным высоким звоном разорвалась бомба и высоко вверх взметнулся багрово-желтый султан пламени.

Прижимаясь к зданию, я смотрел, как враг терзает город. На сердце было тяжко, как никогда. Я не злой человек, но тогда впервые почувствовал неодолимое, жгучее желание дать цивильным немцам испытать на собственной шкуре весь ужас таких варварских бомбежек.

Мне вспомнилось пережитое в ту октябрьскую ночь, и я подумал: «Неужели мы не в силах обеспечить ленинградцам спокойную встречу праздника?» Мысль об этом так захватила меня, что я пропустил время поездки в Смольный и спохватился лишь после напоминания адъютанта.

Но не только меня встревожила угроза фашистов. На другой день я снова был в Смольном. После доклада Жданов ненадолго задержал меня. Он спросил, что мы думаем по поводу предстоящего налета вражеской авиации на Ленинград, как собираемся предотвратить его. Я ответил, что пока никакими иными данными, кроме заявления самих гитлеровцев, мы не располагаем, но о контрмерах уже подумываем.

— Впрочем,— сказал я,— не исключено, что это очередной блеф или игра на нервах.

— А если реальность? — Жданов прошелся по кабинету, провел по уставшему лицу ладонью, приостановился и произнес твердо и строго:—Учтите, Александр Александрович, что это будет не обычный налет, тут в игру вступает большая политика.

И кивком головы Андрей Александрович отпустил меня.

Предупреждение Жданова заставило нас иными глазами посмотреть на замысел противника. По дороге в штаб я еще раз осмыслил услышанное от Андрея Александровича. Он был прав. Удача врага оборачивалась победой не только в военном отношении. Если его самолеты прорвутся в город, это окажется и моральной победой гитлеровцев. Ведь речь шла не о простом налете, и в расчет следовало принимать не только возможные жертвы и разрушения, но и душевное состояние ленинградцев. Положение на фронте опять осложнилось. В то время фашисты развернули наступление на Волхов и Тихвин. Все хуже становилось с продовольствием. А тут еще такой удар. Что подумают ленинградцы, если даже в наш великий праздник мы не сумеем уберечь колыбель Октябрьской революции от вражеских бомб? По всем статьям выходило, что тихое небо над городом 6 и 7 ноября являлось делом не только нашего престижа. Отражение вражеского налета перерастало в вопрос большой политической важности, приобретало международное звучание. Мы знали, что весь мир следит за героической борьбой Ленинграда, и понимали, что каждая неудача врага под его стенами имеет далеко не местное значение. Не вызывало сомнения, что противник уже растрезвонил по всему свету о своем намерении.

На другой день мы тщательно проанализировали наши возможности и наметили план борьбы с гитлеровской авиацией. Общее мнение было такое. Обычная оборона в воздухе в данном случае не годилась. Сколько бы истребителей мы ни подняли в воздух 6 и 7 ноября, как бы метко ни стреляли зенитчики, противник все равно прорвется в город, пусть меньшими силами, но отбомбит его. Надо сделать так, чтобы бомбардировщики противника, предназначенные для этой цели, вообще не поднялись со своих аэродромов. Достичь этого можно было только одним способом: установить место сосредоточения фашистских бомбардировщиков и внезапным ударом уничтожить их на земле, или хотя бы нанести врагу такой урон, оправиться от которого быстро он не смог бы.

В тот же день начались усиленные поиски. Воздушные разведчики взяли под наблюдение все дальние базовые аэродромы противника, прежде всего Псковский аэроузел. Немецкие бомбардировщики чаще всего оттуда совершали налеты на Ленинград и восточные коммуникации Ленинградского фронта. Здесь же базировалась и специальная ночная группа из 40 Хе-111, нацеленная только на Ленинград.

Однако разведка дальних аэродромов ничего не дала — каких-либо существенных признаков, свидетельствовавших о сосредоточении там вражеских бомбардировщиков, обнаружить не удалось. На ближние же аэродромы наши воздушные разведчики не заглядывали. Здесь гитлеровцы держали в основном истребительную авиацию. Противник был далеко уже не тот, что в начале войны. Большие потери бомбардировщиков и наши систематические налеты на аэродромы заставили гитлеровское командование держать ударную силу своей авиации подальше от фронта. Но нелегкий опыт войны научил нас не быть самонадеянными. Однако логика войны — это не логика счетно-вычислительной машины. Воюют не машины, а люди. Иногда даже умудренные огромным опытом военачальники поступают вопреки здравому смыслу.

В данном случае желание подвергнуть Ленинград в Октябрьские торжества жестокой бомбардировке оказалось столь велико, что противнику изменила осторожность. Мы, хоть и с небольшим запозданием, учли это обстоятельство. На ленинградском направлении у противника к тому времени осталось немного бомбардировщиков, и было естественно предположить, что он постарается компенсировать эту нехватку в технике хорошей организацией налетов. Достичь массированного характера налетов можно и малыми силами — увеличением числа вылетов и сокращением интервалов между ними. Но для этого авиацию необходимо разместить как можно ближе к цели и очень четко спланировать график ее боевого применения. А это немцы умели делать.

Взвесив все «за» и «против», мы на третий день поисков решили прощупать противника и на его ближних к Ленинграду базовых аэродромах, в первую очередь в Гатчине и Сиверской.

При обсуждении этого варианта я вспомнил о воздушной разведке этих аэродромов, проведенной в последних числах октября. В тот день наши летчики засекли там вражеские бомбардировщики. Правда, их оказалось немного, и командир экипажа, летавшего на разведку, высказал предположение, что, вероятно, это случайные машины, застрявшие в Гатчине и Сиверской из-за каких-нибудь технических неисправностей. Незадолго перед разведкой этих аэродромов был налет на Ленинград, и не исключалось, что в Гатчине и Сиверской приземлились поврежденные бомбардировщики. Словом, наличие в Гатчине и Сиверской небольшого числа «юнкерсов» и «хейнкелей» нас не встревожило тогда.

Я приказал на всякий случай повторить разведку. 30 октября дешифрованные воздушные фотоснимки аэродромов в Гатчине и Сиверской лежали на моем столе. Разведчики только в Сиверской обнаружили 40 Ю-88, 31 истребитель и 4 транспортных самолета.

Я уже не помню, почему мы не нанесла удара ни в тот, ни на следующий день. Скорее всего из-за занятости авиации на других участках фронта. В то время велась операция нашей 42-й армии, пытавшейся разгромить урицко-стрельненскую группировку противника и соединиться с войсками, оборонявшимися на приморском плацдарме между Керново и Петергофом к западу от Ленинграда. А на юго-востоке от города сильная группировка неприятеля наступала на Волхов и Тихвин. Основная масса нашей авиации действовала тогда на этих направлениях. Пускать же на Гатчину и Сиверскую маломощную группу не было смысла: значительного урона она не смогла бы нанести врагу и своим налетом спугнула бы гитлеровцев.

Решили так: время есть и для нас же выгоднее, чтобы противник собирал воздушный кулак поблизости от Ленинграда. Пусть стянет побольше авиации, а мы тем временем хорошо подготовимся. А чтобы фашисты не вздумали создать второй кулак где-либо в ином месте, я приказал в оставшиеся дни непрерывно тревожить одиночными самолетами все более или менее подходящие для базирования бомбардировщиков ближние аэродромы. Выделили для этой цели ДБ-3 и МБР-2, которые днем нельзя было пускать в дело. Использовали мы их в основном ночью. Под покровом темноты работали они неплохо. Ночным ударам подвергалось около двух десятков вражеских аэродромов: Липки, Котлы, Копорье, Клопицы, Ропша, Горелово и др. На всякий случай раза два отбомбили и далекий Городец за Лугой. Ночные бомбардировщики наведывались в Гатчину и Сиверскую, чтобы немцы не заподозрили неладное и передислокацией своей авиации не сорвали наш замысел. Но бомбили эти аэродромы не сильно.

— Пусть немцы думают, что это наши обычные налеты,— сказал я.

Удар по Гатчине и Сиверской наметили на 6 ноября. Однако во избежание просачивания слухов о готовящейся операции заранее никому боевой задачи не поставили, освободили от всяких заданий лишь предназначенную для этой цели авиацию. Для налета на Гатчину выделили истребители, вооруженные эресами. По Сиверской наносился комбинированный удар бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей.

Утром 5 и 6 ноября произвели доразведку. Вражеская авиация была на месте. Летчики доложили о большом оживлении на аэродромах, особенно в Сиверской. Враг готовился к налету.

6 ноября мне исполнился сорок один год. Сослуживцы, знавшие об этом, пришли с поздравлениями. Кто-то заметил, что главное поздравление — наш удар по противнику — впереди. Я никогда не любил прогнозов и потому ответил, что цыплят по осени считают.

Утром в полк приехал командир 5-й сад полковник Е. Е. Ерлыкин. От моего имени он поставил боевую задачу пикирующим бомбардировщикам и штурмовикам. Я хотел сделать это сам, но меня задержали какие-то срочные дела. На всякий случай предупредил по телефону Сандалова о прибытии к нему Ерлыкина. Больше ничего не сказал, но по моему тону Владимир Александрович догадался о важности миссии Евгения Ефимовича.

— Ясно, товарищ командующий! — с особой интонацией ответил Сандалов.

Мой звонок дал понять Сандалову, что 125-му полку предстоит выполнить какое-то очень важное задание. Подтверждением служило и то, что накануне ни пикировщикам, ни штурмовикам на 6 ноября не поставили никакой боевой задачи. А утром на аэродроме приземлилась десятка МиГ-3. Все это было неспроста.

Переговорив со мной и поняв, чем вызван приезд Ерлыкина, майор решил времени даром не терять и приказал готовить самолеты. Потом вызвал к себе капитана М. В. Кузнецова — командира истребительной авиагруппы, закрепленной за пикировщиками, и порекомендовал ему тоже готовить своих летчиков.

Когда в полк приехал Ерлыкин, на стоянках у самолетов уже кипела работа. Евгений Ефимович от имени командования ВВС фронта поставил летчикам боевую задачу: 125-му полку во взаимодействии со штурмовиками и истребителями двумя последовательными ударами разгромить вражескую авиацию в Сиверской.

— Кто поведет полк? — спросил в заключение Ерлыкин и обернулся к командирам эскадрилий.

Сандалов посмотрел на Анатолия Резвых и Владимира Солдатова, молодых, но уже обкатанных войной комэсков. Капитан и старший лейтенант сидели рядом, держа на коленях планшеты с картами. Вопрос Ерлыкина вызвал на их осунувшихся лицах (и к армии подбирался голод) легкое замешательство. Задавать такой вопрос пикировщикам 125-го бап не имело никакого смысла: на выполнение ответственных заданий майор сам водил полк, во всяком случае в первом вылете ведущим всегда был он.

«Может, и в самом деле доверить полк Анатолию?» — мелькнула у Сандалова мысль. Но он тут же передумал. Резвых не раз с успехом заменял командира. Несмотря на молодость, Анатолий был на редкость хладнокровен и расчетлив, умел держать в поле зрения все экипажи, отлично ориентировался в боевой обстановке. У Солдатова тактическое мышление было менее гибкое, и, подменяя командира полка, он не всегда думал за весь полк. В нем преобладали качества, необходимые комэску, эскадрильей он управлял отлично.

Резвых, как бы догадавшись о мыслях майора, выжидательно посмотрел на Сандалова. Но задание было очень ответственным, и Владимир Александрович решил сам вести полк.

Ерлыкин почему-то удивился:

— Сами? Это не обязательно: вы командир полка.

— Я прежде всего ленинградец, товарищ полковник,— ответил Сандалов.— И к тому же у меня здесь...

Но в последнее мгновение майор умолчал о том, что в блокадном городе осталась его сестра с маленькими детьми. Он никому не говорил об этом, и сам старался меньше думать о родных, особенно о детишках. Когда вспоминал, становился сам не свой, и все у него не ладилось. Он был сильным человеком и редко поддавался чувствам, умел держать их в узде. Тяжелое детство — Владимир Александрович рано осиротел и воспитывался в приюте — и нелегкая жизнь в последующем научили его быть сдержанным. Служба в армии еще больше закалила его. Иным он казался черствым. Но это было обманчивое впечатление. Люди принимали за черствость сдержанность в чувствах, умение владеть собой.

Как это нередко бывает у людей с недюжинным характером, Владимир Александрович имел отзывчивое сердце: будучи требовательным и даже жестким к себе, он был добр к другим. Майор никогда не распекал подчиненных даже за очень серьезные ошибки. Самым сильным выражением, которое он позволял себе, было: «Да не будьте вы девочкой!» И вообще при внешней грубоватости он никогда не бранился, не употреблял слов, которые оскорбляют человека. Если же это случалось, то очень редко, в минуты крайнего гнева.

Начпрод незадолго до рассказываемых событий раздобыл коровью тушу. Он знал, что у командира в Ленинграде остались родные, и решил послать им голову и копыта. Завернув отходы в бумагу, принес их Сандалову.

— Мои разве лучше других? — после долгого молчания глухо вымолвил майор.

Забота начпрода тронула Сандалова, ведь она шла от сердца. Но такое могло повториться, что поставило бы майора в особое положение. Владимир Александрович вспыхнул и накричал на подчиненного. Однако он быстро взял себя в руки, извинился за резкость и уже совсем спокойно попросил впредь так не поступать.

— Не у меня одного близкие в Питере,— по привычке коренного и истого ленинградца назвав город его прежним именем, сказал Сандалов.— И вообще забудьте о моих родных и никому не говорите о них. Понимаете меня?

— Дети все же,— тихо ответил начпрод.— А голова и копыта — разве и это продукты?

Разговор с Ерлыкиным напомнил Сандалову об истории с начпродом, о сестре и ее детях, что было совсем не ко времени. Успокоиться он долго не мог, и когда отдавал последнее распоряжение, и когда уже шел к своей «пешке», мысли о родных не выходили у него из головы. И чем больше он думал о близких, тем сильнее ожесточался и нервничал. А отправляться на боевое задание в таком настроении не годилось. «В полете,— неустанно внушал он подчиненным,— ваши мысли и чувства должны быть свободными от всего, что не имеет прямого касательства к боевому заданию, что может отвлекать вас и мешать вашим действиям в воздухе». Он знал это по собственному опыту и сам старался уходить в полет «облегченным», как он выразился однажды. Не всегда это ему удавалось сразу, но в полете он все же брал себя в руки и становился тем «железным майором», каким его знали все. Но в этот раз он дольше обычного не мог совладать со своими чувствами. Лишь сев за штурвал, окинув взглядом приборный щиток, опробовав ногами педали и поговорив с экипажем, Владимир Александрович несколько отвлекся от воспоминаний и стал настраиваться на боевой ритм.

Майор взлетел первым. Набирая скорость, «пешка» понеслась по земле, покрытой тонким слоем утреннего снега. Местами снег был сбит шасси и снесен воздушными струями от винтов недавно приземлившихся здесь «мигов». Мокрая, но твердая, рано подмерзшая в том году земля глянцевито поблескивала на узких полосах, оставленных колесами истребителей.

Взлетев, полк построился обычным порядком — тройками. Но в левом звене у Солдатова не хватало одной машины. В полку осталось всего восемь самолетов, и Солдатов вылетал на задание с одним ведомым. В шутку ребята прозвали его звено «двоечниками». И сам майор иногда спрашивал: «Ну, как там наши двоечники?»

За «пешками» взмыли в небо истребители Кузнецова из 15-го иап. Это были надежные ребята. Еще не было случая, чтобы они позволили «мессерам» прорваться к «петляковым». Да и сами «пешки» могли дать отпор вражеским истребителям. Пять пулеметов создавали вокруг бомбардировщика плотную стену огня, так что гитлеровские летчики не рисковали лезть напролом.

Набирая по прямой высоту, бомбардировщики приближались к нижней кромке облаков. Стрелка высотомера медленно ползла по циферблату. Сандалов внимательно поглядывал по сторонам и вверх. Иногда в облаках появлялись небольшие узкие разводы. Они таили опасность. Гитлеровцы часто атаковали именно из-за облаков. Засекут наши самолеты, выберут момент, спикируют в воздушное «окно» и ударят сразу из всех пулеметов и пушек. Если численное превосходство на их стороне, завяжут бой; если в меньшинстве — моментально сделают «горку» и скроются в облаках. Наши летчики называли этот прием «булавочным уколом». Но такими «булавочными уколами» враг уничтожил немало наших самолетов. В конце концов мы разгадали и эту хитрость противника, сами кое-что переняли от врага и стали бить гитлеровцев их же способом.

На третьей тысяче метров начали попадаться рваные облака. Они стремительно проносились мимо, обрушивая на машину мелкий мокрый снег. Видимость ухудшилась, и Сандалов покачиванием крыла приказал уплотнить строй. Еще несколько минут полета, и впереди показались знакомые ориентиры, свидетельствовавшие о близости аэродрома. Вот и узенькая, очень приметная на фоне заснеженных полей, как блестящая нить в ткани, лента реки Суйды. Впереди другая речушка с не менее причудливым названием Оредеж. Там Сиверская, враг...

Майор чуть отдал от себя штурвал и, когда стрелка высотомера дошла до отметки 2650 м, перевел машину в горизонтальный полет. В зону действия вражеской ПВО он всегда входил на высоте плюс — минус 50 м, сбивая тем самым расчет зенитчиков. Такой прием уменьшал возможность поражения самолетов огнем зенитной артиллерии неприятеля, так как гитлеровцы, как правило, вели огонь с таким расчетом, чтобы снаряды рвались на высотах, измеряемых только целыми сотнями метров.

Впереди прямо по курсу показался аэродром. Сандалов тотчас узнал его по двум огромным ангарам, расположенным справа от бетонированной дороги, обегавшей все поле. Еще дальше чернели толевые крыши ангаров для истребителей. Они были значительно меньше и стояли в затылок друг другу.

Снега на аэродроме почти не осталось, и он отчетливо выделялся среди белых полей.

— Михайлов,— обратился майор к штурману,— смотри, одна земля. Много авиации — весь снег согнали. Разведчики не ошиблись. Будет где поработать.

Капитан, уже налаживавший прицел, кивнул головой.

«Пешку» сильно встряхнуло. Это заговорили вражеские зенитки. Справа по курсу вспыхнуло несколько черных шапок разрывов. Через секунду-две бомбардировщик разрезал их плоскостью. Шапки эти уже были не опасны — осколки разлетелись раньше, минуя самолет. По фюзеляжу ударила только взрывная волна.

— Цупрунов! — окликнул майор стрелка-радиста.— Как строй?

— В порядке, товарищ командир,— отозвался Цупрунов.— Держатся хорошо. Но лупят фашисты во всю.

— Что истребители?

— Тоже на месте.

Аэродром с каждой секундой приближался, и все отчетливее просматривалось его хозяйство. Уже ясно стали видны самолеты. Больше всего их было в районе двух больших ангаров и на противоположном от них конце поля. Несколько машин стояло за краем летного поля. По беспорядочному расположению боевой техники Сандалов определил, что противник только еще готовится к налету на Ленинград. Между самолетами сновали бензозаправщики.

Приближался момент выхода на боевой курс. Майор внимательно оглядел небо над головой. Истребителей противника нигде не было.

— Неожиданно нагрянули, — вслух, ни к кому не обращаясь, произнес Сандалов.— Самоуверенные гады. Видимо, мало учили их. Ничего, сейчас опять поучим.

— На боевой! — скомандовал штурман. Сандалов отжал штурвал и ввел машину в разворот с небольшим снижением.

— Высота 2550, — сказал штурману майор.

Началось самое главное, и Владимир Александрович весь как-то подобрался, сжался, будто пружина бойка в винтовке. Теперь он старался не смотреть по сторонам, лишь мельком взглядывал на аэродром. Все внимание его сосредоточилось на приборах. В оставшиеся 30 — 40 секунд полета на боевом курсе он, командир, выполнял указания штурмана. Он обязан был провести самолет строго по курсу, не отклоняясь от него ни на метр в стороны, и противном случае расчеты штурмана окажутся неверными и бомбы не поразят цель.

А вражеские зенитчики свирепствовали. «Пешка» все чаще зарывалась носом в грибовидные темные шапки разрывов. Взрывные волны сотрясали бомбардировщик, и майор, чтобы держать его строго по курсу, сжимал сильными руками штурвал.

Выводя машину на угол сбрасывания бомб, штурман иногда командовал:

— Влево два! Вправо четыре!

Нос «пешки» уже начал налезать на кромку аэродрома. Сандалов не удержался и покосился на капитана. Михайлов, прильнув глазами к прицелу, держал руку на бомбосбрасывателе. И в этот момент «пешку» слегка встряхнуло — оторвались ФАБ-100. Сандалов прильнул к боковому стеклу фонаря. 100-килограммовые фугасы легли рядом с тройкой «юнкерсов», стоявших в линию между двумя наибольшими скоплениями самолетов. Потом, будто ударивший по пыльной дороге крупный ливень, выбросили дымки 70 осколочных бомбочек. Дым их слился с черным дымом фугасных бомб. Пепельно-черное облако надвинулось на вражеские машины и поглотило их.

Майор взглянул на часы. Было ровно 11 часов 25 минут.

— Отлично, Василий!— воскликнул Сандалов.

— Бросил! — крикнул Михайлов, но от прицела не оторвался. Он заканчивал свою работу — фотографировал результат бомбежки.

— Все, — наконец произнес капитан.— Разворот, командир!

«Пешки» в том же строю «девятки» миновали аэродром. Сандалов положил машину в пологий крен, чтобы еще раз посмотреть на результаты удара. Аэродром был в сплошных разрывах. Колеблемые ветром по полю ползли темно-белые дымы, кое-где мелькали языки пламени. Это горели вражеские самолеты.

«Отлично ударили!» — мысленно похвалил летчиков майор.

Он просигналил сбор и стал набирать высоту. И вдруг ему послышался какой-то странный, непривычный гул.

«С моторами что-нибудь?» — встревожился Сандалов. Он вслушался. Моторы работали ровно, на привычной для уха летчика ноте.

— Товарищ майор! — раздался голос Цупрунова. — Вы слышали? Вот это рвануло! По-моему, в склад боеприпасов кто-то попал.

Сандалов уже уводил отбомбившиеся экипажи из зоны действия вражеского зенитного огня, оставляя теперь аэродром слева. При выходе на прямую домой он чуть подвернул машину, чтобы в последний раз хоть издали полюбоваться на работу пикировщиков. Над аэродромом, закрыв его почти на добрую треть, висело огромное зловещее облако. Оно наплывало на поле со стороны ангаров для истребителей.

— Должно быть, и в самом деле, склад уничтожили, — сказал он Михайлову.

— Похоже, — согласился штурман.

На обратном пути повстречали группу Ил-2, шедших под прикрытием «мигов». Ровно в 11 часов 40 минут они вместе с истребителями отштурмовали аэродром.

В 14 часов 17 минут был нанесен второй удар по Сиверской. На этот раз пикировщиков вел капитан Резвых. Следом за «петляковыми» на аэродром обрушились истребители.

Через несколько часов в моих руках были снимки воздушных ударов по Сиверской и Гатчине. В Сиверской советские летчики уничтожили 53 вражеских самолета, а в Гатчине — 13. Замысел гитлеровцев был сорван. Вечером я поехал в Смольный. Жданов долго разглядывал снимки и, наконец, тихо сказал:

— Надеюсь, Александр Александрович, что в праздники небо над Ленинградом будет тихое. Передайте летчикам наше общее большое спасибо — и от командования фронта, и от населения.

И небо над Ленинградом в Октябрьские торжества было спокойным. Ночью 6 и 7 ноября над городом не гудели моторы вражеских бомбардировщиков, не рвались снаряды зенитных орудий, только неслышно покачивались аэростаты воздушного заграждения да изредка доносился глуховатый в сыром воздухе рокот «ишачков». То несли свою ночную вахту летчики 26-го истребительного авиаполка.

Вот о чем напомнила нам обоим эта фотография, хранящаяся в семейном альбоме Сандалова среди прочих памятных ему военных реликвий. Но эта реликвия всего дороже Владимиру Александровичу. Есть ли еще где подобный снимок, не знаю. Но независимо от этого, мне думается, настоящее место ему — в Музее истории Ленинграда.

Он мал и невзрачен этот снимок, и пожелтел уже, но он одно из убедительнейших и впечатляющих свидетельств героической эпопеи Ленинграда, он принадлежит всем, и все должны видеть его. Но сказать о том Владимиру Александровичу я не осмелился. Ведь в этом кусочке глянцевитой бумаги размером 9 на 12 см частица его жизни, быть может, самая дорогая и памятная ему, единственное навсегда запечатленное свидетельство пережитого и прочувствованного им в тот далекий, ставший уже историей день.

Из книги: Новиков А.А. В небе Ленинграда. М.: Наука, 1970

Другие материалы